Дмитрий Шеваров - Двенадцать поэтов 1812 года

• Название: Двенадцать поэтов 1812 года
• Автор: Дмитрий Шеваров
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: История
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03700-7

Имена большинства героев этой книги — Н. И. Гнедича, С. Н. Марина, князя П. И. Шаликова, С. Н. Глинки — практически неизвестны современному читателю, хотя когда-то они были весьма популярными стихотворцами. Мы очень мало знаем о военной службе таких знаменитых поэтов, как В. А. Жуковский, князь П. А. Вяземский, К. Н. Батюшков… Между тем их творчество, а также участие как в литературной и общественной жизни, так и в боевых действиях — во многом способствовали превращению Отечественной войны 1812 года в одну из самых романтических эпох российской истории, оставшейся в памяти потомков «временем славы и восторга».

Книга Дмитрия Шеварова «Двенадцать поэтов 1812 года» возрождает забытые имена и раскрывает неизвестные страницы известных биографий.

знак информационной продукции 16+

---

К счастью для русской литературы, один из офицеров отдал Вяземскому свою запасную лошадь. «Я так был неопытен в деле военном и такой мирный Московский барич, что свист первой пули, пролетевшей надо мной, принял я за свист хлыстика. Обернулся назад и, видя, что никто за мной не едет, догадался я об истинном значении этого свиста…»[160]

Пуля эта вполне могла прилететь и от своих, ведь мундир Мамоновского полка был еще неизвестен в армии и по своей причудливости мог быть принят за вражеский.

«Не умею сказать, на какой, — вспоминал Вяземский, — но были мы с Милорадовичем на батарее, действовавшей в полном разгаре. Тут подъехал ко мне незнакомый офицер и сказал, что кивер мой может сыграть надо мной плохую шутку. „Сейчас, — продолжал он, — остановил я летевшего на вас казака, который говорил мне: Посмотрите, ваше благородие, куда врезался проклятый француз!“

Поблагодарил я незнакомца за доброе предостережение, но сказал, что нельзя же мне бросить кивер и разъезжать с обнаженной головой. Тут вмешался в наш разговор молодой Петр Петрович Валуев[161], блестящий кавалергардский офицер, и, узнав, в чем дело, любезно предложил мне фуражку, которая была у него в запасе. Кивер мой был сброшен и остался на поле сражения. Может быть, после попал он в число принадлежностей убитых и в общий их итог внес свою единицу… Видно, в Бородинском деле суждено мне было быть принятым за француза.

Во время сражения разнесся слух у нас, что взят был в плен Мюрат; но после оказалось, что принят был за него генерал Бонами. Не помню, с кем ехал я рядом: мой спутник спросил ехавшего к нам навстречу офицера, знает ли он, что Мюрат взят в плен? — „Знаю“, — отвечал тот.

„А это кого ты ведешь?“ — спросил он про меня.

Данная мне адъютантом Юнкером лошадь была пулею прострелена в ногу и так захромала, что не могла уже мне служить. И вот я опять стал в тупик, по образу пешего хождения. А за Милорадовичем, на поле сражения, пешком угнаться было невозможно: он так и летал во все стороны.

Когда ранили лошадь подо мною, неизъяснимое чувство то радости, то самодовольствия пробудилось во мне и меня воодушевило. Мне в эту минуту сдалось, что я недаром облачился в казацкий чекмень… Хотя собственно был ранен не я, а только неповинная моя лошадь; но все же был я в опасности и также мог быть ранен. Я даже жалел, что эта пуля не попала мне в руку или ногу, хотя — каюсь — и не желал бы глубокой раны, а только чтоб закалилась на мне память о Бородинской битве.

Когда был я в недоумении, что делать, опять явился ко мне добрый человек и выручил меня из беды. Адъютант Милорадовича, Д. Г. Бибиков, сжалился надо мной и дал мне свою запасную лошадь. Но и ему за оказанное одолжение не посчастливилось: вскоре затем ядром оторвало у него руку. Спустя немного времени после сделанной ему операции видел я его: он был спокоен духом и даже шутил…»[162]

Про свой первый и последний бой Вяземский написал в стихах лишь в 1869 году, через 55 лет после войны, в стихотворении «Поминки по Бородинской битве»:

Милорадовича помню
В битве при Бородине:
Был он в шляпе без султана
На гнедом своем коне.
Бодро он и хладнокровно
Вел полки в кровавый бой,
Строй за строем густо, ровно
Выступал живой стеной.
Только подошли мы ближе
К средоточию огня,
Взвизгнуло ядро и пало
Перед ним, к ногам коня,
И, сердито землю роя
Адским огненным волчком,
Не затронуло героя,
Но осыпало песком.
«Бог мой! — он сказал с улыбкой,
Указав на вражью рать, —
Нас завидел неприятель
И спешит нам честь отдать…»

В прозаическом комментарии к этим стихам автор сообщает факт, очень важный для понимания эпохи и тех, кого мы называем героями Двенадцатого года. Слова, сказанные Милорадовичем в самом начале сражения — «Бог мой, нас завидел неприятель и спешит нам честь отдать…» — были произнесены по-французски. И никого тогда это не смутило. Обычная реакция на происходящее боевого русского офицера, образованного дворянина, для которого французский язык — такая же родная стихия, как и русский.

