Михаил Стельмах - Гуси-лебеди летят

• Название: Гуси-лебеди летят
• Автор: Михаил Стельмах
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2014

Автобиографическая повесть М. Стельмаха «Гуси-лебеди летят» изображает нелегкое детство мальчика Миши, у которого даже сапог не было, чтобы ходить на улицу. Но это не мешало ему чувствовать радость жизни, замечать красоту природы, быть хорошим и милосердным, уважать крестьянский труд. С большой любовью вспоминает писатель своих родных — отца-мать, деда, бабушку. Вспоминает и своих земляков — дядю Себастьяна, девушку Марьяну, девчушку Любу. Именно от них он получил первые уроки человечности, понимание прекрасного, способность к мечте, любовь к юмору и пронес их через всю жизнь.

Произведение наполнено лиризмом, местами достигает поэтичного звучания.

---

Я пересекаю село, старую вырубку, ставшую сенокосом, Богачов хутор, Круглик — синюю заплатку леса в полях — и оказываюсь в дубраве, что сверху кутается небом, а снизу туманом. А как хорошо здесь голубеет между кленами! А сами клены сейчас такими напуганными стали — вот-вот бросятся наутек или еще, того гляди, полетят за перелетными птицами, у их ног всхлипывает и всхлипывает родник, а какая-то птица развлекает его; она перескакивает с листка на листок, поет себе и нисколько не беспокоится, что где-то за лесами синеет холод. Он уже погнал на юг береговых ласточек, журавлей и лебедей, а гуси и утки только начинают перелет. Но больше всего мне жаль лебедей и того печального звона, что натрусили они мне в душу. И жаль, что осень моя проходит в полях, в дубравах, а не в школе. Единственная осталась надежда на отца — вот, может, он скоро вернется и вынет из мешка мне сапожки…

Мысли на своих крыльях несут и несут меня к отцу, к встрече с ним, а тем временем лукавая коняга уже пощипывает траву и собирается сбросить меня.

Я соскакиваю на землю, путаю Обменную и раздумываю, куда же поехать за грибами: в березняк или в загон Костюков, где весной бывают сморчки, летом — земляника, а осенью — опята. Но опята у нас не грибы, а полугрибы, их, когда они есть, и пятилетний ребенок соберет.

Другое дело найти боровик! Он так умеет притаиться, что не каждый, даже остроглазый, увидит его. Для меня встреча с боровиком или более безопасным подосиновиком, который очень любит хвастаться своей шапкой, всегда бывает неожиданной и радостной. И я не могу, как другие, сразу хватать гриб; мне нужно присмотреться, присесть, поговорить с ним, а потом уж орудовать ножом.

Я пускаю низом песню, а ко мне за дорогой грубее отзывается луна — ей тоже хочется петь.

Ой, диби, диби, диби —
Пішов дід по гриби,
Баба по опеньки.
Дід свої посушив,
Бабинi — сиренькi.

А чего бы ей тоже было не посушить? Все бы имела что зимой бросать себе в борщ. И моченые опята вкусные, когда их полить маслом. А от пирогов с опятами кто откажется! И хоть я только из песенки знаю эту бабу, которая поленилась сушить опята, но хулю ее, неодобрительно качаю головой, а дальше подаю голос на вторые гоны. И снова ко мне отзывается эхо. Сбивая росу, я иду к нему, а глазами так и оглядываюсь по сторонам. Вон около пенька распузырился мухомор, красная шапка его блестит, будто жиром помазана, а в нее впились белые крапинки; немного дальше синеют хрупкие сыроежки. Но я их не беру, потому что, пока доедешь домой, они перетрутся в мусор.

Ой, гайку, гайку,
Дай мені бабку[19].

И роща недолго думая дает мне подберезовик. Он примостился под потрескавшимся корневищем березы, ножка на нем темная, чешуйчатая, верх серенький, а низ бархатно белый и просвечивается розовым. Но это место не грибное. Пойдем дальше, где небо почти льется в леса и сбрасывает с них листья.

И вот уже понизу стало серебрено-серебрено, выше — золотисто, а вверху — голубовато. Это березняк, побратавшийся с пугливой осиной. Есть ветер или нет его, а она, позеленев, дрожит и дрожит, словно холод и испуг вошли в каждый ее лист. Вот здесь уж я держусь востро: это такое место, где не только земля, но и дерево пахнет грибами. Я приседаю на корточки и тихонько присматриваюсь, что делается вокруг. Здесь шуметь нельзя, потому что гриб испугается человеческого голоса и уйдет в землю. Вдруг мое сердце екнуло, опустилось немного вниз и радостно замерло: неподалеку от ядовитого стебля «вороньего глаза» стоят, красуясь, два близнеца-красноголовца. Они такие молоденькие, что их притрушенные туманом шапочки не успели отлепиться от крепких толстеньких ножек.

— Добрый день, ребята-подосиновики! — говорю я им, а они молчат.

Ого, а что делается за ними! На заросшей кукушкиным льном кочке стоит вот такой красноголовище! Шапка на нем перекосилась, величиной она будет не меньше миски, а ножка толщиной с мою руку. Сначала я называю его старостой, а дальше атаманом над подосиновиками. Такого еще никогда не видел! Я подбегаю к нему, примеряюсь со всех сторон, любуюсь, дальше бережно срезаю и кладу на шляпу, потому что в шляпу его шапка не влезает. Будет теперь чем похвастаться дома! А он едва-едва проклюнулся грибочек, у него еще и ножки нет, а шапочка даже не успела покраснеть. Ну, этот малыш пусть еще растет и ума, и тела набирается. За ним можно прийти и завтра.

