Сюань Лин - Путь к Заоблачным Вратам. Старинная проза Китая

• Название: Путь к Заоблачным Вратам. Старинная проза Китая
• Автор: Сюань Лин
• Издательство: Правда
• Жанр: Древневосточная литература
• Год: 1989

В сборник вошли лучшие образцы повествовательной прозы древнего и средневекового Китая разных эпох от I до XVII века: новеллы, воссоздающие мир исторических преданий с благородными героями-разбойниками, которые сражаются со злом; повести о судьях и судах, изображающие нравы средневекового города, с элементами фантастического и бытового детектива; рассказы о необычайном — о духах, лисах-оборотнях с чудесными превращениями и др. Эти произведения, всегда поучительные и занимательные, рисуют яркую картину жизни старого Китая.

---

Путь к Заоблачным Вратам Старинная проза Китая

Мир удивительный, мир волшебный

Су Ши из Хуанчжоу, знаменитый поэт и эссеист XI в., по рассказам современников, любил, чтобы ему о чем-нибудь рассказывали. Когда собеседник затруднялся, он велел ему говорить про чертей. Когда и этот сюжет собеседнику оказывался не под силу, Су говорил: «Да ври же что-нибудь!»

В. М. Алексеев. Из примечаний к «Моей истории» Ляо Чжая.

В этой книге под одной обложкой собраны образцы повествовательной прозы Китая I–XVII вв. Им даны вполне условные жанровые определения — новелла, повесть, — привычные европейскому читателю, но в китайской литературной критике отчетливо не выраженные. Произведения эти часто в значительной мере отличаются друг от друга по размеру, форме, стилистике. Да и трудно ожидать сходства повести XVII века и короткого рассказа, даже анекдота, сочиненного в самом начале нашей эры.

Вся китайская проза располагается на пространстве между документом, подлинным историческим свидетельством и самой безудержной фантастикой. Но какой бы материал ни побуждал китайского сочинителя к творчеству, главный импульс всегда рождался из удивления. Удивить мог исторический факт — своей конкретностью и авторитетом; это мог быть пример безупречной нравственности, образец высокоморального деяния или, напротив, распущенности, подлости, предательства. Еще удивительней — мир духов, оборотней, демонов, не отделенный от реального мира четкой границей: стоит, скажем, человеку уснуть, как в жизнь его вторгаются удивительнейшие существа, с ним самим происходят престранные события, хотя канвою для сновидений остается жизненный опыт.

Историзм и фантастика прозы имеют глубокие корни в китайском традиционном мировоззрении. Конфуций, заложивший в VI веке до н. э. основы учения, которое позднее получило его имя — конфуцианство, был яростным поклонником всего подлинного, правдивого, достоверного и не менее яростным отрицателем всякого рода выдумок — он «не говорил о чудесах». Поэтичнейшие древние мифы он отвергал вовсе или вылущивал из них якобы историческое зерно. Мифические персонажи становились у него мудрыми правителями, которые умели следовать истинному пути и подчинять себе народ без насилия над его природой; баснословное прошлое превращалось в достоверную историю с датами, именами и т. п.

На другом полюсе мировидения древних китайцев находятся представители противоположного по духу вероучения — даосизма (от «дао» — «путь»), основателями которого считаются Лао-цзы, автор «Дао дэ цзина» — «Книги о пути и его воплощениях», и Чжуан-цзы, оставивший после себя собрание странных фантастических притч и диалогов, носящее его имя. И «отцы» даосизма, и их многочисленные последователи словно задались целью опровергать любое утверждение Конфуция и конфуцианцев — в их сочинениях царствует фантастика во всевозможных видах, чудесное не только не отвергается, но всячески культивируется.

Китайская культура, тяготея к одной или другой доктрине, редко представляет какое-то из двух учений в чистом, беспримесном виде. Скорее мы можем говорить о переплетении конфуцианских идей с даосскими, а также о воздействии начиная с I века н. э. пришедшего из Индии буддизма. В разные эпохи преимущественное влияние на умы могло оказывать даосское, буддийское или конфуцианское учение, но глубинное их единство всегда сохранялось. Пожалуй, в повествовательной прозе оно ощутимо, как ни в одном другом роде словесности.

«Беллетристика» возникла в Китае позднее деловой, утилитарной прозы. Последняя, впрочем, тоже не лишена художественных достоинств — многие произведения историографии, философской публицистики несут в себе отчетливо выраженное художественное начало. Так, в книге «Чжуан-цзы» даосские идеи облечены в столь далекую от рассудочной сухости форму, что и вне философского контекста сюжеты этой книги способны оказать на читателя (и столетиями оказывали!) чисто эстетическое воздействие.

