Николай Воронов - Котел. Книга первая

• Название: Котел. Книга первая
• Автор: Николай Воронов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1982

Творчество Николая Воронова кровно связано с Уралом, где прошли детство и юность писателя.

Советским читателям хорошо известны его книги «Кассирша», «Гудки паровозов», «Голубиная охота», «Юность в Железнодольске» и другие.

В новый его сборник входят первая часть романа «Котел» — «Как пробежать под радугой?» и повесть «Лягушонок на асфальте».

В этих произведениях Николай Воронов рассказывает о трех поколениях уральских металлургов, о ветеранах отечественной индустрии и о тех, кто сегодня сменяет их у домны и мартена.

Глубокое знание тружеников Урала, любовь к истории и природе этого уникального края, острая постановка социальных и нравственных проблем сочетаются в этих произведениях с тонким психологическим письмом, со скульптурной лепкой самобытных характеров.

---

Он предложил подвезти авоську. Учительница было обнаружила свою обычную надменность, смерив оценочным взглядом его фигуру, но тотчас придала лицу выражение простоты, доброжелательства и благодарности, то ли опять «нашла» Андрюшу атлетом, то ли обеспокоилась, как бы он снова не  п р и ш п и л и л  ее.

— Груз не велик, великодушный рыцарь. Поспешай на турнир. Надеюсь, ты наметил, кого выбрать королевой турнира.

— Для рыцаря лет не хватает. Покамест я только оруженосец.

— Молодец!

— А скольки лет в рыцари принимали? — спросила Степанида Петровна.

— Двадцати одного, мама. Два рекомендателя было. Наденут доспехи, шпоры золотые, ахнут по спине мечом — и порядок.

— Больно было.

— Еще бы, — сказала радостным тоном Лидия Матвеевна. — Я досрочно посвящала вашего сына в рыцари, не мечом, а линейкой, и то он вращался со скоростью турбины.

— Теперь вы квиты с Андрюшей, Лидия Матвеевна. Вы тоже его умело подкусили.

— Квиты! Ну, хорош! Степанида Петровна, я думала, он у вас ни бельмеса не знает историю. Будет сдавать на аттестат, пятерку обеспечу.

— Лидия Матвеевна, я не шибко знаю историю. Просто мне нравятся средние века.

— Не инквизиция ли?

— Я не кровожадный.

— Тогда, значит, духовенство, особенно монашество, конфискация имущества, цензурный гнет?

— Властвовать не собираюсь, наживаться не хочу, скрывать нечего. Мне нравится, если хотите знать, что тогда поклонялись женщинам и у людей была честь.

— Совершенно верно! У них было высокоразвитое чувство достоинства. Что касается поклонения женщине, то… Подоплека поклонения весьма низкая.

— По-вашему. По-моему, духовная. Вспомните Данте.

— Что может быть «по-твоему»? Чтобы объяснить эпоху, надо ее изучить. «Декамерона» прочитал?

— Я пробую изучать. И у меня интуиция. Большинство было чистое. Народ.

— Интуиция не имеет отношения к науке.

— Ко всему имеет. Я, бывает, лишь только увижу человека, а уж знаю, что он мой враг на всю жизнь.

— Болезненная мнительность, возможно шизофрения. На-ро-од… Чем хуже интеллигенция?

— Лидия Матвеевна, он даже бабушкину библию читал.

— Рано ему библию.

— И я говорила — рано. Там и убийства, и жадность, и распутство, и почему-то не осуждаются.

— Отобрали бы.

— Мам, как было, так и описано. По библии много можно понять про те времена. Лидия Матвеевна, я пока не сравнивал народ с интеллигенцией. Вы подсказали.

— Степанида Петровна, вы его все как мальчика преподносите. «С припозданием»?! Безобидного изображаете. Он не такой безобидный. Он уже и врагов себе избирает, Кое в чем он у вас с пересозреванием.

— Не погневайтесь, Лидия Матвеевна, коли неверно что сказала. Я капельку с ваше не училась, Не погневайтесь и на Андрюшу. Давай поезжай, сынка.

3

Спускаясь по шоссе проспекта Металлургов, он забыл об утренних огорчениях. Здесь был зеркальный асфальт и крутой уклон. Гнал велосипед во всю мощь «шатунов» — так он обычно называл свои ноги, заметно расплюснувшиеся в ступнях от ходьбы босиком. Быстрота втягивала его, как втягивает она человечество. Скорость доставляла ему наслаждение; он был сосредоточен на этом чувстве и не думал об опасности. А опасности подстерегали его: он промчался на какой-то вершок от крышки канализационного колодца (в этой ямке с прямыми краями его бы выбило из седла), затем едва не врезался в трамвай — еще весной он сорвал тормоз и сдерживал велосипед нажимом подошвы на переднее колесо. О том, что бы с ним случилось, если бы влетел в гидроуглубление, Андрюша и не подумал, а то, что мог бы врезаться в цельнометаллический трамвай, встревожило на какую-то минуту.

Лихачил он давненько: сначала на шарикоподшипниковом самокате, который смастерил без помощи отца, потом — на велосипедах. Ходил Андрюша, по выражению Никандра Ивановича, с потягом: вразвалку и при этом приволакивал ноги. Нельзя было предположить, наблюдая за ним, что он способен очертя голову носиться на велосипеде. Обычно он и сам не подозревал за собой прыти вертопраха, но стоило ему встать на педаль, оттолкнуться, выстелить корпус в сторону движения — лишь только воздух засасывался за ним да по асфальту протягивался свей из заводской сажи.

По-разному говорили в семье об Андрюшином лихачестве. Бабушка Мотя: «На велосипеде в него ильно[3] бес вселяется», — мать: «Покатил — заклубилась душа от свободы», — отец: «Курфюрст! Кормежка на убой, мало-мальски столярничает… Энергия не по назначению», — Люська: «Ох, не убился бы до армии. Там его вдернут в игольное ушко», — ее муж Иван: «Удальца в себе выращивает. Мне б раньше такую машину, сейчас бы не тосковал о дерзости».

С площади, куда он скатился, открывалось трилучье улиц. По среднему лучу он съехал и теперь давал кругаля посреди площади, на ее лоскутке, который возник от пересекшихся в треугольник рельсовых путей. Он видел магазин оптических приборов, где часто с упоением таращился на очки, линзы, лупы, теленадставки, бинокли, видоискатели, проекционные аппараты, объективы, микроскопы, фоторужья, столики для киномонтажа; в его глаза посвечивала крыльями модель самолета «ИЛ-14», привешенная к нейлоновым нитям за стеклянной стеной авиакассы, где он любил побродить, удивляясь человеческому риску («Кокнуться ведь можно!») и мечтая о том дне, когда у него будут деньги и, насмелившись, он возьмет и купит билет на Оренбург или Челябинск, или даже на Минеральные Воды. Чуть дальше перед Андрюшиным взглядом скользил пруд, исхлестанный вдоль и поперек дамбами, вихрастыми от ракитника, тополей и тростника, с выгнутым мостом, подле быков которого, близ черных свай, удили с яликов красноперок и окуней, с причалами лодочной станции, к которым неохотно возвращались из увитых маревом просторов остропарусные яхты, бокастые шлюпки, игривые скутера, по-девчоночьи узенькие, невесомые байдарки.

На пруд Андрюшу влекло и чаще и сильней, чем в магазин оптических приборов и в зал авиакассы. Ради рыбалки и того, чтобы красить катера, шлифовать, крыть лаком каноэ, перебирать моторы, чтобы хоть изредка ему давали яхту и он бы сидел у румпеля и командовал пацанами, когда яхта  р в е т  над волнами с катастрофическим креном, как кому свешиваться, дабы не получился «перевертон», — ради этого он согласился бы жить на лодочной станции впроголодь и ночевать в столярном сарае на верстаке.

В любой другой день Андрюша не раздумывая пересек бы площадь и помчался бы туда по степному прибрежью, правя прямо на вышку спасателей, напоминающую древнерусскую дозорную башню. Теперь ко всему он был равнодушен: к оптическому магазину, к авиакассе, к пруду. Да и ничто другое его не манило, вот он и давал кругаля.

Андрюша чувствовал, что ему скоро станет совсем муторно, тогда он потеряет равновесие и упадет. Необходимо слегка вытянуть ногу, нос полуботинка заденет за асфальт, сведет на нет движение и останавливайся, не слезая с велосипеда. Но он не вытянул ноги́.

С прошлого лета у них дома жил еж. Иногда этот еж вдруг принимался бегать около плинтуса от этажерки до тумбочки и обратно. Думаешь: немного поразомнется и пойдет шнырять по комнате или же пролезет под дверью в коридор и зацокотит на кухню. Нет, продолжает бегать. И так бегает до тех пор, пока есть силенка. В конце концов плюхнется на брюхо и лежит, плоский, лапы нарастопыр, даже хвостишко кургузый видать из-под шерстки и серых игл. Притронешься — не зафырчит, перевернешь — не совьется в клубок. Умер — и только. Отец подтрунивал над Андрюшей: «Опять у твоего Колючкина инфаркт». Но Колючкин через часок-другой приходил в себя, вылакивал тонюсеньким, длинным язычком целое блюдце молока, заваливался почивать, а после жил нормально до нового приступа беготни, который редко удавалось прервать.

Андрюша усмехнулся, не тому усмехнулся, что забавна странная болезнь у Колючкина, а тому, что неожиданно обнаружил «ежиную» болезнь у себя. Это развеселило его. Он попробовал вывести велосипед из виража, однако мозговая дурнота и затуманившийся взгляд отозвались в нем робкой неподатливостью, словно он не умел ездить, а всего лишь учился, и ему пришлось описать еще один круг. Тут Андрюша сосредоточился, притом так сильно, будто предстояло вывести из затянувшегося штопора самолет, и рывком воли вернул себе привычную устойчивость и ловкость, и велосипед пошел по прямой, и высветлился взор, и улетучилось головокружение.

Поднимаясь по улице Уральской, он догнал красный трактор на резиновых колесах с бульдозерным ножом впереди и экскаваторным ковшом сзади. За ковш он ухватился и проехал до кинотеатра в поселке Куркули. Поселок находился на окраине и прозван был так за свои добротные каменные дома, принадлежавшие металлургам, в основном рабочим.

До этого момента Андрюша все еще ехал наобум. Но едва открылись перед ним железнодорожные шлагбаумы, он уже знал, куда ему податься: к Натке. И хотя подъем до водонапорной башни, которая высилась в конце улицы, был трудный, он быстро домчался до башни.