Александр Лебеденко - Лицом к лицу

• Название: Лицом к лицу
• Автор: Александр Лебеденко
• Издательство: Военное издательство Министерства обороны союза ССР
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1960

Много ярких, впечатляющих романов и повестей написано о первых днях Октябрьской революции. Темой замечательных произведений стали годы гражданской войны. Писатель показывает восемнадцатый год, когда по всему простору бывшей царской России шла то открытая, то приглушенная борьба двух начал, которая, в конце концов, вылилась в гражданскую войну.

Еще ничего не слышно о Юдениче и Деникине. Еще не начал свой кровавый поход Колчак. Еще только по окраинам идут первые схватки белых с красными. Но все накалено, все пропитано ненавистью. В каждом доме, в каждой семье идут споры, зреют силы будущих красных и белых армий. Страна находится в ожидании взрыва. И этот взрыв не заставил себя ждать.

---

И Вера, как сидела на стуле, головой припала к Настиной теплой кофте, и они обе, обнявшись, плакали все громче и громче, пока Алексей не пришел на доносившиеся из угловой в коридор странные голоса.

Он стоял у порога и рассматривал покупки на столе. Женщины, услышав его шаги, усиленно растирали красные глаза. Алексей повернулся — он был уже в шинели — и вышел на улицу. Вчера Алексей встретил Альфреда, который сообщил ему о своем новом назначении, в штаб военно-учебных заведений.

— Присылай подходящих людей, — сказал он Алексею.

Теперь, придя на службу, Алексей немедленно поднял трубку и спросил Альфреда:

— А женщины грамотные тебе нужны?

— Присылай, посмотрю. У меня заседание, — вполголоса ответил Альфред и повесил трубку.

Вечером Алексей дал Вере адрес Альфреда, и еще через день, дрожащая с ног до головы, Вера стояла перед Альфредом.

— Вы библиотечное дело знаете? — спросил Альфред.

— Нет, — просто ответила Вера.

«Ну, вот и все…» — подумала она с тоской.

— Книги любите?

— О да! — Вера подняла большие, готовые стать влажными глаза.

— В Н-ской школе нет библиотекаря. Впрочем, нет и библиотеки. Но книги есть. И еще достанем. Приведите все в порядок и, самое главное, научите курсантов читать и любить книги.

Этот на вид сухой, резкий человек как будто говорил не своими словами. Но Вера женским чутьем угадала в нем самом любовь к книге. Она ничего не ответила и только наклонила голову.

Адъютант написал Вере бумажку, лихо пристукнул печатью, подышав на нее дважды, и, глядя на Веру, сказал:

— Доброго начала, товарищ.

Ему было не больше девятнадцати лет.

Вера была тиха и лучше слушала, чем говорила. В ее комнате было холодно. У нее не было ни чаю, ни какой-нибудь привлекательной еды, но все, кто знакомился с ней, почему-то стремились провести тихий вечер в угловой и, прослушав романсы Грига, спрашивали разрешения прийти еще. К ней заходили Ветровы. Воробьев, не застав Маргариту, спускался этажом ниже. Даже Куразины, считавшие долгом принять при женщине развязный тон и соединять каблуки при поклоне, как будто на них все еще были гусарские шпоры, охотно сидели у Веры, много курили, еще больше извинялись за то, что надымили, и в конце концов стали забегать регулярно, без приглашений.

Алексей заходил в угловую редко. Всегда с каким-нибудь делом. Вере с ним было просто. Алексей рассказывал ей о детстве и о фронте, и его легко было перебивать вопросами. Он сам по-деловому расспрашивал ее о днях беженства, словно хотел установить картину событий и вмешаться в нее в пользу Веры. Вера чувствовала, что Алексей жалеет ее, но это не было обидно. Он ни на что не жаловался, не считал это время «проклятым». Своим ровным дыханием, своей радостью, с какой он встречал события, Алексей как бы оправдывал и делал для нее осмысленным то, что происходило за окном, то, что называлось Революцией. И так как это был ясноглазый, хотя и тяжеловесный, но простой и понятный в мыслях и действиях человек, это давало Вере силу не поддаваться речам Аркадия и его товарищей и пытаться потихоньку, не спеша вырабатывать свой взгляд на события — и ближние, касавшиеся этого дома, и дальние, орудиями гремевшие на Урале, на Кубани, в снежной Сибири, на быстро растущих фронтах Республики.

Однажды вечером в дверь Веры постучали. Это был Куразин. Он нес в руках большой, увесистый сверток, перевязанный толстой бечевкой.

— Просьба к вам, Вера Дмитриевна. Мы с братом уезжаем и все ценное оставляем у знакомых. Месяца на два. Не позволите ли у вас? Тут кое-какие пустяки… Все же для нас дорогое… по воспоминаниям…

— Пожалуйста, — сказала Вера, — конечно.

— Может быть, еще один сверток разрешите?

— Конечно, несите — места хватит.

— В сухом месте хорошо бы. Лучше всего, если позволите, в кушетку. Она у вас с ящиком? — Он проворно поднял крышку большой кушетки. — Ну, тут поместится двадцать таких свертков. — Он уложил пакет в угол, притиснув его к стенам дощатого ящика. — Я занесу еще один. А ваш этот… солдат… дома?

