В. Бирюк - Прыщ

• Название: Прыщ
• Автор: В. Бирюк
• Жанр: Альтернативная история

Продолжение романа В. Бирюка «Зверь лютый». Наш попаданец подрос. Только вот с прогрессорством снова не очень. Ну, если разве в сексе. Нет, на этот раз не его, а он. Подрос же. Просто помните, что это — альтернативная история. Не сколько об истории, сколько о человеке в ней. Детям — не давать. Слишком много здесь вбито. Из опыта личного и «попаданского». Местами крутовато сварено. И не все — разжёвано. Предупреждение: Тексты цикла «Зверь лютый» — ПОТЕНЦИАЛЬНО ОПАСНЫ. Автор НЕ НЕСЕТ ОТВЕТСТВЕННОСТИ за изменения психо-физических реакций читателей, произошедшие во время и/или в результате прочтения этих текстов.

---

«Салоп» углядел серебряный проблеск на моей шкурке, попытался ковырнуть, получил по рукам от бабы. Похоже, немая — бьёт без комментариев. Распахнула ларь у стены и начала выкидывать из него на стол всякие… причиндалы.

Забавно. Забавно по реквизиту понимать, что меня уже списали. Одёжка — минимальная и старая. Сапоги — вот-вот развалятся, размера на два больше моего. В таких не побегаешь. А мозолей натереть — просто не успею. Рубаха нижняя, женская, широкая, коротковатая, протёршаяся в некоторых местах. У предыдущей носительницы бюст был… девятого размеру.

Среднего в одежду не дали — сильно замёрзнуть… тоже не успею. Пошло верхнее. Тоже барахло, под образ. Шуба овечья, мехом наружу. Поеду с ряжеными, и буду кричать:

— Я — овца! Я — овца! Ищу барана!

С пришитым коровьим хвостом. Тогда:

— Я — тёлка! Я — тёлка! Ищу тельца. Или правильнее — тéльца?

Пояс с костяными погремушками. Две из них подвешены на шнурках так, что можно легко снять. И набросить как удавку на чью-нибудь шею.

Основное — голова и лицо. Лицо — салом. Сверху — сажа, мука, малиновый сок. На голову… воронье гнездо из конопляных верёвочек. Длинных, чтобы лицо занавешивали. Похоже на африканскую причёску с сотней-другой косичек. На Руси женщины обычно избегают ношения масок: «Мужики в масках, а мы-то ходим, платками завесимся и идем… Закосынкаемся и волосы распустим».

Сверху платок — чтобы всё это не сваливалось. Ещё один — красный грязный платок домиком.

— Ссскажи — бу! Не, не хватат чегосссь.

Баба достала какую-то шкатулку, поковырялась, вытащила… вставную челюсть! От вампира! С клыками, костяную, грязно-белую, нечищеную. Запихнула мне в рот. Удовлетворённо кивнула. Такая гадость! Выберусь — первым делом выплюну.

Ощущение времени у меня после застенка сбилось, кажется, была уже глухая ночь, когда заявился кравчий. Хорошо навеселе, но службу правит: разговор товарищеский, приязненный. Мы ж теперь соратники! Или — подельники.

— На вот. Ножик. Им… дело сделаешь, да там и оставишь. Чтобы у тебя, ежели что, не нашли. Давай, Ванюша, сделай своё, а я уж своё… в наилучшем видике. Э… в виде. Давай, пошли.

Забавно, слов: «убей Судислава» — так и не прозвучало. Только моё: «понял». А что я понял — моя проблема. Кравчий мне ничего худого сделать — не приказывал. Ежели что — при очной ставке отопрётся вполне искренне. Вот как надо! Вот как здесь разговоры разговаривают! Отчего Будда так на меня и вызверился — прокололся он, лишнее сказал.

У крылечка — сани невеликие, влезли вместе с «салопом». Возчик вожжами махнул, тронулись, пристроились в хвост к череде других саней, десятка два. Там тоже какие-то ряженые, девки визжат, парни молодые ржут. Воротники ворота открыли, и… с факелами, с визгом, хохотом… поехали.

«Салоп» наставляет на ухо:

— Приедемссс — пойдём сссо всеми. Потом — в левую половину. Переходомссс. Сссо двора — не войтиссс. Ссстража. На третий поверхссс… Тама в сссерединессс… сссам увидишссс.

Что же он такое… жирное ел? Запах пробивает через два моих платка и пеньковую вермишель на лице. Придавить бы… Не сейчас. Сейчас — выкрутится самому. Плохо, что у тысяцкого — стража во дворе. Сперва «подозрительного чужака» прирежут, потом спрашивать начнут. Не сбежать. «Салоп» отстанет только когда я на женскую половину уйду. А когда буду возвращаться — повстречаю «благородного рыцаря». Который и зарежет переодетого злоумышленника и душегуба непотребного. Или «салоп» ещё кого наведёт. Да и, вероятно, не один он там такой. Крикнет «бей» и понеслось:

   «Били, били, колотили
   Морду в жопу превратили»…

А дальше — по комариному:

   «Он лежит себе, не дышит
   Ручкой-ножкой не колышет.
   Сдох»…

А так волнительно, ребята, когда тебя на смерть везут… Фигня! «Плавали, знаем!». Я тут, в «Святой Руси» — совсем «не девочка», «дорогу на эшафот» — уже не впервой топчу. Какой интересный опыт подарили мне предки!