Ох, и удалось же сегодня утро! Я насобирал полную сумку еще и шляпу подосиновиков. Даже седая, кажется, удивлялась таким сбором. В село ехал, как победитель. И кто только ни видел мои красноголовики, нахваливал меня и спрашивал, где набрал их. Я улыбался себе в душе, а с местом грибным не таился. Встретил меня и Юхрим Бабенко, любил не так работать, как разглагольствовать и хорошо поесть.

— Это ты сам столько собрал красноголовиков? — недоверчиво округлил свои хитрые глаза.

— А за что бы я нанял помощников? — спросил и я, гордо держась на своей лошадке.

— Ишь ты, как повезло, — Юхрим придержал лошадь и полез к моей шляпе, потом одним глазом пристально заглянул в торбу, чтобы убедиться, нет ли в грибах червоточины.

«Да, поищи, поищи», — свысока посмотрел на парня. Я не забыл, как он пожалел дать мне хоть на один день «Приключения Тома Сойера».

— Славные грибы, ничего не скажешь, — с завистью сказал старый холостяк.

— Вот и не говорите, — возомнил я так, что и Юхрим заметил.

— Что-то надутым ты сегодня стал.

— А чего ж, — важно ответил я.

— Еще рано тебе кочевряжиться, — Юхрим оглянулся по сторонам и понизил голос: — Может, теперь будем сватами?

— Это как? — не понял я.

— Товар за товар: ты даешь мне подосиновики, а я тебе — книгу.

— О? — удивился и не поверил я в Юхримову щедрость: кто не знает его надувательства?

— Правду говорю. За эти грибы, если хочешь, дам тебе почитать даже «Приключения Тома Сойера».

Эге, вот какую щедрость имеет воробьиное чучело.

— Только прочитать?

— А ты как думал? — удивился Юхрим. — Что я, думаешь, сам не могу набрать грибов?

— Тогда и собирайте сами! — отрезал, потому что в голове у меня мелькнула другая мысль.

— Подожди, еще придет коза до воза. Во всем селе «Тома Сойера» нет, — отозвался Юхрим, когда я отъехал от него.

Мне хотелось показать ему язык, но иногда я тоже могу быть степенным. Это я сейчас и сделал — обернулся к Юхриму, укоризненно покачал головой: мол, хоть и высокий ты до неба, но глупый, как не надо.

Повернул направо и извилистыми улочками да переулками добрался до двора дяди Себастьяна. Соскочив с лошади, я подошел к порогу и перед ним долго морщил лоб, думая, что же мне такое сказать председателю, а потом зашел в хату. Однако здесь никого не было. Так это и лучше сейчас для меня! Я подошел к пианино, поднял черное веко, но ударить по тем желтым зубам, что держат в себе или под собой музыку, не решился. А наверное, есть такие счастливцы на свете, что с детства могут играть на таком чуде? Вздохнув, бережно закрыл веко, высыпал на скамью грибы со шляпы, подсыпал еще немного из сумки, и так мне почему-то хорошо стало на душе, что и не говорите…

После обеда, когда мама и бабушка пошли на огород, а дед под навес, я взял космографию и тихонько выскользнул со двора. Поповские гончие и старый пес встретили меня точнехонько, как и вчера. Но сегодня к воротам вышла не Марьяна, а кучер Антон, которого называли Недоломанным. От любви к езде на лошадях-неучах у него были поломаны ребра, руки, ноги и нос. Не знаю, что у него осталось недоломанным, что так прозвали его? Но и сейчас дядя Антон, хромая и подбочениваясь, мог запрыгнуть на любого жеребца, клещом впиться в него и перегонять скотскую злость на пену.

— Ну, и что ты скажешь? — вместо здравствуйте спрашивает из-за калитки дядя Антон.

— А что именно вам нужно? — не лезу я за словом ни в карман, ни в затылок.

— Ага, чего мне только не нужно, а главное — иметь свою пару лошадей.

— Вот чего-чего, а этого я вам пока не могу дать.

Мой ответ нравится Антону, потому что он широко улыбается и вспоминает «Интернационал»:

— Да, никто не даст нам избавленья… Ты к попу?

— Да.

— И какое у тебя к нему дело?

— Хочу книгу ему отдать.

— Тогда иди за мной.

Я иду за дядей Антоном, но с моими ногами что-то начинает происходить: с каждым шагом они все больше деревенеют, а в душу заползает робость, и все вспоминается вчерашнее. Те проклятые раки, которых я вчера пек в поповской горнице, и сейчас начинают шевелиться клешнями на моих щеках. Если бы было где брать книги, то кто бы меня увидел тут?

Дядя Антон, уважительно пригибаясь, стучит в дверь горницы, дальше дергает ее к себе, и мне от сигаретного дыма становится сизо в глазах. За столом нахмурились над шахматами поп и его сын, а табачный чад окутал не только их, но и богоматерь с ребенком, в золотом окладе висящую под потолком. Не слыша своего голоса, я здороваюсь, поп, не оборачиваясь, кивает мне космами, а паныч весело восклицает: