Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 07

• Название: Наш Современник, 2005 № 07
• Автор: Журнал «Наш современник»
• Жанр: Периодические издания
• Год: 2005

Литературно-художественный и общественно-политический ежемесячный журнал

«Наш современник», 2005 № 07

---

МОЗАИКА ВОЙНЫ

Татьяна Владимировна Комарова Я — РЕБЁНОК ВОЙНЫ И ОККУПАЦИИ[1]

Нас у мамы было три сестры — одиннадцатилетняя Галя, девятилетняя Инна и я, Таня, мне было тогда четыре года. Наш родной город Коростень — по довоенным границам — это западный рубеж страны. И жили здесь перед войной военные, в основном лётчики и танкисты, и их семьи. Наш дом находился метрах в двухстах от железнодорожного полотна, а через поле, в пределах видимости, был расположен аэродром. И вот наступило утро 22 июня 1941 года, начало войны. Бомбили железнодорожный узел и аэродром. Наша хата — в эпицентре между двумя объектами бомбёжки.

Бомбёжка продолжалась не более получаса: отбомбившись, самолеты с чёрными крестами (теперь мы это хорошо разглядели и запомнили на всю жизнь эти кресты) безнаказанно ушли на Запад.

Рыдая, прибежала с работы мама: она работала дежурной в гостинице и сменилась только утром. Из репродуктора на железнодорожном вокзале передавали речь Молотова: он сообщил о начале войны. Так в мой детский словарный запас впервые вошло слово «война».

Мы притихли, успокаивали маму и удивлялись, почему наша мама, такая мужественная, смелая и весёлая (как плачет мама, мы видели впервые), так расстроилась из-за этого сообщения о войне. Но когда мы спустя час после бомбёжки побежали на нашу любимую железную дорогу, мы поняли отчаяние мамы: первые погибшие, развороченные пути, пылающие вагоны, стоны раненых. Вокзал уцелел: всё так же громко работал рупор радио и отбивали минуты часы в центре здания вокзала.

До этого дня я помню отдельные эпизоды и отрывки из моей жизни. С этого дня — сфотографирован памятью каждый день и час.

23 июня 1941 года мы эвакуировались. Эшелон был составлен из товарных вагонов, приспособленных для перевозки людей: вагон делился на отдельные отсеки, в каждом отсеке — обширные нары. Отсеки были побольше и поменьше. В отсеке размещалась, как правило, одна семья: многодетная — в отсеке побольше, малочисленная — в отсеке поменьше. Нас, детей, всё это (вагоны, суета, предвкушение путешествия в поезде), даже невзирая на мамин расстроенный вид, очень радовало! Нам попалось «купе», как назвала наш отсек мама, очень удачное: в нём было окно, и если встать на цыпочки, можно было выглядывать на улицу и радоваться свежему ветру. Окно было незастеклённым и являлось единственным способом вентиляции: в вагоне очень скоро наступила духота. Плакали грудные дети, стонали больные старики. Через двое суток путешествия нам уже не так радостно было, и мы осторожно начали спрашивать маму, когда мы поедем домой. Мы ещё не осознавали, что это всеобщее горе и мыкать нам его придётся ещё ой как долго!

Но окончательно в ужасе войны и эвакуации мы уверились в ночь с 26 на 27 июня: наш состав (как о нём теперь всегда говорили — «состав эвакуированных») был отведён на тупиковый путь станции Пинизевичи. Рядом стоял состав с цистернами горючего. Ночью налетели фашистские стервятники: сбросив на парашютах фонари и осветив железную дорогу, они принялись бомбить, делая заход за заходом. Первой взрывной волной (рвались цистерны с горючим) выбросило в открывшуюся дверь вагона маму с Галей, так как они спали с краю. Вернуться за нами с Инной они уже не смогли: сминая всё на своём пути, обезумевшие люди бежали прочь. В этом аду огня, криков о помощи, молитв о спасении (на русском, украинском и еврейском языках) мы с Инной остались одни. И совсем неожиданными для нас в этом кошмаре стали слова утешения молодой еврейки: она не смогла оставить больную маму и осталась в вагоне. Наверное, она была учительницей, во всяком случае запас её сказок был неисчерпаем! Поглаживая меня по голове, она приговаривала: «Не плачь, все цистерны уже взорвались, наш вагон не загорелся, скоро рассвет, придёт мама, спи». И правда, под её шёпот и под стихающую канонаду мы с Инной уснули.

Ночью состав представлял собой сплошной факел, и мама не могла различить наш вагон. Почти в бессознательном состоянии вместе с другими пассажирами из нашего состава она ждала утра. За эту ночь мы сразу стали взрослыми: не задавали глупых вопросов типа «когда поедем домой», не канючили «морса» (сладкой воды), ели всё, что давала мама, и, главное, присмирели. Мы поняли, что это не просто беда, а огромная беда, одна на всех!

На наших глазах уносили обгоревшие трупы из вагонов, увозили заходившихся в крике раненых детей и взрослых. Погибших хоронили здесь же, у кромки леса. Вагоны расцепили, переформировали, составили новый состав, и мы поехали дальше, на восток.