Ночь крещенского сочельника — ясная, морозная. У Смоленского тысяцкого Боняты Терпилича во дворе — гулянье: столы стоят, костры горят, народ по сугробам валяется. Бубны бьют, дудки дудят, гусли гудят, сопелки сопят. Скоморохи скачут и орут. Орут разное, противное, визгливое, пьяное, аж заходятся. Из сарая рядом с конюшней вылетает на четвереньках парень с напяленной вместо шапки головой свиньи и с голым задом, запряжённый в детские санки. Следом с хохотом бегут девушки и лупят его хворостинками. Потом выносится тройка запряжённых в телегу медведей. Нет, всё-таки, люди — снизу сапоги видны. Но орут… по-медвежьи. На телегу наваливается куча разного народа, визжат, проносятся через двор и сразу же сваливаются: телегу по сугробам не протащить — медведи быстренько выпряглись и перевернули экипаж с пассажирами. На краю двора молодые бабы и девки собирают в крынки чистый «крещенский снежок» — холсты белить да от сорока недугов лечить. Поглядывая на ярко блистающие звезды приговаривают:

— Звезды к гороху горят, да к ягодам; вдоволь уродится, то-то загуляем в лесах да в горохах!

У колодца посреди двора сидит меланхоличный пьяный полуголый козёл с чёрной мордой и золочеными рогами, трясёт бородой, отблёскивая сальным по голому, воет по-волчьи на луну, временами переходя на блеяние. У его ног куль рогожи. Когда кто-нибудь подходит близко — вытаскивает оттуда горсть золы и дует на прохожего. Прохожий отшатывается, ругается. Козёл — хохочет, матерится, блеет, снова воет. Три немолодых женщины, напевая что-то своё, тягучее, совершенно не в такт основной взвизгивающей и грохающей музыке, подпрыгивают и пританцовывают перед запертым невысоким крыльцом слева, крутятся каждая юлой. Потом хватают на варежки комья рыхлого снега и манерно засевают им крыльцо. Снова кружатся, мурлыкая себе под нос:

— Батюшка Микола милостивый, как бы к утрею-то оттеплело, да на святую Ердань туманом одело, так хлебушка бы тогда нам достало!

У конюшни возятся самые озабоченные мужики: кто в крещенский сочельник у коня копыта почистит, у того конь весь год не будет хромать и не случится с ним иной болести. Но, веря своей примете, мужики не доверяют бабьим и, ворча себе под нос, копаются в навозе у скотного двора — не осталось ли там огня после того, как с вечера старухи пуки лучины тут жгли, чтоб на том свете родителям было теплее.

Впереди, перед стеной главного терема — столы с выпивкой. Еда тоже есть, но выпивки много больше — сплошной ряд бадеек, жбанчиков и кувшинов, окружённых густыми стадами разнокалиберных кружек. «Шведский стол» по-русски: «пей — хоть залейся». Перед столами большая утоптанная площадка — на ней водят хороводы. Точнее — водили. Куча молодёжи с приехавших саней валится в круг, все орут, радостно хохочут, обнимаются, толкаются. Козёл у колодца выходит из своей волчьей меланхолии, вытаскивает откуда-то из-под хвоста дудку, начинает в неё очень длинно и противно дуть. Потом пронзительный звук становится чётче, размереннее, темповее. Толпа молодёжи начинает притоптывать, всё синхроннее, слаженнее.

Вдруг сбоку раздаётся грохот: высоченная поленница у забора начинает крениться и рушится. Из-за поднявшегося облаков древесной трухи и свалившегося снега появляется десяток парней. Красных от натуги и очень довольных собой. Требуют от девок поцелуев в награду за труды по организации разрухи. Те — хохочут, уворачиваются. Козёл выдаёт громко речитативом что-то молитвенно-матерное и снова припадает к своей дудке — начинает задавать темп пляске. В центре разворачивается два кольца хоровода — одно внутри другого. Раскручиваются с приплясом навстречу друг другу. А в самый центр выскакивает какая-то маленькая, но очень голосистая девчушка. И визжит что-то рэповое. Частушки пошли.

   «Коляда, коляда!
   Подавай пирога,
   Блин да лепёшку
   В заднее окошко».

Вздёрнутый на мгновение подол солистки, мелькнувшие белые ягодицы однозначно определяет местонахождение упомянутого «окошка». Толпа хохочет. Кто-то валится с ног: «животики надорвали!». Цепочка кругов хороводов рвётся в нескольких местах, но остановить их уже невозможно: пока не напляшутся до упаду — будут скакать. Круги снова срастаются, через упавших перешагивают, те хватают пляшущих за ноги, заваливают рядом с собой в снег, но притоп, под козлиную дудку, идёт всё чётче, затягивающе. «Ноги сами в пляс идут!».

В русских народных сказках есть гусли-самогуды: сами заводятся, сами играют, сами поют, сами пляшут.

Всё верно, только здесь вместо гуслей — дудка, пляшут — гости, вместо гусляра — чёрный козёл:

   «Заиграет только он —
   И всё стадо пляшет…».

Евгений Капустин красиво пишет: