Дмитрий Шеваров - Двенадцать поэтов 1812 года

• Название: Двенадцать поэтов 1812 года
• Автор: Дмитрий Шеваров
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: История
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03700-7

Имена большинства героев этой книги — Н. И. Гнедича, С. Н. Марина, князя П. И. Шаликова, С. Н. Глинки — практически неизвестны современному читателю, хотя когда-то они были весьма популярными стихотворцами. Мы очень мало знаем о военной службе таких знаменитых поэтов, как В. А. Жуковский, князь П. А. Вяземский, К. Н. Батюшков… Между тем их творчество, а также участие как в литературной и общественной жизни, так и в боевых действиях — во многом способствовали превращению Отечественной войны 1812 года в одну из самых романтических эпох российской истории, оставшейся в памяти потомков «временем славы и восторга».

Книга Дмитрия Шеварова «Двенадцать поэтов 1812 года» возрождает забытые имена и раскрывает неизвестные страницы известных биографий.

знак информационной продукции 16+

---

Такая развязность для Батюшкова была тем более оскорбительна, что он был обязан своему молодому богатому другу: после возвращения Батюшкова с войны Вяземский вызвался оплатить некоторые его старые долги. Причем князь не впервые предлагал Константину Николаевичу свою помощь. Еще в Рождество 1810 года Батюшков писал Гнедичу, сетовавшему, очевидно, на очередную вызывающую остроту Петра Андреевича: «Напрасно сердишься на князя Вяземского, который меня истинно любит, а много ли таких людей! Кроме его ума (а он очень умен), он весьма добрый малый. Не знаю, как узнал, что я не еду, потому что ожидаю оброку с деревень, и что же? Предложил свой кошелек, но с таким добродушием, что письмо его меня тронуло. Деньги его мне не надобны: я отказал их, но я ему не менее за то обязан. Это не безделка, такой поступок! Согласись сам! Ибо ты довольно знаешь свет и жителей земноводного шара!..»[362]

На этот раз он вынужден был принять помощь Вяземского. И тем горше было терпеть его молодеческие выпады. В конце января 1815 года, немного остыв от гнева и обиды, Константин Николаевич пишет Петру Андреевичу, печалясь о нем как о сыне: «Благодарю тебя за то, что ты платишь мои долги… Но праведное мое негодование на тебя ничто облегчить не может… Я сердит на тебя, за тебя. Со временем я тебе открою мою душу, и ты меня оправдаешь перед собой…»[363]

Батюшков — Вяземскому, февраль 1815 года: «Дружба моя к тебе не утратилась и могла ли утратиться? Что есть у меня в мире дороже друзей! и таких Друзей, как ты и Жуковский. Вас желал бы видеть счастливыми: тебя благоразумнее, а Жуковского рассудительнее. Я горжусь вашими успехами, они мои; это моя собственность, я был бы счастлив вашим счастием…»[364]

Соединяя в письмах Жуковского и Вяземского, обнимая их вместе своей мыслью и любовью, Батюшков пытается дать верное направление колючему дарованию Петра Андреевича. Он надеется, что пример Жуковского увлечет их юного друга от насмешничества и скептицизма.

«Один хороший стих Жуковского больше приносит пользы словесности, нежели все возможные сатиры»[365], — пишет Батюшков Вяземскому в январе 1815 года. А вот из мартовского письма: «От Жуковского я получил письмо. Я называю его — угадай как? Рыцарем на поле нравственности и словесности…»[366]

И чем больше Батюшков нахваливал Жуковского, тем раздраженнее становился самолюбивый Вяземский.

Не оставляя надежды направить дарование друга в благодатное русло, Батюшков предлагает Петру Андреевичу стать… сказочником. В письме от 25 марта 1815 года Константин Николаевич пишет: «Пришли мне все, что ты написал нового, дай Бог, чтобы это было важное. Зачем ты не испытаешь род сказки? Зачем Дмитриеву оставлять одному это поле, поле веселое и пространное, созданное, как нарочно, для твоего остроумия, ума и сердца. Дай Бог, чтобы мой опыт тебя воспалил. Принимайся! Я тебя благословляю, а себя и публику поздравляю с прекрасным и оригинальным произведением. Оригинальным, разумеется, ибо ты должен что-нибудь написать свое. Выдумай, изобрети и басню, и рассказ, и подробности. Ты можешь. Сперва обдумай все. Это тебя займет приятным образом, а там и за перо… Напиши не одну сказку, три, четыре, более, если можешь. Но не пиши мелочей: обдумай один род. У нас множество баснописцев. Пусть будут и сказочники. Этот род не низкий. Требует ума и большой разборчивости… Сделай одолжение: пиши в этом роде…»[367]

