Пантелеймон Кулиш - Чёрная рада

• Название: Чёрная рада
• Автор: Пантелеймон Кулиш
• Издательство: Типография Александра Семена
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1857

Исторический роман «Черная рада, хроника 1663 года» впервые был опубликован в журнале Русская беседа в 1857 году. Переиздан в том же году отдельным изданием. Роман посвящён борьбе за гетманский титул после смерти Богдана Хмельницкого. В эпилоге романа Кулиш писал, что обдумывая свое сочинение, он желал: "...каждому колеблющемуся уму доказать, не диссертациею, а художественным воспроизведением забытой и искаженной в наших понятиях старины, нравственную необходимость слияния в одно государство южного русского племени с северным." По словам Ивана франко, «Чёрная рада» — «лучшая историческая повесть в нашей литературе».

---

 — Эге-ге! такие ли дела приходилось запорожцам совершать на своем веку? А разве я напрасно заворожил все двери?

 — Море! воскликнул Черногорец. Ты б уже хоть меня не дурачил!

 — Что за бестолковая у тебя голова! сказал Кирило Тур. Ну, за что б меня выбрали атаманом? Разве за то, что исправно осушаю ковши с горилкою? На это у нас много мастеров, а характерство не всякому дается.

Между тем как Петро с любопытством и удивлением слушал этот разговор, отмичары проехали мимо, и отъехали так далеко, что голоса их начали покрываться неумолкавшим во всю ночь пеньем соловьев.

Теперь эти странные речи Петру не казались уже шуткою, и первым его движением было идти на казацкое подворье и разбудить казаков. Но, сделав несколько быстрых шогов к подворью, он переменил свое намерение, и ему стало даже стыдно, как мог он быть так легкомыслен, чтобы принять затею пьяного запорожца за настоящее дело!

Однакож он продолжал идти вперед медленным шагом.

 — Чудно! думал он, — как человек от юродства способен совсем спятить с ума! Это тебе за то: не представляй из себя химородника [75], не бурли, как кабан в корыте! Я от души буду доволен, если ему за эту шутку Сомко, также шутя, велит нагреть дубиною плечи.

После нескольких шагов, мысли его приняли другое направление.

 — Но что, если он в самом деле характерник? — думал он — и вспомнил рассказы старых и бывалых казаков о том, как эти бурлаки-запорожцы, сидя на Низу в камышах, меж болотами, обнюхиваются с нечистым, — как они выкрадывали из турецких крепостей не только своих товарищей, невольников, по и самых турчанок, таким чудным способом, что без особенной помощи божией, или без нечистой силы, обойтись, кажется, было бы трудно.

 — Правда — размышлял он — почему же не быть помощи божией для освобождения невольника из бусурменской земли, или для того, чтоб неверная турчанка сделалась христианкою? Но от таких разбышак, у которых беспрестанно на языке какая-нибудь дрянь, и Бог отступится. Да притом же верно не даром носится в народе слух про их характерство... Уходит от татар, раскинет на воде бурку, сядет и плывет, как на плоту, да еще сидя на бурке, и от татар отстреливается! Конечно, то пустяки, что ляхи верят, будто бы запорожцы родятся на днепровском лугу, как грибы, и оживают до девяти раз, потому, будто бы, что у каждого запорожца девять душ в теле. Но украсть у доброго человека что-нибудь им так же легко, как достать тютюну из собственного кармана. Они напускают туман на человека...

Тут пришел ему на память запорожский бурлака, который сидел у старого Хмельницкого под стражею, и напускал туман. — «Что вы, говорит, меня сторожите? Только захочу, то чёрта с два убережете. Завяжите, говорит, меня в мешок, да привесьте к перекладине, так и увидите ». Завязали в мешок, и привесили к перекладине, а он и идет из-за двери. «А что, вражьи дети, уберегли?»

 — Что же, думает Петро, если и это такой удалец! Пойду скорей, чтоб в самом деле не наделал он нам беды.

Но, пройдя шагов десять, он опять остановился.

 — Что я за безумная голова! — сказал он почти вслух. Кому я иду помогать? Кого спасать? Разве у неё нет жениха, который должен охранять её спокойствие и честь? Что ж я за караульный, который должен не спать по целым ночам, чтоб какой-нибудь пьяница не подкрался и не испугал гетманской невесты? Когда ты выходишь за гетмана, так пусть вокруг тебя на всех дверях и воротах поставит сторожу, а мои уши ничего не слышали и очи не видели... Пусть вас хоть всех перехватают эти гайдамаки — мне какое дело? Воображаю я завтра ясневельможного пана, когда узнает, что запорожец из-под носа у него украл невесту! Воображаю и тебя, пышная пани Череваниха; так ли гордо будешь ты поглядывать на нашего брата, когда этот жених со звездами вместо очей проспит невесту свою не хуже всякого гультая? Воображаю и тебя, неприступная краля, когда эта шибай-голова замчит тебя между Черногорцев: там женщины целуют в руку мужчин, а те на них даже взглянуть считают милостью! Будешь ты там скакать через саблю этого дикого Тура, не раз вспомнишь песню:

Любив мене, мати, запорожець,
Водив мене босу на морозець...

