Артур Гайе - Сафари

• Название: Сафари
• Автор: Артур Гайе
• Издательство: Печатное дело, Принт-Ателье
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1995
• ISBN: 5-88762-006-4

Немецкий писатель Артур Гайе до четырнадцати лет служил в книжном магазине и рано пристрастился к описаниям увлекательных путешествий по дальним странам. По вечерам, засыпая в доме деспотичного отчима, он часто воображал себя то моряком, то предводителем индейских племен, то бесстрашным первооткрывателем неведомых земель. И однажды он бежал из дома и вскоре устроился юнгой на китобойном судне, отходившем в Атлантический океан.

С этой минуты Артур Гайе вступил в новую полосу жизни, исполненную тяжелого труда, суровых испытаний и необычайных приключений в разных уголках земного шара. Обо всем увиденном и пережитом писатель рассказал в своих увлекательнейших книгах, переведенных на многие языки Европы и Америки. Наиболее интересные из них публикуются в настоящем сборнике, унося читателя в мир рискованных, головокружительных приключений, в мир людей героической отваги, изумительной предприимчивости, силы и мужества.

В сборник включена также неизвестная современному читателю повесть Ренэ Гузи «В стране карликов, горилл и бегемотов», знакомящая юного читателя с тайнами девственных лесов Южной Африки.

---

Я съел ее целиком и не оставил Гуллисону ни кусочка.

Что было потом, я смутно помню. Утром мы пошли с Гуллисоном дальше. Он шел медленно, но бодрее и охотнее, чем накануне. Потом я снова стал бредить, все вокруг меня зашаталось, исказилось и погрузилось в туман и тьму…

Звук шагов внезапно заставил меня очнуться. Но я был так слаб, что не мог даже повернуть голову. Шаги приблизились, луна отбрасывала тень человека на простиравшийся предо мною снег, его палка легко прикоснулась к моей ноге, я пошевелился; подле меня стоял человек на длинных индейских лыжах.

Он нагнулся, темные руки схватили меня за плечи, на темном лице сверкнули черные глаза, пристально вглядываясь в меня. Я узнал его, то был Сускенага, индеец-охотник!

— Что с тобою, мальчик? Ты болен, очень холодно? Ты, голоден!? У тебя ружье, пули; в лесу много дичи, а ты голоден!? Вставай! Водка… будет хорошо!

Он поднимал меня, а я валился; я не в силах был открыть рот, не в силах был слушать, не в силах был жить, подавленный внезапной, совершенно неописуемой усталостью. Его отрывистая речь доносилась словно из большой дали: «Ты ничего не хочешь, водки не хочешь, есть не хочешь, ничего!? Ну, ладно! Приподними-ка голову!»

Водка обожгла мне язык, я внезапно почувствовал жестокий холод, и вслед за этим мне стало жарко, точно огонь пробежал по мне — он натирал мне снегом голое тело. Потом он всунул мне в рот горсть пеммикана, пропитанного водкой, уложил меня в выстланное шкурами углубление и накрыл меня такими же шкурами. Я сейчас же заснул…

— Эй ты! Парень, а парень! — кричал кто-то у меня над самым ухом и тряс меня так, что клонившаяся ко сну голова моя закачалась из стороны в сторону. Снежные хлопья посыпались на мое разгоряченное лицо и слипавшиеся глаза; освещенный утренним солнцем, у края рытвины, сидел в санях Гуллисон и, молча, протягивал кусок жареного мяса.

— Расскажи же мне, что такое произошло? Не волшебство же это какое-нибудь, черт побери!? Откуда у тебя все это, и зачем ты меня сюда притащил? И что означает все это? — расспрашивал он, в то время как я молча жевал и глотал. На снежной поверхности была выцарапана стрела, указывавшая две шедшие друг подле друга прямые дороги.

— Притащил тебя сюда? — спросил я, пораженный и, перестав даже на минуту жевать, уставился сначала на него, потом на удивительный знак в снегу. Затем стал припоминать. «Да ведь это Сускенага! Чудесный малый, черт побери!» — сказал я, вновь принимаясь за еду.

— Сускенага, наш охотник, который удрал? Да что с тобою? Бредишь ты, что ли? — спросил он озабоченно и пощупал мне голову.

Я успокоил его и рассказал ему, все еще продолжая есть, то что знал. Остальное легко было угадать; индеец нашел его в бессознательном состоянии, проделал с ним то же, что со мною, затем привез его сюда; оставил нам сани и провизию, указал дорогу и затем исчез. Вероятно, он боялся Гуллисона из-за убитого креола.

Ружье и патроны голландца он захватил с собою, очевидно считая их бесполезными для дураков, которые едва не умудрились умереть от голода в наполненном дичью лесу.

Едва мы попытались сделать несколько шагов, как поняли, зачем он оставил нам сани: Гуллисон не мог ходить, ноги его были отморожены.

Несмотря на то, что я наелся досыта, день этот оказался для меня труднее предыдущих. Нагнув голову, я тащил своего грузного товарища по засыпанному снегом лесу, через сугробы и замерзшие реки. Шишка на затылке, ноги и левая рука жестоко болели; мне все чаще приходилось присаживаться и отдыхать.

