Василе Василаке - Алба, отчинка моя…

• Название: Алба, отчинка моя…
• Автор: Василе Василаке
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

В книгу одного из ведущих прозаиков Молдавии вошли повести — «Элегия для Анны-Марии», «На исходе четвертого дня», «Набросок на снегу», «Алба, отчинка моя…» и роман «Сказка про белого бычка и пепельного пуделя». Все эти произведения объединены прежде всего географией: их действие происходит в молдавской деревне. В книге представлен точный облик современного молдавского села.

---

Одно плохо: потерял из-за Серафима сон один товарищ из академии… Пишет он, пишет и, как говорится, уясняет себе, что такое человек и что такое этот человек, то есть Серафим. И вот оно уже почти кончено, исследование, вот оно у него на столе, готовое-готовенькое.

«СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА, или Что в ней к месту и что не к месту, и что достойно и что недостойно, ибо смыслов много, а сколько их всего?»

Труд фундаментальный, капитальный, ссылок тысяча и деталей — уйма…

Приведем и мы отрывок, как говорилось встарь, худо-бедно, а поглядишь, уже и хорошо, — ибо глава начинается так:

«После того, как умерла мать Серафима, он остался один-одинешенек и все же стал жить, а что еще делать? Дом ему дал колхоз в селе, стол был еще от матери, и оставалось ему только жениться, чтобы замкнуть цикл существования организованной материи, которая называется человеком, то есть наивысшим из высших».

И вот однажды вечером пришел Серафим на танцы в клуб, и подходит к нему Ангел вместе с Кирикэ:

— Пошли, бре, она у него в клети, — и показывает на Кирикэ.

Вышли они втроем на дорогу. Идут, идут… И вдруг у Серафима ни с того ни с сего — не дай бог никому — отнимаются ноги ниже колен, не идут больше.

— Что с тобой? — спрашивает Ангел.

— Ох, тоска-желание, — стонет Серафим. — Ангел, я так ее желаю, что дышать не могу.

— И у меня ноги дрожат, — хнычет Кирикэ. — Боюсь, ребята, я никогда не женюсь.

Тогда Ангел говорит:

— Берегись, бре, если желание слишком большое, можно и опростоволоситься. Не лучше ли тебе не идти?..

— Не могу! Не могу идти и не могу не идти… — отвечает Серафим.

Так, подгоняя друг друга, подходят они к воротам Надежды. И говорит Серафим:

— Ты знаешь, что сказала моя мама, прежде чем умереть?

— Откуда мне знать?

— Спрашивает: «Из чего этот мир, Серафим?» — «Из людей, говорю, мама». — «Нет, — говорит она, — из любви. Обещай, сын ты мой, сколько будешь жить, слушаться только желания и любви». Я сказал: «Обещаю, мама! Мама, слышишь, мама…» Хотел еще что-то спросить, вдруг, вижу, она закрыла глаза, умерла. Ты чувствуешь, Ангел, или не чувствуешь?

В этом месте, как пишет «академик», Ангел вздохнул, — видно, и у него была когда-то мать…

— А может, лучше не идти? Не лучше ли взять тебе у нее адрес и написать ей?

Ну и голова, ей-богу! Хорошо говорит автор сказки: «Какой дурак, боже, пишет письма посреди ночи, когда за забором живая девка по тебе помирает? Ночью, если что и делается на свете, так это любовь, заговоры, ворожба и стихи или, если уж к горлу подступит, дети».

И тогда Ангел говорит:

— Знаешь, что… Дай-ка я пойду… Скажу ей, что и как, и кончено…

— Нет, — говорит Серафим, — то, что скажу ей я, ты ей не скажешь. — И добавляет: — И то, что я ей скажу теперь, сейчас, никогда не скажу никому… Ух…[4]

Тогда Ангел отходит от них, и Серафим просит Кирикэ:

— Скажи, бре, что-нибудь… Что мне делать? Что ты сделал бы на моем месте?

— Сначала разделался бы…

— Кирикэ, брат Кирикэ!.. Скажу тебе больше, чем брату: идти-то я могу, бояться-то не боюсь, а вот отвечать-то за себя не могу, вот!

Услышал это Ангел и опять подходит:

— Слушай, Серафим, я тебе друг или не друг? Я тебе брат, Серафим, или я тебе не брат? Или зла я тебе желаю, Серафим, скажи?..

— Что?

— Дай мне хоть чуточку, дай хоть взглянуть на нее… Я же тебе добра желаю… Вот сейчас ты размяк, ослаб… И со мной так бывало, но как подумаешь, что твоя краля с кем-то, так сразу в тебе сто чертей просыпается. Вот я на пять минут войду, и увидишь, как взыграешь…

Был он, Серафим, добр, как теплый хлеб, и верил он человеку на слово, но на этот раз сказал:

— Ох, не могу, бре, поверь мне…

Ну, Ангел, как увидел это, оставил их и ушел спать, хотя «академик» так только предполагает, потому что, говорит он, где это видано, чтобы парень оставил другого парня в покое, когда между ними девушка, да еще из тех, что ищут парней со свечой среди бела дня.