Тут его мысли прерваны были послышавшимся вдали конским топотом. Все его внимание обратилось в ту сторону, откуда слышался топот. «Неужели в самом деле этот бурлака знается с нечистою силою?» — подумал он. «Но посмотрим, не одни ли они возвращаются? — Нет, в самом деле они ее везут!» — воскликнул мысленно Петро, приметя вдали всадников, от которых длинные тени доставали по траве почти до куста, где он скрывался. Тут только пришло ему в ум, какую роль могла сыграть ворожка, за которою Череваниха простодушно посылала Василя Невольника...

Отмичары скоро подъехали очень близко. Смотрит казак мой: Кирило Тур держит перед собою Лесю на руках, как ребенка. Вид её поразил Петра каким-то ужасом. Она казалась действительно заколдованною: сидела на коне, или, лучше сказать, лежала на руках у запорожца, с закрытыми глазами и опущенною на грудь головою, между тем как видно было, что она чувствует свое положение. Петро услышал даже несколько отрывистых слов, сказанных ею в этом полусне; но за топотом коней и за свистом соловьев, которые перед рассветом запели громче прежнего, он не мог расслышать, что она говорила. Он хотел было выйти из-за куста, заступить отмичарам дорогу, и сразиться с ними, не смотря на все их чары, но вспомнил, что при нем нет никакого оружия, кроме ножа у пояса.

Когда они проехали мимо, Петро еще с минуту не знал, на что решиться. Не смотря на сострадание к Лесе и негодование к похитителям, в его сердце все еще не исчезли ревность и низкое чувство мщения. Он еще раз обратился к любимым своим размышлениям на счет досады и стыда людей, с которыми запорожец сыграл такую злую шутку... Но вдруг до его слуха долетел вопль увозимой красавицы, и ему показалось, что он слышал в этом вопле свое имя. Сердце его затрепетало, и в ту ж минуту пробудилась в нем вся энергия, вся готовность пожертвовать за эту девушку своею жизнью, хоть бы только для того, чтоб она вспомнила о нем с благодарностью.

Он бегом бросился к подворью, от которого был не далеко, и сперва хотел было поднять на ноги весь дом; но непреодолимое отвращение извещать Сомка о его невесте удержало его от этого. К тому ж, он боялся потерять время. И так он вбежал в конюшню, разбудил спавшего там Василя Невольника и, пока седлал своего коня, рассказал ему, в чем дело.

Василь Невольник от удивления и страха мог только произносить: «Боже правый! Боже правый!» и Петро, оставя его в этом положении, помчался в погоню.

Между тем отмичары продолжали свой путь так быстро, как только позволяло им затруднение везть полусонную красавицу. Бедная Леся видимо была напоена сонным напитком, и так сильно, что до сих пор не могла очнуться. Скоро однакож свежий ночной воздух и движение от верховой езды произвели на нее свое действие. Она открыла отяжелевшие веки, и, увидя себя в лесу между двух усатых рож, сочла это видение за сон. При всем том страх её был так силен, что она пронзительно закричала, призывая своих друзей на помощь; и этот-то крик произвел такое благодетельное действие на любящее сердце Петра.

Что же касается до сердец Кирила Тура и его верного побратима, то вопль прелестной отмицы тронул их не более того, сколько отчаянный крик зайца трогает сердце охотника. Витязи ночи только взглянулись между собою с торжествующим видом, и продолжали мчать вперед свою добычу. Она начала умолять их, чтоб не губили её и возвратили к отцу и матери; но Кирило Тур на это весело рассмеялся.

 — Что за глупые головы у этих девушек! сказал он. — После таких трудов бросить по доброй воле добычу! Нет, голубонько, не на такого напала. Да и чего горевать тебе? Разве я не сумею любить тебя так же, как и кто другой? Не плачь, мое серденько! Привыкнешь, то будешь так же весело жить, как и за гетманом. Не даром говорят: дівка як верба: де посади, то примется.

Не очень утешило Лесю такое увещание; бедняжка рвалась, кричала, поднимала к небу руки.

 — Послушай, моя дуся, сказал ей запорожец таким голосом, от которого она затрепетала, — я не знаю ваших нежностей; может быть, ясновельможный пан гетман, или кто другой, умел бы лучше развеселить тебя; я же скажу только, что тебе выгоднее будет отложить свой крик до другого времени, а то нас могут нагнать, и тогда не думай, чтоб я возвратил тебя живую. Может быть, у ваших сельских волков можно вырвать из пасти еще не задавленного ягненка, но наши луговые не привыкли быть такими уступчивыми. Молчи, говорю, коли не нажилась еще на свете!

И, вынув из ножен кинжал, блеснул им при месяце перед её глазами, прибавя: — Не плачь, моя люба, бач, яка цяця!

Яростный взгляд, брошенный при этом из-под нахмуренных бровей, и голос, врезавшийся в самое сердце, заставили бедную отмицу повиноваться её похитителям, и только мысленно молить Бога о помощи.