Через полвека историкам уже хотелось вычеркнуть эту подробность «по соображениям патриотизма», и именно поэтому 77-летний князь подчеркивает: «Для сохранения исторической истины, должен я признаться, что это было сказано на французском языке… Привычка говорить по-французски не мешала генералам нашим драться совершенно по-русски. Не думаю, чтобы они были храбрее, более любили Россию, вернее и пламеннее ей служили, если б не причастны были этой маленькой слабости…»[163]

О своем участии в Бородинском сражении Вяземский в этом стихотворении не пишет. Как, впрочем, и в других стихах. О коротком, но близком знакомстве с пулями и ядрами князь не упоминает даже там, где это просится на перо: например, в стихах, посвященных Денису Давыдову. Отчего было не написать: и я там был, и мне знаком запах пороха…

Когда друзья напоминали князю, что он участвовал в Бородинском сражении и ему тоже есть о чем поведать, Вяземский отмахивался: «Да я же близорук и ничего толком не видел. Я не мог даже понять, мы бьем или нас бьют…»

Приобретя репутацию скептика и желчного умника, Вяземский спрятал под этой броней свое самое сильное юношеское переживание. Лишь в глубокой старости он позволял себе иногда предаться воспоминаниям, но это всегда был рассказ не о себе, а о павших и ушедших товарищах. В 1861 году на юбилее своей пятидесятилетней литературной деятельности Вяземский сказал собравшимся гостям: «Вы в моем лице празднуете умилительную тризну славным покойникам, которых некогда я был питомцем, современником и товарищем. Не мои дела, не мои труды, не мои победы празднуете вы. Вы заявляете сердечное слово, вы подаете ласковую руку простому рядовому, который уцелел из побоища смерти и пережил многих знаменитых сослуживцев. На поприще гражданина имел я также один поэтический и достопамятный день… Много ли насчитается ныне налицо из тех, которые были хотя и незаметными, но присутствующими участниками в великой, эпической Бородинской битве? Не ищите имени моего в летописи этой битвы; но я под ядрами находился в сей день при Милорадовиче. В ушах моих еще звучит повелительный голос его; пред глазами моими еще рисуется его спокойное и мужественное лицо…»[164]

За мужество, проявленное в Бородинской битве, князь Вяземский был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом. В представлении Милорадович написал: «Находясь при мне весь день, был мною посылаем в самый жестокий огонь и отличился храбростью; при чем убита под ним лошадь, а другая ранена»[165].

Но почему-то в этом представлении нет ни слова о героическом поступке, совершенном Вяземским в Бородинском сражении.

Глава третья

Жуковский вынес из Бородинской битвы «Певца во стане Русских воинов». Какой же будет мой итог за этот день? Самый прозаический.

Князь Петр Вяземский. Воспоминания о 1812 годе[166]

Приказ о вступлении в дело. — Спасение генерала Бахметева. — Батюшков ухаживает за раненым и просится в адъютанты. — Золотая шпага «За храбрость»

Вяземский и Жуковский почти одновременно прибывают к Бородинскому полю, но ничего не знают друг о друге. Поручик Жуковский с московской дружиной стоит в резерве, а корнет Вяземский, как и положено адъютанту, все время в движении. Именно Вяземский передает приказ Милорадовича о вступлении в дело начальнику 23-й пехотной дивизии генерал-майору Бахметеву.

38-летний Алексей Николаевич Бахметев был опытным и храбрым командиром. Только недавно он оправился от ран, полученных в Турецкой войне при штурме Рущука в июле 1810 года. И вот теперь он должен был силами трех полков своей дивизии поддержать дивизию своего старшего брата Николая, которая насмерть стояла в центре позиции за батареей Раевского против беспрерывно атакующей французской, баварской, саксонской, вестфальской и польской кавалерии.

Только дивизия Алексея Бахметева двинулась навстречу врагу, как под генералом была убита лошадь. Ему подвели другую. Дивизия вступила в бой. Вяземский оставался при Бахметеве. Рядом с ними падает ядро. Худенького поручика лошадь выбросила из седла и это, очевидно, спасло ему жизнь. Через секунду ядро «зашипело, завертелось, взвилось и разорвало мою лошадь» — так вспоминал Петр Андреевич много лет спустя.

Когда он поднялся, оглушенный, то сквозь оседающую пыль разглядел, что Бахметев лежит на земле, истекая кровью. Вяземский склонился над ним. У генерала была раздроблена нога.

«С трудом уложили мы его на мой плащ, — вспоминает Вяземский, — и с несколькими рядовыми понесли его подалее от огня. Но и тут, путем сопровождали нас ядра, которые падали направо и налево, пред нами и позади нас. Жестоко страдая от раны, генерал изъявлял желание, чтобы меткое ядро окончательно добило его. Но мы благополучно донесли его до места перевязки…»[167]