Эразм Стогов - Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I

• Название: Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I
• Автор: Эразм Стогов
• Издательство: Индрик
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-85759-228-3

В своих «Записках» Эразм Иванович Стогов — родной дед по материнской линии известной русской поэтессы Анны Ахматовой — рассказывает о жизни и нравах мелкопоместного дворянства, в кругу которого на рубеже XVIII–XIX вв. прошло его детство и начал формироваться его характер; об учебе в Морском кадетском корпусе; о командировке в Сибирь; о службе в Симбирске в качестве жандармского штаб-офицера в 1830-е гг. В его воспоминаниях содержатся яркие характеристики многих известных людей, с которыми ему приходилось встречаться в течение своей долгой жизни; среди них были венценосные особы (императрица Мария Федоровна, император Николай I), государственные деятели (М. М. Сперанский, А. С. Меншиков, А. X. Бенкендорф, Н. А. Протасов), декабрист Г. С. Батенков, герой Отечественной войны 1812 г. Д. В. Давыдов и др.

---

Иркутск знал, что Сперанский сказал, где он был — малейшие подробности не ускользали от общества, но не было ни одного слова о том, что делал в кабинете и делал ли что-нибудь, готовилось ли или не готовилось в будущем для Сибири? Это будущее было непроницаемо, не было даже догадок. Три секретаря Сперанского были люди бойкие, не отказывались от удовольствия и даже очень, но о делах ни полслова! Все знали, что Цейер — правая рука Сперанского по бумагам[148]. Цейер, маленького роста, сухенькой, с большим носом, в очках, с торопливою походкою — не ручаюсь, есть ли у него голос? Часто видел его, но положительно не помню, чтобы он выговорил хотя одно слово. Цейер, статский советник, вечно с бумагами под мышкою и бежит либо к Сперанскому, либо от него. На обедах, балах Цейер почти не бывал. Был и правитель канцелярии (Иван Иванович Шкларевский), но все знали, что он носит только звание; Сперанский не употреблял его[149]. Сперанский был чрезвычайно доступен, но нельзя было не заметить — служащие при нем были совершенно свободны вне службы, но никогда ни один не приближался к нему.

На одном из обедов мне пришлось сесть против капитана путей сообщения; он спросил меня:

— По какой причине морская служба называется смоленая?

— По той же, по которой служба на канавах называется — грязная служба.

— Вы ходили в море?

— Да; я четыре лета служил на кораблях.

— Вы так рано начали службу походами?

— Мы все привыкаем смолоду.

— Скучная ваша служба?

— Почему так? Это неправда, мы все любим быть в море.

— На кораблях не бывает дам?

— Не бывает. Они только бы мешали, на корабле для них нет времени и места.

— Признайтесь, первый поход был для вас страшен?

— Может быть, бывают трусы, но такие переходят в другие службы; из моих товарищей перешли двое в ведомство путей сообщения, их никто не держит.

— Моряки очень серьезны и строги.

— Моряки никогда никого не затрагивают.

Это было недалеко от Сперанского; я на конце неприятного разговора заметил, что внимательно слушает и улыбается; я прекратил отвечать, считая продолжать неприличным.

После обеда капитан подошел ко мне и отрекомендовался: Гаврило Степанович Батенков. Я сказал о себе.

— Извините, я, может быть, сказал вам что-нибудь неприятное?

— Извините, я отвечал вам, как умел.

— А насчет разговора прошу вас не стесняйтесь, браните меня сколько угодно; кроме благодарности, от меня ничего не будет. Михаил Михайлович очень любит, когда я говорю за обедом, а эти господа (указывая на иркутских чиновников) всякою малостью обижаются, говорить с ними невозможно. Вы так добры и умны, дали мне возможность поддержать разговор. Надеюсь, мы будем приятелями, будем садиться против, и вы выведете меня из затруднения.

На другой день Батенков приезжал ко мне, потом я бывал у него очень часто. Мы подружились.

Батенков был довольно большого роста, сухощав, брюнет, с золотыми очками, по близорукости; в фигуре его ничего не было замечательного, но рот и устройство губ поражали своею особенностию. Губы его не выражали ни злости, ни улыбки, но так и ожидаешь — вот-вот услышишь насмешку, сарказм. Дар говорить о чем угодно занимательно, весело и говорить целые часы — эта способность была изумительна! Готовность его на ответы и возражения не имела равного. Батенков был незлобливого, добрейшего сердца. Ученость его была замечательна, он очень легко и много писал стихов; я много читал его басен, но и тут — только сатира и сарказм, более на известные лица и нравы. О Батенкове я знаю только из случайных его рассказов; он начал службу в артиллерии. В 1812-м году[150] ему с товарищем дали по две пушки, приказали защитить мост и не уходить.