Вяземскому кажется, что совет писать сказки означает лишь то, что его еще держат за мальчишку, и он с еще большим упорством продолжает растрачивать свой дар на эпиграммы. (Жуковский позднее говорил, что Вяземский съел на эпиграммах целую свору собак.) Только много лет спустя Петр Андреевич понял, что стояло за советом Батюшкова стать сказочником: не о сказках то была речь, а о том, как важно не повредить душе своей. В предисловии к своему собранию сочинений Вяземский писал: «Было кем-то сказано, что человек зрелых лет должен быть сам врачом своим, то есть знать сложение свое, темперамент свой, знать, в гигиеническом отношении, что может быть ему полезно, что вредно. То же можно применить и к нравственному распознаванию себя…»[368]

Конечно, Вяземский и в молодости пытался распознать себя, но это было отвлеченное мудрствование, какое-то блуждание по темному лесу. В этом лесу Петр Андреевич терял не только себя, но и своих друзей (однажды он так и писал Жуковскому: «Нельзя ли как-нибудь встретиться? Мы до сей поры виделись только впотьмах; посмотреть бы друг на друга при свете Божьем»).

Вот что Вяземский писал Александру Тургеневу о своем опыте самопознания (письмо от 3 октября 1819 года): «Все наши связи не что иное, как привычки, более или менее вкорененные. Какие мои наличные наслаждения от товарищества с тобою, Жуковским и Батюшковым? Вы более существуете для меня в душевной привычке моей, чем в себе самих. Я вас ищу не в вас, а в себе. Без сомнения, привычку эту питает не надежда на свидание; потому что я никаким свиданиям, ни здешним, ни тамошним, не верю или, лучше и правильнее, ни в какие не верую. Не отвергаю их, но и не ожидаю; не сомневаюсь в них, но и не убежден. Вся моя жизнь, все мое бытие пишется на летучих листках… Хорошо, если случайный ветер соберет несколько листков вместе и нечаянно составит полную главу. Но честь подобает случаю, а не мне или нравственной силе, во мне действующей; все мои способности дуют в одиначку. Будем говорить искренно: я держусь одним капиталом, а умей я пустить в ход этот капитал, то, верно, стоял бы я не на этом месте. Я — маленькая Россия: нельзя отрицать ее наличные богатства, физические и нравственные, но что в них, или, по крайней мере, то ли было бы из них при другом хозяйственном управлении. Впрочем, мой недостаток — отличительная черта русского характера, много поэзии в себе имеющего: что-то такое темное, нерешительное, беспечное; какая-то неопределенность и бескорыстность; мы переходим жизнь, не оглядываясь назад, не всматриваясь в даль…»[369]

Глава шестая

Я думал о тебе и о России.

К. Н. Батюшков — П. А. Вяземскому, 17 мая 1814 г., Париж

Я хочу наездничать; хочу, как Бонапарт… попрать все, что кидается мне под ноги…

П. А. Вяземский — А. И. Тургеневу 3 июля 1822 г., Остафьево

Паломничество Батюшкова к Тихвинской иконе. — Исповедальное письмо. — «Нечто о поэте и поэзии». — Чистота жизни как залог чистоты слога. — Асмодей. — «Заземление» Жуковского. — Послание Батюшкову. — «…немедленно удалиться в монастырь…» — Крест

Важнейший документ для понимания послевоенных отношений двух поэтов — исповедальное письмо Батюшкова, написанное во второй половине марта 1815 года, на Страстной неделе, после паломничества к Тихвинской иконе Божьей Матери. Тихвинская Богоматерь особо почиталась в доме Батюшковых. Ее древний образ в серебряной ризе сначала был в дедовом доме в Даниловском, а после замужества сестры поэта Елизаветы Николаевны перешел в ее вологодский дом.

Кажется, в дни паломничества в Тихвинский Богородичный Успенский мужской монастырь Батюшков ясно почувствовал, где та спасительная пристань, которую он так долго искал. Ах, если бы ему потом дали продолжить этот путь! Тогда и душевная болезнь, возможно, не охватила бы его такими железными тисками. Во всяком случае, она, быть может, не стала бы катастрофой.

