Пантелеймон Кулиш - Чёрная рада

• Название: Чёрная рада
• Автор: Пантелеймон Кулиш
• Издательство: Типография Александра Семена
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1857

Исторический роман «Черная рада, хроника 1663 года» впервые был опубликован в журнале Русская беседа в 1857 году. Переиздан в том же году отдельным изданием. Роман посвящён борьбе за гетманский титул после смерти Богдана Хмельницкого. В эпилоге романа Кулиш писал, что обдумывая свое сочинение, он желал: "...каждому колеблющемуся уму доказать, не диссертациею, а художественным воспроизведением забытой и искаженной в наших понятиях старины, нравственную необходимость слияния в одно государство южного русского племени с северным." По словам Ивана франко, «Чёрная рада» — «лучшая историческая повесть в нашей литературе».

---

Высокая, благородной наружности женщина показалась в дверях на этот зов. Она была бледна, но прекрасна, хотя первая молодость её уже прошла. Её украинский костюм как-то не согласовался ни с чертами её лица, ни с её поступью и движениями, и кто бы посмотрел на неё внимательнее, тот легко узнал бы в ней иную породу и иное племя.

 — Княгиня моя! Золото мое! Привитай же моих гостей щирым словом и ласкою. Вот моя сестра, вот зять и племянница, а вот высокоповажный пан Шрам. Его все знают на Украине и в Польше.

Голос Гвинтовки был груб, но радостен; княгиня повиновалась ему, по-видимому, охотно, однакож в её поступи и в выражении лица, улыбающегося как-то неестественно, видно было чувство худо скрытого страха и глубокой горести. Гвинтовка взял её под руку и подвел к рыдвану. Навстречу ей вышла из своей колесницы Череваниха. С любопытством озирала она с головы до ног княгиню. Но когда они сблизились, Череваниха увидела, что княгиня совсем не ею занята: она вперила глаза во что-то другое с таким видом, как будто ей представилось какое-нибудь страшилище. «Рыдван! рыдван!» закричала она вдруг, как говорится, не своим голосом; колени её подогнулись, и она упала в обмороке.

Это смутило и гостей, и хозяина. Один Черевань сохранил спокойствие и, довольный тем, что знает причину неожиданности, сказал усмехаясь:

 — Ге! Не дивуйтесь этому, бгатцы: рыдван этот взят под Зборовым, а в рыдване сидел князь с княжичем; князя погнали татаре в Крым, а княжича вражьи казаки, наскочивши, растоптали лошадьми.

Княгиню в это время подняли, и она, услышав, последние слова Череваня, протяжно и глубоко застонала.

 — Вишь лядское отродье! сказал нежный её супруг. — Я думал, она совсем уже забыла прежнее, но, видно, волка сколько хочешь корми, он всё-таки в лес смотрит.

Га-га-га! — засмеялся на это Черевань. А я ж тебе говорил, бгате: «Эй не бери, бгат Матвей, нечестивой ляшк! Не будет тебе с нею добра!» Так что ж, коли тебе белое лицо да черные брови дороже щирой души украинской?

 — Нехай ему цур, свате! сказал Гвинтовка, оставим это! Просим до господы [90], дорогие гости. Дайте я всех вас перецелую. — Вы, черти! Хамы негодные! обратился он к толпе своих охотников. Чего стоите оторопевши? Возьмите пани, да отнесите в будинок.

Потом он очень приветливо перецеловался с своими гостьми и повел их в светлицу.

 — Скажи, Бога ради, спросил у него тогда Шрам, что это за дикие звери с рогами появились в нежинских лесах? Гонялись наши деды по низовым степям за белорогими сугаками, гонялись, если верить песням, и за золоторогими турами по днепровским дебрям, но таких тяжконогих оленей никогда еще не ловили.

 — Не дивись этому, батько, отвечал Гвинтовка, иные теперь времена, иные обычаи. Сугаки да туры питались одною травою, а эти тяжконогие олени съедают сосны и дубы до самого корня.

 — Га-га-га! засмеялся веселый Черевань. Это уже, бгатику, настоящая загадка!

 — Глядите, сказал Гвинтовка, вон толпятся в воротах, поснимавши шапки, нежинские кожемяки, ткачи и дегтяри. Солнце как будто для того и спустилось к самому лесу, чтоб еще больше накрасить их толстые морды. Как они теперь смирны и покорны, когда у меня волы в дворе! А пойди, поговори с ними в магистрате, не задобривши сперва полковника! Там сейчас покажут они тебе какой-нибудь ветхий пергамин с висящею печатью.

 — Да что ж тебе эти добрые люди сделали? спросил Шрам.

 — Добрые! Нашел ты добрых! Скорей я назову добрым лысого дидька, нежели этих проклятых салогубов [91]. Ты, видно, еще не знаешь, что эти добрые затевают с запорожскими гайдамаками на нас городовых казаков! Запорожцы теперь с нежинскими мещанами, как родные братья. Вражьи салогубы ни напитков, ни наедков, ничего для камышников не жалеют. Только и дела, что с ними бражничают. И такая завелась дерзость у вражьих мугирей, что едет знатный казак по улице, никто перед ним и шапки не снимает. А покажись в магистрат, так зараз достанут из-под кади заплесневелый шпаргал [92], да и суют в глаза старшине: вот, дескать, наше старосветское право! А кто их так расшевелил? все проклятые Низовцы!