Оставшись сами по себе — что им делать вдвоем? — конечно, вошли они в дом Надежды. А Кирикэ недолго думает, дает Серафиму кувшин вина — была осень, и на том берегу Прута гуси и те ходили пьяные — и просит Серафима:

— Только, ради бога, не зажигай света. А то придут парни из клуба или мама увидит, она у соседей.

Входит он, Серафим, в каса маре[5]. Темно, хоть глаз выколи, а дом мамы Надежды маленький, низенький, с узкими окнами. Видели вы когда-нибудь дом бедной деревенской вдовы?

И слышит Серафим, как закрывается дверь в сенях, слышит он это и слышит шепот:

— Поди и заложи задвижку.

— Это ты, Мария? — шепчет парень. — Кто здесь?

— Молчи, Серафим, садись… то есть нет, сначала дверь закрой на задвижку.

А голос откуда-то из глубины, оттуда примерно, где красный угол…

— Ох, — говорит Серафим, — тот наш разговор вечерний не попусту был, не даром. Смотри, как мы встретились! Говорила, что издалека ты… а я все думал: далеко ли это далёко?

И опять:

— Ох, откуда ты, Мария?

Молчание. Долгое молчание!.. Серафим ждет ответа, а вместо него — вопрос:

— Слышишь, как грызут короеды ставни?

А он рад, все-таки человеческий голос.

— Ну да, — отвечает Серафим, — как добро когда-то выгрызает зло…

— Ну и сказал! Что это за добро, ведь короеды — зло, а ставни — добро!

— Правильно, Мария. Так, Мария, но, понимаешь, для зла добро тоже зло.

И опять молчание, и опять — то ли подавленный вздох, то ли кто от смеха давится.

Встал Серафим и хочет подойти поближе.

— Нет, нет, Серафим, садись, — просит его девушка. — Сколько у тебя классов?

— А почему спрашиваешь?

— Потому что ты мог бы пойти далеко…

— Куда, Мария?

— Ни с места, ни с места…

— Я понял, Мария, правда, Мария: ты про мысли говоришь, так ведь?

Девушка есть девушка, и, если хорошо ей, зачем ей говорить «нет», и говорит она:

— Хорошо, Серафим… Серафим, а как еще тебя звать?

— Поноарэ, — отвечает парень, — только это мое прозвище… А так я Серафим.

— Кто был твоим отцом?

— Мама говорит, что мне не повезло с отцом, не застал я его…

— Может, отцу не повезло с тобой и он тебя не застал?

— Я говорю, что говорила мама, да простит ее бог…

— Да простит ее бог? А что она сделала?

— М-да… Люди так говорят, говорю и я.

— Бедный… Скажи, ты колхозник?

— Конечно. Надо быть, как все люди, говорила моя бедная мама, да будет ей земля пухом…

— А почему пухом? Она же теперь тоже земля, неужели хочешь, чтобы ее ветром развеяло?

— Не хочу, но люди так говорят.

— Бедные…

И опять темно, хоть глаз выколи, и слышно, как в глубине словно кто давится от смеха, и передвигается Серафим по лавке поближе к девушке.

— Постой, постой, Серафим… Вот ты помянул бога… Скажи, ты его любишь?

— Ох, Мария, любил я его одно время и верил я ему, а когда увидел, что он мне не доверяет, не снисходит до меня, что оставил меня сиротой…

— Бог не доверяет, милый, бог не снисходит, бог повелевает.

— Бедный, — вздыхает Серафим. — Видно, и он слуга, если живет повеленьями.

— Так, Серафим, молодец! И что ты думаешь делать теперь?

— Я не думаю, Мария, я делаю, что делается, и все. Теперь бы я женился. — И опять вздыхает. — А ты хочешь за меня пойти, хочешь стать моей женой?

— Зачем же я пришла! Знай, я уже твоя жена, Серафим, и дитя у нас будет месяца через три.

— Нет, — говорит Серафим, — как, — говорит Серафим, — шутишь? Ах, да, да, — говорит ей Серафим, — через сколько месяцев?

Девушка есть девушка, да и говорит она:

— Лучше ты мне скажи, Серафим, желал ты меня и как желал?

— Мария, если б ты знала, Мария… Очень, очень, как мать свою! Ведь рос я только с матерью, а теперь ее нет, как же мне по ней не тосковать? И сестер у меня не было, и хочу я теперь сестру. А как подумаю, что у нас в селе все женщины только жены, то говорю себе: я желаю Марию любовницей! Я ж тебе говорил: пока меня колхоз не перевез, я жил в поле и тогда все думал, думал, думал, пока не начинала вся Земля вращаться со мной. А потом еще, знаешь, видел тебя то черной в поле, то голой в церкви!..

— Это же скорбь, это стыд, это бедность! — прерывает его девушка. — Молчи, Серафим, пей, Серафим, пей и ешь, это тебе только и осталось. Это тебе только и полагается, а то прежде ты и сыт не был, и жажду не утолял, кроме как на рождество да на пасху. Пора пришла — пей и ешь и веселись-празднуй!..

Молчит Серафим. Слушает… «Эх, черт возьми, — думает он, — мало того, что красива, она еще и умна! И как ты теперь подойдешь со своей глупостью к ней? Ибо глупость с глупой делаешь, а мудрое с мудрой. Ведь так издревле принято или нет?»