Александр Лебеденко - Лицом к лицу

• Название: Лицом к лицу
• Автор: Александр Лебеденко
• Издательство: Военное издательство Министерства обороны союза ССР
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1960

Много ярких, впечатляющих романов и повестей написано о первых днях Октябрьской революции. Темой замечательных произведений стали годы гражданской войны. Писатель показывает восемнадцатый год, когда по всему простору бывшей царской России шла то открытая, то приглушенная борьба двух начал, которая, в конце концов, вылилась в гражданскую войну.

Еще ничего не слышно о Юдениче и Деникине. Еще не начал свой кровавый поход Колчак. Еще только по окраинам идут первые схватки белых с красными. Но все накалено, все пропитано ненавистью. В каждом доме, в каждой семье идут споры, зреют силы будущих красных и белых армий. Страна находится в ожидании взрыва. И этот взрыв не заставил себя ждать.

---

— Дай я скажу, — кричит вдруг он, взбираясь на подоконник.

Это настолько неожиданно, настолько необычайно, что все утихают. Ни один человек из трех сотен даже предугадать не может, что скажет в такую горячую минуту бывший офицер, теперь инструктор.

Волнение Сверчкова нарастает. Он чувствует, что в правом колене у него завелась работающая, как маятник, машинка.

— Я смотрю на вас, ребята, со стороны и удивляюсь вам, — начал тихо Сверчков.

Головы, как метлы камыша к воде, потянулись к нему. Даже на задах затихло.

— Тысячу лет были вы рабами. Стали свободными. Отцы и деды ваши пускали красных петухов на помещичьи гумна, шли в леса, караулили с ножом за пазухой богачей и хозяев. А теперь вся власть ваша. Армия — у вас, пушки — у вас, а вы врозь тянете. Разве с ножом лучше? Посмотрите на белые армии. Там офицеры служат рядовыми, чтоб победить, чтоб все повернуть по- своему… А вы опять захотели на свои клочки земли, под чужую волю?..

Порослев кивал ему головой. Неспокойные глаза отовсюду смотрели на Сверчкова. И у Сверчкова в груди поднималось что-то теплое и большое. Он говорит им правду. Никуда не уйдешь от нее. И он, Сверчков, сейчас поднимается над самим собою, над своими сомнениями, над своими привязанностями, над паутиной, которая заволакивает все его мысли.

— Я — бывший офицер, но я, как честный человек, говорю вам: если бы я был на месте вашем, я бы лоб разбил, я бы все отдал, чтобы только победила Красная Армия. Побьете белых — будете жить по-своему, пойдете врозь — перебьют вас враги.

Он затих, и сразу, не дав опомниться людям, заговорил Порослев. Теперь уже все слушали, и крикунам опять затыкали глотку недовольным, сердитым шипом.

Потом говорил громовым басом Пеночкин — грузный, широко раскачивающий плечами большевик.

Мартьянов и Малкин пошептались и юркнули за дверь.

Митинг медленно, но неуклонно переходил в беседу. Порослев приказал не звать людей на поверку, и беседа эта закончилась только в полночь.

О хлебе, о деревне, о фронтах и о белых армиях, о бывших союзниках, о лопнувшем, как стиральное корыто, Брестском мире с грабителями, о Ленине, о будущей жизни — говорили обо всем, что высоким небом, звездами и тучами стояло над мелким недовольством, над пайком, над личной обидой, и на душе у Сверчкова становилось по-детски, по-ученически свежо.

Он уходил домой в приподнятом настроении. Лопнула какая-то мутная плесень в сознании, воздух стал пьянее и походка легче. Кусок хлеба, взятый в карман, показался вкуснее шоколада, и хотелось кому-то рассказать о сегодняшнем дне как о сражении и о победе над собою…

Через задний двор лисьим, осторожным и быстрым, шагом спешили Малкин и Мартьянов. У выхода их встретили агенты ЧК. Увидев бесполезность сопротивления, оба подняли руки…

Малиновский, в наброшенной на плечи шинели, с посинелыми губами, склонился над бумагами.

— Это чья же работа?

Дефорж обвел комнату глазами.

— Эсеры.

— Почему так думаете?

— Ко мне приходили от Петровской, с которой нас связали на Надеждинской. Здесь их работает с полдюжины. Мы осторожно поддерживали их. Они кричали, будто во всех частях восстание… В таком деле всякий союзник годится.

— Что-нибудь слышно?

— Сорвалось, кажется, повсюду.

— Теперь налетит Чека. Эти дни сидеть тихо. Нехорошо, если мы упустим момент.

— Вы, Константин Иванович, простите меня, собрали здесь маменькиных сынков. Ваш Шавельский… И этот сукин сын, Сверчков…

— Немедленно покончить с вопросом об амуниции, — перебил его громким голосом Малиновский, — и где угодно, но достать пушечное сало… Холодно как, плохо топят…

В кабинет входили Порослев и Малеев.

