Жан-Луи Кюртис - Мыслящий тростник

• Название: Мыслящий тростник
• Автор: Жан-Луи Кюртис
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1975

В романе «Мыслящий тростник» писатель сосредоточивает свое внимание, как и внимание читателя, лишь на вопросах духовной жизни окружающего его общества. Поэтому он выбирает центральным персонажем своей книги Марсиаля Англада — человека обеспеченного, не имеющего основания быть недовольным обществом по материальным соображениям, в отличие от многих других его соотечественников.

Подчеркнутая социологичность книги, а порой и прямое, публицистическое изложение материала не мешают роману Кюртиса быть увлекательным, интересным чтением, и если нет в «Мыслящем тростнике» сюжета в его традиционном понимании, то эту роль выполняет напряженное, взволнованное и внутренне крепко сцементированное повествование о духовных перипетиях и исканиях Марсиаля Англада — живые сатирические сценки современного быта Франции, острые и остроумные диалоги, умело построенные внутренние монологи, отмеченные тонкой авторской иронией.

Книга Кюртиса — умное и талантливое свидетельство невозможности духовной жизни в бездуховном обществе, глубокого идейного кризиса капиталистического мира.

---

— Чего ты так разволновался? Право же, не стоит.

— Меня бесит, что наши дети попались на эту удочку. Заметь, мои слова они и в грош не ставят. А ведь пока что, во всяком случае, я умнее их. Может, со временем и поглупею, но пока… Однако они меня всерьез не принимают. Зато все, что говорит Вьерон, для них Священное писание… Приглядись хотя бы к Иветте. Она им увлечена. И учти, это в скобках, если этот тип — старый павиан, любитель недозрелых плодов…

— Ну, послушай, разве ты не доверяешь Иветте? Она сумеет за себя постоять.

— Суметь-то сумеет… Не говоря уже о том, что он, скорее всего, импотент или что-нибудь в этом роде. Такие вот субъекты, которые выдают себя за завзятых развратников, как правило, импотенты.

— Что-то ты невзлюбил этого беднягу. Признайся, уж не ревнуешь ли ты?

— Я? Ревную? Кого и к кому?

— Отцы часто ревнуют дочерей к их друзьям. Но это скорей симпатично. Даже мило.

В спальне Марсиаль сказал:

— Ну и задам я завтра своей секретарше. Ведь это она посоветовала мне посмотреть эту картину. И знаешь, что она сказала? У молодых теперь такой гонор, они такие наглые… Она сказала: «Вам, может быть, и не понравится, вы слишком стары».

— Да что ты! Так прямо и сказала?

— Ну, допустим, не совсем так. Она сказала: «Вам, может быть, и не понравится. Все-таки другое поколение». Но ведь это одно и то же.

— Нет. Так звучит менее оскорбительно.

Их кровати были вплотную придвинуты друг к другу. Они легли, и, как обычно, каждый взял с тумбочки свою книжку, но Марсиалю читать что-то не хотелось.

— И все-таки фильм представляет известный интерес, — сказал он. — Потому что показывает, что тревожит людей сегодня, что им нравится, как они представляют себе жизнь…

— Да, — сказала Дельфина, не отрывая глаз от книги. — Удовольствия и тщеславие.

Эти слова она произнесла машинально, как нечто само собой разумеющееся. Однако Марсиаля, казалось, они поразили.

— Верно, — сказал он. — Странно, как за такой короткий срок все изменилось.

— Не такой уж короткий. По меньшей мере за двадцать лет. После окончания войны.

— Да, с пятидесятых годов началось что-то другое.

Они умолкли и погрузились в чтение. Но вскоре Марсиаль положил раскрытую книгу себе на грудь. Засунув ладони под затылок, он сосредоточенно уставился в потолок. Минуту-другую спустя Дельфина повернулась к нему.

— О чем ты думаешь?

— Да так, ни о чем.

— Ты чем-то встревожен?

— Нет-нет… Пора спать. Спокойной ночи.

Он потушил лампу у своего изголовья и повернулся на бок. Через несколько минут и Дельфина погасила свет.

Ее разбудил звук, похожий на прерывистые всхлипывания. Она зажгла свет и увидела, что будильник на тумбочке показывает десять минут четвертого. Муж метался на постели и стонал, словно его мучила страшная боль. Испугавшись, она привстала, протянула руку, потрясла его за плечо. Он вздрогнул, открыл глаза и повернул к ней искаженное лицо.

— Что случилось? Тебе плохо?

Он не сразу ответил. Глаза его все еще были полны ужаса. Он провел рукой по лбу.

— Меня мучил кошмар.

— Ну, это еще полбеды. Ты меня здорово напугал! Я решила, что ты заболел. А что тебе снилось?

— Что меня хоронят заживо, — пробормотал он, заикаясь от страха.

— Какой ужас! С чего это вдруг такой сон? Тебе же вообще никогда ничего не снится.

— Откуда я знаю… Ах, это было чудовищно! — простонал он.

— Расскажи.

Он заговорил не сразу. Быть может, боялся вновь пережить ужас этого кошмара.

— Ну, так вот… Звонит погребальный колокол, как когда-то в Сот… Впрочем, кажется, все это и происходило в Сот. Да, тот самый звон. Так звонили, когда кто-нибудь умирал. Я спрашиваю: «Кто умер?» И вдруг вижу Феликса, одетого в белое, и он отвечает: «Ты».

— Феликс? Одетый в белое?

— Да. На нем было что-то вроде белой туники, белый стихарь, знаешь, как во время первого причастия. «Я?» — переспрашиваю. Воображаешь, как я был удивлен! «Да, ты», — отвечает он. Я возражаю, протестую. Кричу, что это ошибка, что я еще жив. Он качает головой и, прижав палец к губам, тихонько шепчет: «Т-с-с!» И тут я вижу тебя, всю в черном. Вдова, так сказать… Ты безудержно рыдаешь…

— Ну вот, — сказала Дельфина, полусочувственно-полунасмешливо. — Вот видишь, я была убита горем.