 — Постой, брат, сказал Шрам, а ты сам на чьей же стороне?

 — Как на чьей? Разумеется на гетманской!

 — А за чем же ты водишься с запорожцами?

 — Я вожусь с запорожцами? Кто тебе это сказал?

 — Кто б ни сказал, а есть слух, что ты пируешь с ними не хуже нежинских мещан.

 — Плюнь ты, пан-отче, в глаза тому, кто тебе это скажет. Чтоб я, будучи паном на всю губу, не нашел себе лучшей компании, чем эти голыши, что ушли в Сечь, обокравши своих хозяев!.. Ну, так! Спасибо, пан-отче!

 — Да, да! проговорил сквозь зубы Шрам, — вижу я, что ты пан на всю губу, хоть и не говори мне этого.

А Гвинтовка между тем в окно:

 — А, вражьи мужвалы! С каким покорным видом подходят теперь к рундуку! Но я им покажу разницу между паном и хамом. Гей, сволочь! крикнул он своим слугам, не пускать ко мне этих длиннополых лычаков! Бейте их по затылку! гоните со двора батогами хамово племя.

 — Кат знает что, бгать! сказал Черевань. Кто ж этак доброго человека гонит, как собаку, от порога?

А Шрам не вытерпел и прибавил:

 — Так делали только польские паны да наши недоляшки, и мне кажется, что едва ли не ополячила тебя твоя княгиня.

 — Как это так?

 — Так, что твои слова и поступки пристали и извергу Ереме [93].

Густая краска обиды покрыла щеки Гвинтовки. — Батько! сказал он Шраму, от одного тебя снесу я, не пролив горячей крови, такие слова. Я такой же Ерема, как ты Барабаш. Ерема! Нет, пусть дьявол возьмет мою душу, если я не готов вынуть за Украину из ножен саблю один против десятерых!

И, обнажив саблю, блеснул ею, как молниею, вокруг своей головы, в красном свете заходящего солнца.

 — Ну, ну, успокойся, сказал Шрам. Разве я тебя не знаю? Мало что молвится под горячую минуту? Не все перенимай, что по воде плывет.

А между тем подумал:

 — И Ереме Вишневецкому дорога была Украина, и он махал за нее саблею. Как не махать, защищая свои имения?

 — И в самом деле, сказал Гвинтовка, кстати ли мне теперь спорить, когда я должен думать об одном, как удовольствовать моих гостей? После дороги вам прежде всего нужно подкрепиться, да и вечерняя пора на дворе. А гей, княгиня! Давай-ко казакам вечерять! Увидишь, пан-отче, как ополячила меня княгиня! Скорей — я ее оказачил. У меня не гайдуки, не маршалки застилают скатертью стол. Мы доказали ляхам, что значит казацкая сабля: княгини их теперь служат казакам за столом и не за столом. Не для того взял я за себя белорукую, высокоименитую, пышную польку, чтоб держать для неё полон дом слуг: сама она моет мне сорочки и варит вареники. Княгиня! Мое золото! Чи ты спишь, чи не чуешь, вечерять казакам пора!

Как тень мертвеца нехотя оставляет могилу и является на зов чародея, так явилась на громовой призыв Гвинтовки его бледная княгиня. Подобно восточной рабе, поклонилась она гостям тихо и глядя в землю, и дрожащими руками стала покрывать стол белою скатертью. Красота рук у женщин самая долговременная, и руки княгини с сверкающими перстнями, чудными линиями мелькали в вечернем полусвете над движущимися складками скатерти.

 — Не честь, не слава ли казакам иметь таких рабынь? сказал Гвинтовка, глядя на эти изящные руки. Сестра, племянница! Прошу до гурту. Сядьте и не заботьтесь ни о чем, как паны над панами. Вам будет прислуживать гордая польская пани, высокоименитая княгиня!

 — Рыдван наш напугал твою княгиню, сказала Череваниха, и — в добрый час молвить — когда б с нею чего не приключилось от переполоху. Смыть бы ее святой водой, да пускай бы надела скорее сорочку назад пазухою.

 — Э, сестро, отвечал беззаботно Гвинтовка, — мой голос поднимет ее и из мертвых! Не раз и не два игралась у нас такая комедия. Ты не гляди на это, что княгиня моя так смутна. Только скажу слово, тотчас развеселится, да еще и через саблю поскачет. Ведь наши ж казачки плясали под польскую дудку!

Как описать, что делалось на ту пору в душе бедной княгини, некогда богатой и сильной, как царица, а теперь одинокой и беззащитной, как невольница? Видно, она привыкла уже, сносить от своего нового мужа всевозможные оскорбления, потому что ни слезами, ни вздохом не выразила своего чувства. Она слушала слова Гвинтовки с таким видом, как бы они не к ней относились; только его грубый и гремящий голос видимо потрясал её нервы, как слабо натянутые струны.

 — Ну, княгиня, продолжал он, ворочайся проворнее, докажи, что высокая порода на что-нибудь таки тебе пригодилась. Давай нам какой-нибудь настоянки, чи запеканки, только такой, чтоб и старость помолодела.

Приказание было исполнено, и княгиня, в качестве хозяйки, должна была выпить чарку сама, прежде нежели начала потчевать гостей.

 — Пейте спокойно, мои дорогие гости, говорил Гвинтовка, не бойтесь, вража полька не отравит вас.