Итак, Батюшков — Вяземскому, за несколько дней до Пасхи:

«…Ни одно из твоих писем меня так сильно не радовало, как последнее; я вижу в нем явное свидетельство твоего дружества и твоего редкого сердца, которое для нас, друзей твоих, есть сокровище неоценимое. Я замедлил отвечать тебе, потому что был на несколько дней в отсутствии; я ездил с моею теткою в Тихвин — на богомолье. Но все твои упреки несправедливы, горесть моего сердца не мечтательная… С пылкостию лет, у меня, по крайней мере, исчезло и пристрастие ко всему блестящему, и я желал бы полезным быть и обществу и самому себе, и я еще повторю: стихи ни к чему не ведут. Далее: испытав многое, узнав цену и вещам и людям, виноват ли я, мой друг, если многие вещи утратили для меня цену свою? Но ты говоришь: не писать — не жить поэту. Справедливо! Но что писать? Безделки. Нет! Писать что-нибудь важное, не для минутного успеха, а для себя. Ничего не печатать для приобретения известности. Иметь свыше цель. Славу. Обмануться. Так и быть! Но и обмануться славно. Писать для себя, pour soulager son coeur (для облегчения своего сердца (фр.). — Д. Ш.). Успехов просит ум, а сердце счастья просит. Сии-то маленькие успехи не ведут к счастию. Они преграды к нему, напротив того. Мы это знаем, милый друг, знаем по опыту. Меня все мучит; даже самая известность… Вооружаться против тех, которые оскорбляют вкус, не есть большая вина, но горе тому, кто занимается единственно теми, которые оскорбляют вкус и наше суетное самолюбие. Если бы мне предложил какой-нибудь Гений все остроумие и всю славу Вольтера — отказ. Выслушай свое сердце в молчании страстей, и ты со мною согласишься, в противном случае я тебя не уважаю. Так, надобно переменить род жизни. Благодаря Бога я уже во многом успел: стараться укротить маленькие страсти, успокоить ум и устремить его на предметы, достойные человека. Я подкреплю мои замечания словами добродетельного Ролленя. Прочитай страницу 90, 91, 92 Oeuvres completes de Rollen a Paris (Полное собрание сочинений Роллена, изданное в Париже (фр.). — Д. Ш.), письмо его к Ж.-Б. Руссо. Я не осмелился бы взять на себя сделать такой упрек твоей совести, если бы большая часть поучений Ролленя не относилась прямо ко мне. Лучший ответ нашим врагам и врагам вкуса: молчание и это спокойствие душевное, которое бывает наградою хорошего поведения и спокойной совести. Вот мое признание. Прибавь к этому, что маленькие страсти, маленькие успехи в обществе и в кругу маленьких людей, которых мы ни любим, ни уважаем, маленькие стихи и мелочи не достойны мужа, делают и ум мелким, беспокойным. Успехов просит ум, а сердце счастья просит. Но пусть ум просит великих успехов, а сердце — счастия… если не найдет его здесь, где все минутно, то не потеряет права найти его там. Где все вечно и постоянно. Ты же, счастливец: сокрой себя на месяц или на два: перемени образ жизни своей. Читай полезное, будь полезен другим, сотвори себя снова: и тогда, если не оправдаешь моих слов, то я позволю тебе сказать мне — что я начал бредить. Иначе, в шуму страстей твоих, и этого мелкого суетного самолюбия, и этих хладных удовольствий, тебя недостойных, я тебе не поверю. Мы возмужали, опытности прибавилось, чего недостает нам? Уважения к себе. Сядем на ряду с людьми. Сядем выше недостойных. Если мы избрали словесность, то оставим в ней не одни цветы: плоды; а в обществе имя честного человека, во всей простоте сего слова, такое имя лучше всех титулов. Ne craignez pas le ridicule (Не бойтесь смешного (фр.). — Д. Ш.). Для человека с твоим умом его не существует. У тебя все. Кроме постоянства и характера, без которых нет ничего совершенного, постоянство и внимание — вот рычаг ума человеческого, а характер… Смейся, у меня есть свой характер, я это испытал на днях. Я умею подбирать в бурю парусы моего воображения. Слава Богу, и этого довольно — на нынешнее время: вперед будет лучше. Тот уже много сделал на поприще нравственности, кто хотел что-нибудь сделать. DIXI (Я все сказал (лат.) — Д. Ш.)»[370].