Великого историка Сыма Цяня (II–I вв. до н. э.) всегда чтили в Китае и как образцового стилиста. Его «Исторические записки» — замечательный литературный памятник, а не просто собрание более или менее достоверных сведений о прошлом. Благодаря его сочинению исторические сюжеты становятся широко популярны, и уже в ранних образцах художественной прозы заметна ориентация на достоверность, часто фигурируют персонажи, имеющие реальные прототипы. Во взаимодействии историографической литературы и ранней повествовательной прозы важно подчеркнуть и то обстоятельство, что нарождающаяся «неутилитарная» словесность нуждалась в покровительстве признанного канонического жанра, каким являлась высокая историко-философская проза с ее отработанной стилистикой; она, конечно же, тоже была полна вымысла, но вымысла, поданного как подлинный факт.

Как происходила «беллетризация» исторического сюжета, хорошо видно на примере повести неизвестного автора «Яньский наследник Дань». Событие, положенное в основу этого произведения, вероятно, действительно имело место: некий Цзин Кэ предпринял неудачную попытку убить правителя древнего царства Цинь, будущего императора Цинь Шихуана, объединившего под своей властью разрозненные владения в империю Цинь (220–207 г. до н. э.). У Сыма Цяня рассказ о Цзин Кэ включен в «Жизнеописания мстителей»; естественно, что и акцент историк делает на судьбе самого Цзин Кэ. Автор повести, как явствует из ее заглавия, переориентирует сюжет на рассказ о Дане, наследнике престола царства Янь, за оскорбление которого и мстит Цзин Кэ. Впрочем, это не главное. Интересно проследить, как, сохраняя основную канву, анонимный сочинитель расцвечивает ее живописными подробностями, явно рассчитанными на художественный эффект, а заодно отбрасывает малосущественные, с его точки зрения, детали из «Записок» Сыма Цяня.

Так оказалась отвергнута вся предыстория Цзин Кэ, с объективностью изложенная историком, ибо он усмотрел в ней намек на нравственную ущербность героя, которая и предопределила неудачу великого замысла. («Цзин Кэ вел ученые споры с Лу Гоуцзянем. Лу Гоуцзянь разгневался и выгнал его». Именно Ло Гоуцзянь вынесет уже после гибели Цзин Кэ решительный ему приговор: «Я его когда-то выгнал, из-за этого он и остался таким же ничтожеством».) В повести же подробно излагаются причины, побудившие наследника Даня мстить циньскому правителю, тогда как Сыма Цянь говорит об этом только вскользь.

Автор повести демонстрирует нам свое недюжинное мастерство. Он искусно вплетает в повествование переписку Даня и его наставника Цюй У; ему ведомо умение тормозить развитие сюжета вставными эпизодами, которые, нагнетая напряжение, готовят кульминацию рассказа: вот возникает перепалка Цзин Кэ с храбрецом Ся Фу, оскорбленным тем, что для важнейшего предприятия приглашен чужеземец (кстати сказать, этот эпизод напоминает традиционный сказочный спор богатырей, отправляющихся на поиски пропавшей принцессы); нарочито долго продолжается жизнь Цзин Кэ при яньском дворе (три года!), а ведь наследник будто бы горит желанием мстить, — вместо этого он задаривает гостя небывалыми подарками (блюдо золота, печень волшебного скакуна, руки искусной музыкантши) и т. д. С отсутствующими у Сыма Цяня подробностями описано и само покушение на циньского князя — кульминация и одновременно развязка сюжета. Интересна мотивировка неудачи мстителя: он хочет не просто поразить врага, но и объяснить ему, за какие именно проступки его настигает кара. Наконец, «последнее предсмертное желание» князя — послушать игру на цитре — тоже типично сказочная (и художественная!) подробность: в песне князю сообщается рецепт спасения.

История Цзин Кэ в повести обретает в целом более возвышенный «романтический» тон, исключающий всякую объективность. А Сыма Цянь, наоборот, выбрал возможно более приземленный стиль рассказа, он всячески подчеркивает верность истинному ходу событий. Не случайно его повествование завершается следующей репликой: «Когда в мире говорят о Цзин Кэ, его всегда перехваливают, именуя чуть ли не судьбой наследника Даня. О нем рассказывают всякие небылицы, равносильные утверждению, что с неба падает зерно, а у лошадей растут рога!..»

Несмотря на любые расхождения в деталях, ранние произведения прозы, бесспорно, ориентированы на исторический факт, хотя и тяготеют к небылицам. И если повести Лин Сюаня, Чжао Е и Бань Гу по преимуществу реализуют исторический сюжет, то у позднейших авторов связь с реальностью слабеет и все отчетливее проступает стремление к созданию собственно художественного мира, не тождественного реальности. Дошедшие до нас «исторические» повести отличаются достаточно высокими художественными достоинствами — для своего времени в них вполне разработан сюжет, авторы проявляют вкус к подробностям и т. п. — и может показаться странным, что эта ветвь китайской «беллетристики» на несколько столетий заглохла; процветали между тем произведения, в художественном отношении гораздо менее совершенные.