Харий Галинь - Повести писателей Латвии

• Название: Повести писателей Латвии
• Автор: Харий Галинь
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Сборник повестей латышских прозаиков знакомит читателей с жизнью наших современников — молодежи, сельских тружеников рыбаков. В центре книги — проблемы морально-этического плана, взаимоотношений человека и природы, вопросы формирования личности молодого человека.

---

— Ты даже не понял, что я сказала…

— Как же не понял: тебе плохо со мной.

— Не всегда. Только я не могу забыть, каким ты был на улице Сеяс, когда Увис был маленьким.

— Арика, ну что мы могли сделать! Мы должны были выстоять. Быть может, я был несносен, но что я мог сделать?

— Как ты там сказал… «Несчастье двух людей всегда останется несчастьем только двух людей…» Хочешь, я прочитаю тебе одно неотправленное письмо военных лет? Я его знаю наизусть… Вся громада войны воплотилась в «несчастье двух людей», как и наша жизнь — в «счастье двух людей»… Хочешь, почитаю?

— Не надо, Арика, мы должны беречь силы. Вечно ты преувеличиваешь, Арика, несчастье двух людей есть несчастье только двух…

— Замолчи, Арнольд, хочу слушать музыку!

— Как угодно, дорогая. Сейчас переверну пластинку.

— Вслушайся и попробуй запомнить время. Как долго играет одна пластинка?

Арнольд несколько раз менял долгоиграющие пластинки. Арика слушала, прикрыв глаза, легонько покачиваясь в такт музыке. В тусклом луче света, проникавшем с улицы, она была так красива, Арнольд в душе всегда радовался красоте жены, в первые годы он нередко ловил себя на том, что умиляется: эта женщина его Арика? Она с ним делит постель?.. Попроси его кто-нибудь описать красоту Арики, он бы не сумел, Арика — это Арика, белокурые, волной спадающие волосы, плотно сжатые губы; но он-то знал, какими бывают эти губы — податливые, влажные, горьковатые…

Точно так же ничего особенного не смог бы он рассказать и про Увиса: долговязый, худой, скоро будет метр восемьдесят… светлые, неопределенного цвета волосы, в очках… Одет был в обычную школьную форму; Арика следила за тем, чтобы Увис носил форму. В школьную форму и плащ… Возможно, придется подробно описать наружность Увиса. При этой мысли Арнольд вздрогнул, горячий ток прошел по телу. Арика открыла глаза и некоторое время молча за ним наблюдала.

— Поражаюсь твоему спокойствию, Арнольд, — сказала она, еще вся во власти музыки.

— Я пытаюсь сохранить ясную голову.

— Ты лучше постарайся позвонить, может, ответят…

— С таким же успехом можешь попытаться и ты! Аппарат между нами на табурете, достаточно протянуть руку… Или подать тебе на колени?

— Куда звонить, Арнольд, в больницу… в милицию? — устало спросила Арика.

— Не имеет значения! Перед тобой длинный список телефонов, куда следует звонить!

— Не понимаю, почему ты все перекладываешь на меня!

— Потому что я против всяких звонков. С тех пор как я увидел его во время сеанса, я — против. Наши звонки могут рассердить Увиса, я этого не хочу, мы должны вести с ним честную игру. На сей раз пусть он сам решит, когда ему вернуться и возвращаться ли вообще.

— Но ведь это несерьезно! Пошел ты знаешь куда со своим воспитательным принципом «не повышая голоса»!

— Поступай как считаешь нужным, я тебе звонить не запрещаю! И впредь прошу — будь по возможности спокойней… Скажи то же самое, только спокойно, ровно. А то вся издергаешься… Я-то могу тебя понять, но Увис…

— Спасибо за наставление! Увис больше не твой. Можешь самому себе куковать о прелестях двухтысячного года, нортопируй на здоровье, а нам с Увисом довольно!

— Поздно спохватилась… Сомневаюсь, чтобы Увису пришлись по душе твои окрики, парень он колючий. Не подпускает к себе, Арика.

— Поздравляю, Арнольд, и тебя не подпускает!

— Я частенько задумываюсь, отчего он такой. Отец мог из меня веревки вить. Будил меня с первыми лучами солнца — и выгоняй коров на пастбище. Иной раз мать пожалеет… позволит лишний часок поспать, только не дай бог отец увидит!

— Без этого ты не можешь, ко всему приплетешь свое пастушество!

— Извини, я не собираюсь скрывать того, что было! — обиделся Арнольд. — Просто я пытаюсь уяснить, отчего порвалась связь с домом.

— Арнольд, ты их не любишь.

— Неправда!

— Разве что в последнее время, после того как отец дал деньги…

— И как у тебя язык поворачивается! В конце концов, отец дал только в долг!

— Знаю я тебя, — рассмеялась Арика.

— Неужели я не доказал, что могу сам заработать, своими руками! Всегда расплачивался с долгами до последней копейки и впредь намерен поступать точно так же! Чтобы ты потом не могла мне колоть глаза!

— Ты как одержимый, я только и слышу: долги да долги!

