Алексей Кожевников - Том 3. Воздушный десант

• Название: Том 3. Воздушный десант
• Автор: Алексей Кожевников
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1978

В третий том Собрания сочинений Алексея Кожевникова вошел роман «Воздушный десант» о боевых буднях и ратном подвиге десантников в Великой Отечественной войне, о беспримерной героической борьбе советского народа с фашистскими захватчиками на временно оккупированной территории, о верности и любви к Родине.

---

Снова выгребаю лишнюю землю. Приходит Танюшка. Она возбуждена, порывиста. Несмотря на окопную грязь и безобразный грим на лице, кажется мне прекрасной.

— Зимовать готовишься, мальчик? Правильно поступаешь, молодец! «Жизнь живи — вперед гляди», — учила меня Федора Васильевна. Тебя тоже учила? Нет? Как это она прохлопала, ай-ай! — Танюшка посмеивается, воркует ласково, по-голубиному. — Перевязку сделали? Еще раз молодец. Бросай-ка работу и надевай свою сбрую! Пойдем выручать Настёнку.

Снаряжаюсь. Уходим.

Сделав вместо нескольких километров большущий, на всю ночь, крюк по садам, перелескам, буеракам, по готовым и недорытым окопам, добираемся наконец до участка, где работает Настёнка. Там благодать, укрытий приготовлено на целую дивизию. Прячемся в готовый окоп.

— Спать хочешь? — шепчет Танюшка.

— Отоспался до второго пришествия. Может, ты хочешь? Ложись. Я подежурю, разбужу.

— Успею отоспаться до второго-то пришествия. Неужели ты веришь в него?

— Одна поговорка.

— Я встречала таких, которые от войны начали верить и в бога, и в черта, и в невесть что.

Еще раз Танюшка повторяет мне мою задачу: весь день не спускать с нее глаз.

Я торжествую:

— Вот когда нагляжусь на тебя досыта.

Она (с шутливой печалью):

— А потом не взглянешь.

Уверяю, что готов всю жизнь глядеть, не спуская глаз, только она, должно быть, не хочет этого, все куда-то бегает и, когда мы вместе, не посидит, а вертится по-сорочьи.

— Ладно, посижу, — и продолжает шептать, придвинувшись ко мне ближе.

Само дело назначено на вечер, когда кончат работу. За день Танюшка подойдет вплотную к Настёнке. Если они обе сразу снимут платки и начнут оправлять волосы, значит, они сговорились, все обстоит хорошо, и я должен ударить по охранникам из автомата. По ним ударят еще и партизаны. Потом Танюшка с Настёнкой перебегут ко мне. Дальше будет видно.

Ночь начинает сереть. Выходят на работу окопники: вольные — одиночками, небольшими группами, подконвойных приводят колоннами. Все окопники — женщины, мужика ни одного. Танюшка переходит от меня к окопницам. Довольно трудно не потерять ее в однообразной, тусклой темно-серой толпе, такую же тусклую. Но пока не выпускаю из виду, весь ушел в глаза и уши.

Танюшка, знать, понимает мое затруднение и старается подавать разные знаки: то начнет перевязывать желтоватый, довольно броский платок, сегодня он не желает держаться на ней, то при переходе вскинет на плечо лопату вверх светлым сверкающим штыком, то громко вскрикнет, засмеется. Возможно, это не для меня, а для Настёнки, но помогает и мне.

Постепенно Танюшка подвигается к подконвойным, в полудне она уже самая передовая из вольных, до арестованных ей осталось подать рукой. Все послеполуденное время Танюшка ведет игру с немцами-конвоирами. Сперва это перекличка и пересмешки через «пограничную» полосу между вольными и арестованными. Потом один из конвоиров переходит к Танюшке и угощает ее сигаретами. Она отказывается: «Не курю». Он берется выучить ее этому искусству. Перед концом работ Танюшка перебегает к конвоирам и просит сигарету: она решила попробовать. Курят многие, должно быть, вкусно.

Закурила, закашлялась, отбежала от конвоира. В это время раздался пронзительно дребезжащий свисток кончать работу. Танюшка и еще одна окопница, рядом с ней, видимо Настёнка, которую я не распознал издалека, сдернули платки и начали торопливо оправлять волосы.

Я ударил из автомата по немцам-конвоирам. Следом ударили по ним еще с двух сторон.

Окопницы — врассыпную. Крик, визг. Спотыкаясь, падая, с протянутыми вперед руками бежит Настёнка. Танюшка помогает ей.

Наконец они возле меня. Подхватываем Настёнку — я с одной стороны, Танюшка с другой — и бежим сперва по перекопанному полю, затем по луговине с отдельно стоящими кустиками и ныряем в залесенный овраг. Здесь можно перевести дух, переменить бег на шаг, сделать привал, собраться с мыслями.