После обеда стал сильно валить снег; ко всем мучениям присоединился еще страх сбиться с дороги и не попасть на поезд. К вечеру, изнемогая от усталости, я забрался к Гуллисону в сани; я окончательно выбился из сил: Он внезапно толкнул меня и прошептал: «Слушай!» Издали доносилось равномерное громыханье, оно стало усиливаться, потом постепенно замерло. Поезд!

Через некоторое время Гуллисон поднял склоненную на руки голову и сказал: «Послушай-ка, парень! Соберись с силами и ступай один! Проберись к железной дороге! Тащить меня ты больше не в силах, это ясно. Разведи там костер и останови какой-нибудь поезд. Тем временем я проползу вперед, сколько смогу. Ты приведешь или пришлешь подмогу. Идет, что ли?»

Час спустя я поднялся; мне все еще казалось, что я не в силах пройти и нескольких шагов. Однако, хлопнув Гуллисона по плечу, я молча побрел вперед.

Лишь после полуночи я добрался до железной дороги. Как я прошел этот путь и как провел остаток ночи — описать невозможно.

Как только начало светать, мой сон у костра был прерван громыханием поезда. Хотя поезд этот был товарный, крики мои заставили его остановиться. Я стал быстро рассказывать, проводник почесал затылок и объявил: «Ладно, парни, проклятый снег все равно задержал нас на три часа, а наверху мы еще больше задержимся. Пожертвуем уж заодно еще немного времени и поищем товарища этого несчастного оборванца! Садись-ка ты поближе к огню у машины и влей себе в глотку все, что осталось в этом кофейнике! Небось не повредит!»

Через час они вернулись и привезли на санях Гуллисона. Нас постарались как можно удобнее устроить в товарном вагоне и обошлись с нами с грубоватым добродушием и заботливостью, свойственными жителям Западной Америки. Нас, конечно, стали с любопытством расспрашивать. Но удовлетворить их любопытство мы были не в силах. Гуллисон совсем не мог говорить и долго лежал почти без сознания, я тоже погрузился в какое-то тупое оцепенение.

— Ну что, парни, поедем дальше с нами, или пересадить вас на экспресс? Конечно, если мне удастся его задержать! Думается, для вас это будет лучше, особенно для этого милого младенца; врачу все равно придется отхватить ему пару замерзших пальцев на ноге, так уж чем скорее, тем лучше! Ладно? — спросил проводник, сплюнул разжеванный табак и, качая головой и почесываясь, стал оглядывать обнаженные ноги Гуллисона.

— Мне все равно! — сказал я, отвернул голову и снова закрыл глаза.

— Ладно, ладно, все уладим! — сказал он, стараясь нас утешить и покрыл нас обоих своей шубой.

На станции, где набирали воду, поезду долго пришлось ждать экспресса, в свою очередь запоздавшего. Наконец раздалось его громыханье, свет его могучего рефлектора на минуту озарил пляшущий круговорот падавшего снега; громадное чудовище, гудя, пронеслось мимо, пронзительным свистком ответило на световой сигнал железнодорожного чиновника и прервало свой бег.

Через минуту нас втащили в вагон-салон. Тепло и уют, яркий электрический свет, запах папирос и кофе, любопытные, выхоленные лица пассажиров, черные лица негров-служителей, в белых форменных куртках, встретили нас.

Дикий вой вновь разразившегося снежного урагана заглушал грохот поезда; с непередаваемым чувством благополучия от чистоты, тепла и сознания надежного убежища, я вытянул болевшие члены; в соседней постели Гуллисон, которому врач дал болеутоляющее лекарство, повернул ко мне исхудавшее лицо и прошептал: «Слышишь, как он там завывает, мальчик?! Мы бы его не пережили…»

В Винипеге я повез Гуллисона по совету врача в больницу; ему приходилось ампутировать три пальца. Когда я его туда привез, обнаружилось последнее бедствие всего этого несчастного предприятия. Мой товарищ внезапно побледнел, стал поспешно обшаривать снятые с него лохмотья, что-то искал в них, долго их перебрасывал и, наконец, подавленным голосом сказал: «У меня украли все мои деньги, все что я заработал, это, наверное, негры в поезде!»

— Ты ведь мог их просто потерять?

— Ни в коем случае! Ведь я зашил их в рубашку, так же как и ты. В товарном поезде они еще были при мне. Двести восемьдесят долларов — год работы!

Кое-как мне удалось его успокоить и заставить взять у меня восемьдесят долларов, потом я простился с ним, обещав вскоре навестить, и отправился в город искать работу.

Какой-то рабочий всунул мне листовку: «Стачка в Винипеге! Безработные, держитесь подальше от нашего города!»

Я прочел ее, горько засмеялся, сплюнул и призадумался. Решительно, мне не повезло в Канаде!..

Я побежал назад в больницу, сообщил Гуллисону, что решил сегодня же тупить себе на свои последние двадцать долларов новые теплые сапоги, такую же куртку и приличную походную койку, а завтра отправиться «зайцем» на юг, в Соединенные Штаты. Оттуда я, конечно, буду посылать ему деньги до тех пор, пока он не поправится.

— Ладно, не станем много разглагольствовать! — сказал он и так нежно пожал мою руку, что чуть не отдавил пальцы. — Знаю, что могу на тебя положиться, как и ты на меня, когда придет твой черед. Счастливого пути, парень!

Глава восьмая

В следующие недели мне не повезло. Я исходил несколько штатов в поисках работы, износил свои новые сапоги, но не заработал ни одного цента.