— Мы стреляли, французы валились; мы стреляли, французы падали и приближались; французы были близко; товарищ, чтобы спасти пушки, отъехал; у меня оставались только два канонира[151], я сам приложил фитиль и от удара упал; меня проходящие французы кололи, но мне не было больно, но когда штык попал под чашечку колена, я потерял память. Очнулся я в палатке, лежат раненые французы: я был в плену. Вместе с другими я был отправлен на юг Франции, где и вылечился от 18-ти ран. Когда наши взяли Париж и мы, пленные, получили свободу, я явился в главный штаб. Там мне сказали, что Батенков убит и исключен из списков, требовали документов. Какие документы я мог представить? Я назвал батарею, в которой служил; нашлось только два канонира, которые остались живы; узнав меня, засвидетельствовали, что я их поручик.

— А что было с вашим ушедшим товарищем?

— Кутузов смотрел в трубу с холма; товарища судили и приговорили за ослушание расстрелять. Кутузов разжаловал его в солдаты, он убит.

— Как же вы попали в путей сообщений?

— Раны меня беспокоили в ненастье, да и надоела мне фронтовая служба; я написал в управление путей сообщения: если желают иметь хорошего офицера, то я согласен служить.

— Будто бы так и написали?

— Право так, у нас в России худо просить, искать; иди законным порядком — тысячи затруднений, проволочки.

— Ну, а как же сюда попали?

— Хотелось посмотреть Сибирь. Сперанский, познакомившись, вместо моей обязанности дал мне работу: составить новое положение о ссыльных. Много собрал сведений — путаницы, противоречий пропасть; надобно прежде привести к одному знаменателю и потом составить что-нибудь целое.

Я с Батенковым каждый день становился дружнее; за обедами он вострился надо мною; если удавалось, и я платил ему тем же. В то время и до сего часа я имею природное отвращение ко всякому вину; за здоровье Сперанского вместо шампанского я пил превосходный мед; от двух бокалов меда выходил из-за стола красненький. Это замечал Сперанский; видя мою дружбу с Батенковым, раз говорит ему:

— Приятель ваш молодашка-моряк, может быть, неглупый юноша, но что значит среда: так молод, а уже становится пьяницей.

Батенков расхохотался и сказал:

— Вот как иногда высоко стоящие делают ошибочные заключения о маленьких. Мой приятель-моряк еще в жизни не пробовал никакого вина, он и за ваше здоровье пьет мед, а не шампанское, а что он краснеет — виновата юность.

Сперанский смеялся над своею ошибкою и добавил, что он желал бы почаще сознаваться в таких ошибках.

Батенков был старше меня лет на десять, но он так был умен и умел сделать, что я не чувствовал этой разницы. Однажды, в сумерки, между интересными его рассказами, он сказал мне, что у них есть кагал[152], что у них ходят свои почты и что всех своих членов кагала они имеют средство быстро двигать к повышению по службе.

— Хочешь, я запишу тебя в члены?

— Какая цель кагала?

— Этого я не могу сказать тебе: тайна!

Я не думавши отвечал:

— По-моему, Гаврило Степанович, где тайна — там нечисто!

Мы более не говорили об этом. Я теперь ясно помню: я отвечал Батенкову без всякого сознательного намерения, вовсе не обдумав. Это время было щегольства фраз и готовности резонно отвечать противореча. Впоследствии оказалось, что 1819 года называвшийся кагал — после было общество 14-го декабря![153]Не сорвись тогда с языка глупая фраза, попади я в список — другим бы путем пошла вся жизнь моя! Батенков не желал мне сделать зла, он желал сделать мне добро, потому что сам был членом сильного кагала.

После разговоров моих с Сперанским, о чем потом я расскажу, буду продолжать о Батенкове что только знаю о нем. Сперанский через Батенкова предложил мне перейти служить к нему; вот слова Сперанского:

— Скажите ему, пусть лучше начинает служить с головы! Жизнь в дикой стороне, без общества, может очерствить его.

Я отвечал, что я только и знаю морскую науку, для нее только учился семь лет и уверен, что я недурной морской офицер. Штатская служба мне неизвестна; мне надобно учиться вновь — поздно, может быть, и не выучусь; от флота отстану, а к штатским не пристану; кроме того, я страстно люблю морскую жизнь. Пусть будет как будет! Благодарю и вечно не забуду милостивого внимания ко мне Михаила Михайловича — остаюсь во флоте! Хорошо ли я сделал, худо ли — не знаю!

Судьба после запрягла меня в штатскую — совладал!

Пришло время ехать из Иркутска; прощаясь с Батенковым, он с большим чувством проводил меня, взял с меня слово писать к нему по приезде в Охотск и что я найду там, что я и исполнил. Батенков писал ко мне прекрасные письма, полные веселости, как будто хотел утешить меня в далеком одиночестве. Помню одно письмо из Питера: он просил меня наблюсти и точно объяснить: когда прибывает другая вода в реку, то вливается она по дну или по поверхности? Наблюсти было легко там, где каждые сутки прилив возвышает воду в реке от 10-ти до 12-ти фут[154]. Я получил от Батенкова писем пять и отвечал. Когда же дошло до нас известие о катастрофе 14 декабря, я вспомнил о кагале и не сомневался, что это одно и то же тайное общество; очень боялся за свои письма, хотя там и тени не было преступных идей, но в таких случаях во всем вина. Читая следствие и суд, я успокоился: вероятно, Батенков уничтожил все бумаги.