Над молодой дубовой порослью — дуб-старик, великан, перед которым навечно струсили его исконные враги — топор и пила. Если уж не свалили раньше, то он достоит до своего естественного предела и упадет сам. Хорошо, что жизнь хоть и не часто, но оставляет свидетелей далекого былого: деревья, храмы, курганы, крепости. Этот огромный дуб — памятник когда-то лесистого, дубового Поднепровья. Под его сенью, возможно, спешивались отдохнуть наши богатыри Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович, баяны сказывали княжеским дружинам «Слово о полку Игореве». Много чего видел такой дуб.

Мы остановились под ним сразу все, без сговора, остановили охватившие нас удивление и благоговение. Мимо такого дива природы невозможно пройти равнодушно. И еще одно чувство, которое назову чувством предназначенности: если уж делать привал, то непременно под этой широченной дубовой сенью, способной укрыть изрядную дружину. Она ведь и предназначена для привалов. Где еще найдешь такое спокойствие души, как здесь?!

Сидим на пышной листве, щедро сброшенной дубом. Танюшка достает из карманов свертки, по-хозяйски распоряжается моим вещмешком, флягой. Опять, как давно-давно в Абрамцевском парке, на дубовых листьях вместо тарелок накрыт обед: хлеб, лук, картошка…

— Прошу к столу, — шепчет Танюшка.

Всю подчистую съедаем черствую, бедную снедь.

— Как будем дальше? Кто куда? — спрашивает Танюшка.

— Я — домой, — сказала Настёнка. — Надо показаться маме и Митьке.

Я сказал, что пойду к своим, в бригаду. Там, пожалуй, считают меня мертвым.

— Я тоже к своим, — говорит Танюшка. — Тоже надо показаться.

Я напомнил ей, что уговаривались идти вместе, к десантникам.

— Приду потом. У тебя есть штаб, и у меня есть штаб. Мы еще не господа сами себе, рано нам гулять вместе, — ошпаривает меня Танюшка, затем спрашивает Настёнку: — Где будем расходиться?

— Где хотите, — уступает нам Настёнка.

— Я думаю, мы проводим тебя до дома. — Танюшка оборачивается ко мне, бойко встряхивает головой. — Проводим? Семь верст не околица, а здесь и того меньше.

Настёнка начинает уверять, что дойдет одна, хаживала больше, но Танюшка осекает ее:

— От сумы, от тюрьмы да еще от друзей не отказываются.

Прощаясь с дубом, гладим его шершавую, в глубоких складках кору, пробуем обнять старика по-десантски, но наших рук не хватает, и получается только полуобъятие.

Идем цугом, впереди — Танюшка, она тут истоптала все насквозь, за ней — Настёнка, я — в хвосте. Ослабевшая на тюремных харчах, Настёнка плохо идет без нашей помощи, и мы придумали такую штуку: я срезал кинжалом палку, несу ее за один конец, Танюшка за другой, а Настёнка держится за середину. К концу пути она все сильней наваливается на палку.

Сегодня нам опасно мешкать: немцы будут разыскивать налетчиков на окопную стражу, начнутся облавы, аресты, проверка документов. Дойдя до Настёнкиного дома, мы тотчас расстаемся. Настёнка — несчастная! — заползает в подземелье своего брата Ивана. Она так ослабела, что, прощаясь, я еле чувствую касание ее вялых, бессильных пальцев.

Танюшка впряглась в мой вещмешок и провожает меня в обход опасных мест. Идем, крепко схватившись за руки. Она нашептывает мне в ухо имена сел и людей, где можно достать хлеба, переночевать, узнать про дорогу. Я повторяю за ней из слова в слово, и так несколько раз, чтобы затвердить все наизусть. Доверить бумажке ничего нельзя: ведь каждое слово может погубить жизнь человека, жизнь целой семьи.

Затвердил все навсегда, как первое школьное стихотворение «Дети, в школу собирайтесь!..». Можно прощаться. Вещмешок уже на мне. Танюшка берет меня за плечи и говорит:

— Корзинкин, голубчик, берегись! Знаешь, как легко умереть. Ах, как легко! Не торопись в мертвые герои!

Да, в нашем положении можно умереть сто раз на дню, высунь голову на вершок дальше — и тут тебе все: и смерть, и героизм, и вечная слава, и вечная память… Может, и вечные слезы кому-то.

Немцы бросают ракеты, стреляют. А нам с Танюшкой наплевать на это. Бросай, стреляй, бомби… Все равно есть счастье на свете!

И долго стоим молча. Она то берет мои руки в свои, — руки у нее горячие и трепетные, — то, будто спохватившись, начинает быстро поправлять мой вещевой мешок, чтобы лежал уютно и легко, то вздыхает и покачивает головой. В темноте ее лицо видится мне как бледное, мертвое пятно, без всякого выражения, а при свете ракет оно загорается таким сиянием, что я не могу уйти, не поглядев в него еще раз.

А расходиться все-таки надо. При вспышке новой ракеты мы припадаем друг к другу, крепко обнимаемся и долго целуемся, как в кино, что и дышать становится нечем. Потом Танюшка начинает отстранять меня и шепчет:

— Иди, иди. Скоро увидимся. Не сердись, что я так, по старинке… — и озорно благословляет меня широким крестом. Перекрестив три раза, быстро, без оглядки убегает назад.