Так мы ехали до конца августа. В августе наш состав загнали на запасной путь станции Тростянец Сумской области. Пропускались дальше только поезда с ранеными, живой силой и техникой: много лет спустя из военной литературы я узнала, что это был «харьковский котёл». Нас, беженцев, временно расквартировали по домам жителей Тростянца.

Не повезло нам с хозяевами — эти люди были злобно настроены против советской власти и на всех эвакуированных смотрели с подозрением — зачем, дескать, бегут от «цивилизованных» немцев? Нам они не давали ни крошки хлеба, да и работы для нашей мамы не было, все предприятия сворачивались и эвакуировались на восток. Наступал голод.

На наше счастье, в соседнем подворье обосновалась солдатская кухня, и добрый повар «поставил нас на довольствие». Но мама ходить за едой стеснялась, мы ещё не привыкли к положению нищих. И тогда повар, подозвав меня, отрезал огромный кусок сала, достал буханку хлеба и со словами «донесёшь?» — вручил мне. От счастья накормить маму, от человеческой щедрости и доброты мои руки обхватили эти сокровища, а ноги быстро-быстро понеслись к маме! Как весело мне вслед смеялись молодые солдаты! И мне опять было непонятно, почему при виде всего этого чуда мама заплакала.

События развивались стремительно: где-то в начале сентября 1941 года наш хозяин с хлебом-солью пошёл встречать немцев, вступающих в город.

Как только вошли в город немцы, хозяева нас из дому выгнали. Мама больше не плакала, заплакала она только в 1947 году, когда отменили продуктовые карточки.

Город бомбили уже «красные», как тогда принято было говорить. В полуразрушенном двухэтажном доме мама на первом этаже «слепила» одну комнатку, смастерила печку с лежанкой для меня (я почти не ходила от истощения и холода: зимней одежды у нас не было). На развалинах мама отыскивала остатки одежды и всё, что было пригодно для нашей новой жизни. Дрова для печурки мама тоже добывала на развалинах. Еда. Желание есть, чувство голода не покидало нас даже во сне!

Сумская область — край сахарной свёклы. Часть колхозных полей осталась неубранной. Мама ходила в поля, выковыривала из мёрзлой земли мёрзлую свёклу и приносила домой. Мы её варили, пекли, выжимали сок. Это была основная наша еда. Иногда мама приносила мёрзлую картошку, тогда были лепёшки из картофельных очисток и крахмал для киселя из свёклы. Через месяц при запахе свёклы меня уже тошнило. Первый раз после Тростянца есть свёклу я смогла только в четырнадцать лет! И ещё еда: моя тёпленькая лежанка была у окна, я наблюдала за бездомными собаками. Если они оставляли большую кость, я звала Инну или Галю, они бежали и приносили кость домой. Мама кости долго-долго вываривала, остужала бульон на холоде и собирала жир. Уходя в поле, иногда на весь короткий зимний день, мама оставляла нам лепёшки, Бог весть из чего сделанные. Всем по одной. И однажды к нам зашёл просить милостыню ещё более несчастный опухший ребёнок. И Инна отдала ему свою лепёшку. Мальчик у нас на глазах жадно её съел. Мы были потрясены: значит, не мы одни так бедствуем, есть ещё более несчастные! И с трепетом ждали прихода мамы: что она скажет о поступке Инны? Когда мама пришла, мы наперебой стали ей рассказывать, какой мальчик опухший, как нам его было жаль. Мама ничего не сказала, только внимательно посмотрела на нас печальными глазами и прижала Иннину головку к своей груди. Три лепёшки мы поделили на четверых.

Наша новая жизнь на чужбине была горькой и голодной, но то, что наступило через месяц господства немцев, ни в какое сравнение с голодом не идёт!

Так получилось, что облюбованный мамой дом (где мы теперь жили) был домом, где жили до войны семьи работников горкома партии и райисполкома. Дом стоял в небольшом скверике. Вот в этом сквере фашисты установили помост и виселицы. Казни проводились почти каждый день: женщин раздевали до сорочки, мужчин до подштанников. На шею вешался кусок фанеры, на котором чёрным был начертан один из четырёх вариантов вины: «коммунист», «юде», «партизан», «бандит». Немецкие холуи — полицаи из местных жителей (слово «полицай» слышать не могу до сих пор) — прикладами винтовок сгоняли прохожих, случайно оказавшихся вблизи места казни. Когда зрителей, по мнению палачей, было достаточное количество, выходил вперёд сидевший до этого на стуле офицер, что-то гортанно каркал, «речь» обычно заканчивал одним из четырёх слов, определяющих вину жертвы. Полицай вешал на шею жертве плакат с обозначением вины и накидывал петлю на шею. Офицер-немец делал энергичный взмах рукой, и полицай выбивал тумбу из-под ног обречённого. Минуту-две полицаи зубоскалили относительно поведения повешенного. Офицер с достоинством удалялся под защитой немцев-автоматчиков.