— Не шути! Это было ужасно… Потом приходят плотники и приносят гроб. Я ору как оглашенный. Кричу, что это ошибка, но они меня не слышат. Хватают меня, укладывают в гроб и закрывают крышку…

— Господи!

— И я слышу, как Феликс мне говорит: «Не огорчайся так, Марсиаль, это тяжело, но все скоро пройдет».

— Какой ужас!

— Еще бы! В жизни я не испытывал такого страха.

— А потом проснулся?

— Да, когда они начали завинчивать крышку гроба, — сказал он и вздрогнул всем телом.

Они помолчали. Потом Дельфина спросила:

— Может, заварить тебе липового отвара?

— Будь добра. Я теперь не скоро засну.

Когда она минут пять спустя вернулась из кухни, Марсиаль сидел в кровати, низко опустив голову и уставившись в одну точку. Таким подавленным она его прежде никогда не видела. Она подала ему чашку отвара.

— Все еще под впечатлением сна?

— Да… Но мне пришло в голову еще и другое…

— Что?

Он искоса кинул на нее тревожный взгляд, потом отвернулся и беззвучно проговорил:

— Мне осталось жить всего двадцать лет…

Дельфина была так удивлена, что на несколько секунд лишилась дара речи. Она пожала плечами и засмеялась:

— Ну и что?

— Как это ну и что? — воскликнул он чуть ли не с возмущением.

Она присела на край кровати.

— Но, Марсиаль, мы все в одинаковом положении, — сказала она умиротворяющим тоном. — Мы с тобой ровесники. Мне тоже осталось только двадцать…

— Это не утешение!

— Да что с тобой? Ты вдруг открыл — и лишь оттого, что тебе приснился страшный сон, — вдруг открыл, что не будешь жить вечно? Разве ты этого не знал?

— Нет, конечно, знал! Как и все это знают. Но только я никогда об этом не думал. Как-то не осознавал применительно к себе.

— А потом, почему ты говоришь — двадцать лет? Может быть, и тридцать, и тридцать пять, и даже больше.

— Допустим, я доживу до девяноста, все равно мне осталось только пятнадцать-двадцать лет полноценной жизни.

— Чего же ты жалуешься? Пятнадцать лет полноценной жизни — не так уж мало.

— Очень мало! — воскликнул он с негодованием; он явно был взбешен тем будничным безразличием, той вялой покорностью, тем преступным равнодушием, с какими жена приняла его внезапное открытие — это устрашающее откровение. — Погляди, сколько времени уже прошло с конца войны. Или вот взять хотя бы последние десять лет… Да мы и не заметили, как они пронеслись. Вспышка молнии! Так вот, если годы и дальше будут мчаться столь же стремительно, мы окажемся стариками, прежде чем успеем дух перевести…

Она покачала головой и нежно улыбнулась, сочувствуя мужу и вместе с тем забавляясь, — так выслушивают неразумные жалобы ребенка, который пустяковое огорчение переживает как трагедию.

— Если меня что и поразило, то только твое удивление, — сказала она. — Ты открываешь истину, известную от сотворения мира. И ты ею потрясен. Уверяю тебя, нечего расстраиваться.

Но она сама чувствовала, что язык здравого смысла, разума был сейчас неуместен. И она заговорила другим тоном, пытаясь его успокоить, объяснить, что с ним происходит.

— По-моему, это смерть бедняги Феликса произвела на тебя такое впечатление, правда с опозданием.

— Да, наверное. А ведь я тогда не раскис. Вспомни, в тот самый вечер мы смеялись до слез…

— Быть может, это была… своего рода защитная реакция. Когда вот так внезапно умирает близкий человек, стараешься сделать все возможное, чтобы выдержать Удар.

— Почему ты это говоришь? — спросил он, с подозрением поглядев на нее.

— Да это же всем известно.

По ее виду он убедился, что она имеет в виду только ночной пир у мадам Сарла, а не то, что ему предшествовало. Да и как бы она могла узнать о его тайном приключении на обратном пути?

— Только сегодня до тебя по-настоящему дошла смерть твоего друга, — продолжала Дельфина. — С месячным опозданием. Что ж, и такое бывает. Но, вероятно, подсознательно ты все время об этом думал. И постепенно мысль о его смерти пробила себе путь в твоем мозгу.

— Здесь дело не только в смерти Феликса, — сказал он.

— Разве? А в чем же еще?

— Последнее время я стал обращать внимание на некоторые вещи… Вот, например, у нас в конторе… Молодые служащие… Ну, не все, конечно, многие еще ведут себя почтительно… Но некоторые позволяют себе спорить со мной. И ты бы слышала, каким тоном! И если они пока не говорят: «Поймите, Англад, вы вышли из игры. Вы устарели, поэтому позвольте нам самим решать…» — то уж наверняка так думают. Или вот еще, скажем, сегодня вечером, когда я зашел к детям… Мне показалось, что они ужасно удивились, увидев меня, словно я втерся к ним и мое появление было чуть ли не непристойностью… Иветта была явно смущена. Когда ты пришла домой, она тут же мне это сообщила, чтобы я поскорее убрался. Не буду от тебя скрывать, меня это задело… Одним словом, вот так. Множество подобных мелких признаков. Симптомы, которые свидетельствуют о том, что я постарел… И потом, в довершение, этот фильм. Молодые люди — словно это какое-то особое племя, один Другого красивее и элегантнее, и равнодушные ко всему, что не есть они сами…