Арнольд подскочил со своего кресла и заметался по комнате, рассуждая на ходу:

— К двухтысячному году вся эта рухлядь не будет представлять никакой ценности! Наши пожитки свезут в огромные кучи хлама, присыплют сверху землей и засеют травой! Все, ради чего мы сегодня из кожи вон лезем, превратится в зеленые холмы! Хочешь, я все повыбрасываю из комнат, чтоб остались лишь голые стены да матрацы!

— Не кричи, Арнольд! Кто тут призывал говорить спокойным, ровным голосом?

— Скажи мне, Арика, как ты себе представляешь настоящую жизнь? — тихо спросил Арнольд, остановившись за креслом жены. Ее волосы щекотали пальцы. Арнольд взял их в ладонь и принялся поглаживать.

— Отыщется Увис, тогда посмотрим. Сейчас одно скажу: не знаю, будем ли мы вместе, возможно ли это!

— Арика!

— Об этом потом поговорим, ты сам сказал — мы должны вести себя так, как будто ничего не произошло…

— Я часто думаю о нашем поколении, Арика. Сейчас мы на высшей точке взлета, или, как сказал бы мой отец, в самом соку. Только ненадолго это. Очень даже скоро мы будем ковылять, опираясь на трости, водить внуков на прогулку. Нас сменит следующее поколение, и это будут наши дети. Хочу, чтобы Увис не повторял моих ошибок… Хочу, чтобы он ушел далеко вперед! Мне ничего не жаль. Одного не хочу, чтобы кто-то повторял мои ошибки!

Помолчав, Арнольд заговорил опять:

— Не могу повторять ошибок моего отца. Когда я больше всего в нем нуждался, он уже был опустошенным человеком. Да и сами мы… окружили себя барьером, я боюсь всякого незнакомца, у меня нет новых друзей, старые растерялись, стали чужими. Раз в год случится с ними выпить, и это все. Помнишь, Арика, как мы собирались в веселые компании, как спорили… — Арнольд говорил увлеченно, громко, при этом сам же на себя сердился: ишь проповеди читать вздумал, по душам поговорить захотелось… при иных обстоятельствах ни за что бы на такое не решился.

— Я слушаю, Арнольд, продолжай…

— Сознаюсь, я многим пожертвовал, но не могли же мы жить, как пташки, прыгая с ветки на ветку. Ты сама видела, с каким трудом мне все давалось. Ты говорила о моих великих планах! Имеешь в виду науку?

— Ты ждал, что все к тебе само придет.

— Нет, Арика, на это я не рассчитывал и сейчас не жду, что кто-то мне преподнесет все на блюдечке. Скорее всего такого добряка я за руку укушу. Беда вот в чем: я потерял себя.

— И Увиса.

— Увис к нам вернется, никуда он не денется.

— Ты надеешься, что все пойдет по-старому? А не боишься, что мы можем остаться вдвоем — сидя в этих зеленых креслах, в беспросветных ожиданиях?

— Может, мы что-то можем исправить? Давай этим летом куда-нибудь съездим втроем, ты откажись от своих пионерских лагерей, Увис не поедет в Меллужи, вместо этого отправимся в путешествие к Эльбрусу!

— Я уже начинаю дожидаться старости, когда ты грозился отвезти меня в Вененцию…

— Спасибо, Арика, принимаю это как обещание идти со мной навстречу старости.

— Я же говорю тебе, Арнольд, мы состаримся, сидя в этих зеленых креслах в ожидании очередного сеанса. Оставь в покое мои волосы, сколь бы глупо это ни звучало, но твои ласки волнуют меня!

— Прости!

— Присядь, они могут начать в любую минуту.

— Если бы работал телефон, я позвонил бы в институт доктору Айзстрауту, может, он сумел бы объяснить, что с нами происходит.

— Тому мальцу с твоего курса, которого в сорок четвертом году «барышня Фания случайно потеряла при бомбежке Елгавы»?

— Так ты помнишь Айзстраута!

— Еще бы, он увивался вокруг меня почти в то же время, что и ты… Тогда единственным его достоинством было то, что его потеряла при бомбежке барышня Фания, не то бы он разгуливал по улицам какого-нибудь канадского города. Вот уж не думала, что из этого гадкого утенка вылупится доктор наук!

— Арика, ты сожалеешь?

— Нет, ты был неотразим в ту пору и так обходителен!.. Айзстрауту до тебя было далеко, ты попросту затмил его. У тебя даже деньги водились!

— Помнишь, как мы однажды лежали на песке почти у самой воды… вдали попыхивал пароходик, с моря тянуло холодком, ты курила, а я любовался, как ветер раздувает огонек сигареты…

— Арнольд, сейчас же замолчи, как ты смеешь вспоминать о сигаретах! Или это месть за доктора Айзстраута? Нехорошо с твоей стороны! Не понимаю, почему они не начинают сеанса. У меня такое ощущение, что мы просидим здесь до второго пришествия. Почему к нам никто не приходит? Мы обо всем переговорили, и все равно никто не идет!