Не знаю. Кажется… не приходил, — ответила Вера. На другой день два свертка лежали рядом, и Куразин, не задерживаясь, распрощался, предупредив Веру:

— За свертками могут зайти. Ну, давайте, как в романах, условимся о пароле. Пусть скажут вам: «От Арсения», и тогда отдайте. Ну, спасибо, дорогая. Пожелайте нам счастливого пути. — Он поцеловал пальчики Веры и ушел. Провожая его, Вера слышала, как быстро и легко стучал он каблуками, сбегая по лестнице.

Глава IV ПОРТРЕТ

В октябрьский, весь пронизанный ниточками бодрящего холодка день к дому на Крюковом канале подошел открытый легковой автомобиль. Двое в кепках помчались по лестнице кверху, как будто гнались за невидимым беглецом. Шофер еще глубже ушел в сиденье, рассеянно отыскивая в карманах сперва кисет с махоркой, затем спичку и, наконец, осколок спичечного коробка, по тем временам признак привилегированного положения.

Детвора окружила автомобиль. Он был высок и горд, этот автомобиль восемнадцатого года. Кузов был поднят над жидкими колесами так, что на четвереньках можно было пройти под машиной. От ясной лакировки не осталось и следа, ее заменил цвет изношенной галоши. Но зато под рукою шофера болтался мягкий сигнал из резины ярко-красного цвета, величиной с медвежью голову. Сигнал интересовал ребят не меньше, чем автомобиль.

— Дяденька, погуди, — адресовался к шоферу малыш с пальцем, до основания исчезнувшим в носу.

— Ты что там достал? — пошутил в ответ шофер. — Покажи.

Ребята хихикнули хором, и малыш отступил за спину соседа.

— Давай я погужу, если тебе лень, — предложил паренек постарше и подступил к гудку.

— Дяденька, а если я тебе шину проколю? — выскочил вдруг вперед рыжий карапуз в пальто, но без шапки. Он вертел в руках не то вязальный крючок, не то дамскую булавку.

Шофер погрозил перчаткой, тяжелой, как ботинок.

— Ты смотри мне… Я тебя свезу куда надо.

— Он Кольке Савину велосипед проколол, — сообщил мальчик с книжкой.

— Ай, а я ему скажу, — обрадовался другой мальчик у дверей. — А он думал — на гвоздь наехал.

Рыжий повернулся на месте:

— Не скажешь, врё…

— Истинный бог, скажу.

— Тогда не ходи на улицу.

На шестом этаже открылось окно. Свесившаяся кепка заорала:

— Антон, поднимись помочь, валяй в тридцатый номер.

Шофер смотрел на рыжего сорванца и колебался. Потом он шагнул к нему и взял за рукав:

— Ходи со мной.

Рыжий прянул в сторону и освободился ценою порванного рукава.

— Одежу рвешь, холера! — крикнул он со слезой. — Купил, что ли?

— Антон! — загудело сверху.

— Эй, ребята, кто машину посмотрит? Ленина везти надо.

— Какого Ленина? — спросил мальчик с книгой. — Главного?

— Ленина, говорю, портрет, от художника.

— Мы посмотрим, дяденька, — предложили сразу трое.

— Ну, глядите.

Шофер нырнул в парадное и, постояв за дверью, выглянул опять. Но теперь на тротуаре группа малышей что-то горячо обсуждала. Рыжий был тут же и, совершенно позабыв об автомобиле, слушал. Затем все потоком, кроме взявшихся охранять машину, ребята ринулись на лестницу.

— Ну, так-то лучше, — сказал шофер и принялся прыгать через три ступеньки кверху.

На самой верхней площадке уже была раскрыта дверь. Приехавшие осторожно выносили большой холст на подрамнике. Тревожась и тоскуя, суетился около Евдокимов. В глубине, передней стояла Елена, кутая плечи в большой испанский платок.

— Я вас умоляю, — повторял художник, — не торопитесь на поворотах, я оденусь и сбегу вниз.

Портрет оставили у окна. Антон рассматривал его, остановившись на ступеньках.

Положив руку на край стола, забросанного книгами, на которые падал свет деловой лампы, стоял вдумчивый человек, как будто собирающийся начать взволнованную речь.

Комната тонула в тенях низко опущенного абажура, предметы сжались и потеряли ясность очертаний. Но зато лицо жило на полном свету. Незаконченный шаг вперед. Движение бровей, чуть раскрытый рот, отброшенная назад, как бы в подготовке бурного жеста, рука — все это делало человека центром полотна, выбрасывало его вперед, и портрет переставал быть портретом и становился динамической картиной с замыслом, затаившим в мазках и линиях волнение художника.

— Н-да, — сказал Антон. — Ну что ж, понесем.

— Я видел Ильича, — сказал один из приехавших. — Чисто такой. Здоров рисовать, — кивнул он в сторону двери. — Мы ему еще закажем.

Портрет осторожно двинули вниз. Впереди, держа подрамник над головой, шел Антон. Позади двое держали картину за углы.

Художник сел с шофером и, не отрываясь, смотрел на полотно.

На улице быстро скопилась толпа. Окружив машину, рабочие, женщины, дети старались улучить момент, когда станет видна фигура вождя. Люди в кепках поставили портрет лицом к движению.