Когда Малиновский, забрав необыкновенно толстую пачку дел, со вздохом обреченного на ночь работы человека ушел, в кабинете комиссара собрались коммунисты. У Алексея стучало в висках, словно он провел первый день на сенокосе. Вот хорошее начало! На днях в райкоме говорено было о подрывной работе в армии, которую ведут эсеры и другие контрреволюционеры. Говорили насчет зоркости, бдительности, предупреждали. Проморгали.

Шавельский и парень в папахе, наводивший орудие на штаб, тоже были увезены сотрудниками ЧК.

На другой день Синьков спокойно и уверенно, как всегда, вывел первую батарею на учение, и жизнь дивизиона пошла своим ходом.

Глава X ЧЕЛОВЕК СО СТОРОНЫ

Сверчков не собирался вмешиваться в политические события, разгоравшиеся на Виленском. Он решил, что это не касается его, беспартийного инструктора.

Ссорились красноармейцы с комиссарами. Были дни, когда почти каждый офицер дорого дал бы за ссору солдат с большевиками. Разве ему самому не казалось ужасом, что солдатская лавина сокрушительно движется как раз по той дороге, какую указал ей большевистский палец. Этот палец глядит и сегодня со всех плакатов и афиш.

Сверчкову все это не безразлично. Но события пошли мимо Сверчкова, как сибирская река идет мимо лесной сторожки. Он даже мыслью не поспевает за этим бегом. Попеременно кажется ему, что место его то впереди, то в массах, то в стороне от этого движения. Ряды бойцов этой несомненно великой Революции идут близко, как смотровые колонны мимо любопытной публики. Иногда кажется: необходимо остановиться, сделать чудовищное усилие и стать в ряд. Придется кое-что принять на веру, кое-что сломать в себе, внутренне выравняться, чтобы с божественной радостью, восторженно, как гимназист, кричать вместе со всеми и «долой» и «осанна».

Искушение это таяло, как некрепкая свеча, в беседах с врагами нового строя, когда их аргументация близко подходила к той, какую нашептывало Сверчкову раздражение. Но оно просыпалось, вырастало после каждой беседы с Чернявским, Порослевым, Ветровыми и после каждого столкновения с революционно настроенными людьми, а эти люди проходили через дни восемнадцатого года, как ровные зубья гребенки проходят сквозь спутанные, но мягкие волосы.

Мысль сама тянется к новому, как побитые ночным дождем травы тянутся к солнцу и теплу нового утра. Впустить это новое в свое сознание, дать ему простор? Пусть поэзия этого нового движения станет такой же милой, гордой и своей, как музыка детства.

Выступив неожиданно для себя и поселив в красноармейцах смущение, которое тотчас же использовал Порослев, и испытав при этом чувство победы. Сверчков больше всего смутил сам себя.

Он призывал этих людей защищать их собственное дело. Он говорил о том, что их миллионы и что их труду подвластна освобожденная ими земля. Сказав это, он закрепил какие-то свои мысли о других, потому что этого потребовало чувство справедливости. А сам он? Где же его место?

Завтра он придет в дивизион, и на него будут по-особому смотреть сотни глаз. Бойцы будут ждать, что и на другие волнующие вопросы он ответит громко и отчетливо, как вчера. И он вынужден будет говорить так, как говорил вчера. Не значит ли это, что он отказался от свободы мышления? Не выдал ли он векселя, которые ему еще не по силам выплачивать?..

Виленский походил на безветренное море, взрытое мертвой зыбью. Внешне все было спокойно, но люди ходили взволнованные и сосредоточенные.

Воробьев пожал руку Сверчкову быстро и холодно, как человеку, которому не говорят, но дают понять, что он — враг.

Дефорж в коридоре разбежался навстречу:

— Рассказывали… Молодчина!

Легкой рукой, как плетью, он фамильярно ударил Сверчкова по плечу и помчался дальше, позванивая шпорами.

Малиновский привстал навстречу и сказал:

— Приношу вам благодарность от лица командования. В сущности, ничего особенного бы не случилось, но момент был… во всяком случае… неприятный…

Алексей нашел Сверчкова в казарме. Он отозвал его в угол и спросил:

— Порослев говорил — очень хорошо выступали. Что вы им такое сказали? Я как раз в это время звонил в штаб.

Сверчков повторил свои слова, стараясь припомнить отдельные выражения.

— Если б вы были на их месте? — задумываясь, переспросил Алексей. — А вы на каком же месте?

— Видите ли, — сказал, смущаясь, Сверчков. — Вчера все это иначе звучало. Теперь вот я вам здесь в коридоре рассказываю, и действительно все эти слова звучат странно. Я чувствую сам. («Поймет ли эта дубина?» — тоскливо размышлял при этом про себя Сверчков.) Как это пояснить? Знаете, в сказках одна и та же песня на свадьбе и на похоронах… Вы понимаете? Вчера именно так и нужно было говорить…

Алексей напряженно искал глазами в легких еще морщинах сверчковского лица. Человек со стороны… Какая же это сторона? Он невольно сравнил Дмитрия Александровича с Синьковым. Синьковская прямота выигрывала в его глазах в сравнении со сверчковской изворотливостью. Самый переход Синькова к красным казался решением сильного человека, сдавшегося перед неопровержимыми доводами эпохи…