Джозеф Уэмбо - Новые центурионы

• Название: Новые центурионы
• Автор: Джозеф Уэмбо
• Жанр: Полицейский детектив

---

Он представил себе, как она, подобно всем мексиканским матерям, зовет сыновей mi hijo <сынок (исп.)>, произнося это в одно слово, которое звучит куда сокровеннее, чем «сынок» на английском.

– Должно быть, тот серый дом, – сказал Мильтон. – Ага, вот он. Тот, что с балконом. О Боже, балки все прогнили. Не полезу я на этот балкон.

– С твоим весом я не полез бы даже на мост, что на Первой улице, – сказал Серж.

– Чертовы салаги, никакого уважения к старшим, – ворчал Мильтон, пока Серж парковал дежурную машину.

Здание было расположено в конце аллеи, севернее которой стоял торговый дом без единого окна на южной стене. Подрядчик допустил ошибку, загрунтовав строение желтой водоэмульсионной краской. Небось со дня постройки и двух суток не простояло без похабщины, подумал Серж. Вот она, сторонка, где хозяйничает банда, мексиканская банда, а юных мексиканских бандюг хлебом не корми – дай заляпать мир своими метками. На минуту, пока Мильтон доставал свой блокнот и фонарик, Серж остановился, сделал последнюю затяжку. Он читал писанину на стене, выполненную в черно-красных тонах при помощи распылителей, с которыми не расстается ни один уважающий себя член шайки, когда колесит в машине по городу в поисках нежданной удачи, вроде вот этой сливочно-желтой беззащитной чистой стены. Красное сердце в три фута диаметром, терпеливо кормящее кровью имена «Рубен и Изабель», и следующее за ними лаконичное «mi vida» <"моя жизнь" (исп.)>; гигантских размеров декларация какого-то «богатея», гласившая: «Уимпи и Богатей», и другая – «Рубен – Богатей». Уимпи не удалось переплюнуть Рубена, так что надпись под именем провозглашала: «Богатеи – y del mundo»

<весь свет (исп.)>. Подумав об этом Рубене, утверждавшем права на мир как на свою вотчину, Серж криво усмехнулся. Встречаться с шалопаем, хоть раз выезжавшим за пределы Лос-Анджелеса и его окрестностей, Сержу при всем желании пока что не доводилось, да и доведется ли вообще? Были здесь и другие имена, десятки имен «богатеев-младших» и «богатеев-писунков», объяснения в любви и свидетельства жестокости, а также уведомления, что земля эта – собственность «богатеев». А у основания стены, естественно, неизбежное «CON SAFOS», сокровенная магическая формула, которой не найти ни в одном испанском словаре, удостоверявшая, что никакая надпись на этой стене во веки веков не может быть изменена или затерта последующей мазней врага.

Серж читал, и его переполняло отвращение. От мощного взрыва клаксонов чувство это как бы задохнулось на мгновение, затерялось в караване двигавшихся по Стейт-стрит машин, украшенных гирляндами из розовых и белых бумажных гвоздик – мексиканская свадьба. Мужчины в белых смокингах, девушки в голубых шифоновых платьях. На невесте, разумеется, белое платье и ослепительно белая вуаль, которую она откидывает назад всякий раз, как целует жениха, а уж тому, конечно, только вчера стукнуло восемнадцать. И клаксон следующей за их автомобилем машины надрывается громче остальных: надо же выразить одобрение затянувшемуся поцелую!

– Не пройдет и нескольких месяцев, как нас вызовут сюда разрешать их семейные ссоры, – сказал Серж и растоптал упавший на тротуар окурок.

– Думаешь, он столько выдержит, прежде чем начать ее колотить? – спросил Мильтон.

– Пожалуй, нет, не выдержит, – согласился Серж, и они зашагали к дому.

– Потому-то я и сказал лейтенанту, что, коли ему невтерпеж подсунуть мне салажонка, пусть им будет этот мексиканский полукровка Серджио Дуран, – сказал Мильтон, хлопнув Сержа по плечу. – Может, опыта у тебя и с гулькин нос, зато цинизма столько, сколько у ветерана с двадцатилетним стажем. Так-то, Серджио, мой мальчик.

Однажды Мильтон уже назвал его метисом, и Серж не стал его поправлять.

Он никогда не выдавал себя за «полумексиканца», слух об этом распространился как-то сам собой, так что, если вдруг какой-нибудь чрезмерно любопытный напарник задавал вопрос, правда ли, что мать его была англичанкой, своим ответным молчанием Серж попросту уступал этой версии, тем более что она легко снимала вопросы другие: отчего он не говорит по-испански и почему вымахал белокурым здоровяком. То, что мать его принимают за мифическую женщину, так мало похожую на ту, какой она была в реальности, поначалу угнетало, но он сказал себе: плевать! Так даже лучше.

В противном случае его, как того же Гонсалвеса и остальных полицейских-чиканос, замучили бы тысячей поручений, связанных с толмачеством. К тому же правда, чистейшая правда заключалась в том, что он забыл свой язык. Он, конечно, понимал родную прежде речь, однако для того, чтобы вникнуть в смысл разговора, даже самого пустячного, приходилось полностью сосредоточиться. И еще – он позабыл слова. Если что-то и понимал, когда говорили другие, то ответить по-испански самому было свыше его возможностей. А потому – лучше уж никого не разубеждать. Даже с таким именем, как у него, – Серджио Дуран – никто не станет требовать от человека говорить по-испански, если мать у того не мексиканка.

– Надеюсь, чертов балкон не рухнет нам на голову, – сказал Мильтон и щелчком отправил отсыревший сигарный окурок на асфальт.

Они постучались в решетчатую дверь. Два мальчугана подошли к ней и молча ее приоткрыли.

– Мама дома? – спросил Мильтон и пощекотал того, что пониже, под подбородком.

– Наш отец тоже полицейский, – сказал другой, повыше, худющий и грязный, с глазами столь же черными, как волосы. Присутствие в доме полицейских его заметно взволновало.

– Честно? – спросил Серж, не зная, можно ли этому верить. – Ты хочешь сказать, он просто где-то что-то охраняет?

– Он полицейский, – повторил мальчишка, для пущей выразительности тряхнув головой. – Он capitan de policia <капитан полиции (исп.)>.

Клянусь.

– И где же? – спросил Серж. – Не здесь? Не в Лос-Анджелесе?

– В Хуаресе, что в Мексике, – ответил мальчишка. – Мы родом оттуда.

Мильтон не сдержал смешка, и у Сержа кровь так прилила к лицу, словно Мильтон смеялся над ним, а не над мальчишкой. Он так до конца и не выучился способности мысленно подвергать сомнению все – все! – что тебе говорят, ибо люди обычно или ошибаются, или преувеличивают, или приукрашают, или безбожно врут.

– Приведи-ка маму, – сказал Мильтон, и тот, что пониже ростом, немедленно повиновался. Старший с места не двинулся и пристально смотрел, дивясь, на Сержа.

Мальчишка кого-то напоминал, но вот кого, Серж вспомнить не мог. Те же ввалившиеся, бездонные, как мрак, глаза, костлявые руки и рубаха без единой пуговицы, никогда не бывшая по-настоящему чистой. Возможно, какой-то мальчишка из далекой прежней жизни или один из корейских ребятишек, чистивший когда-то им ботинки да драивший казармы. Нет, не то.

Этот был из далекого прошлого, вот такие глаза были у мальчишки из детства, но у какого? Да и зачем ему понадобилось вспоминать? Провал в памяти – лишнее доказательство тому, что пуповина перерезана и операция прошла успешно.

Ребенок глаз не сводил со сверкающего черного ремня, с кольца на нем, куда цеплялся длинный медный ключ, каким полицейские открывают телефонные будки, с хромированного свистка, купленного Сержем взамен пластмассового, выданного управлением. Глядя вверх на лестницу, по которой спускалась, переговариваясь с посланным за ней сынишкой, женщина, Серж ощутил, как чьи-то пальцы легко коснулись кольца с ключом. Когда он перевел взгляд, ребенок все так же смотрел на него, руки, казалось, все время оставались на месте.

– Ну-ка, мальчуган, – сказал Мильтон, снимая свисток с кольца. – Возьми его с собой за дверь и дуй там до тех пор, пока не выдуешь себе мозги.

Только, когда я соберусь уходить, верни мне его, слышишь?

Мальчишка улыбнулся и взял у Мильтона свисток, но не ступил еще и за порог, как летнюю ночь уже пронзила резкая назойливая трель.

– Господи, теперь посыпятся жалобы от соседей, – сказал Серж, двинувшись к двери, чтобы кликнуть мальчишку.

– Да пусть его, – сказал Мильтон, хватая Сержа за руку.

– Что ж, ты сам ему дал, – пожал плечами Серж. – И это твой свисток.

– Угу, – сказал Мильтон.

– Не слишком удивлюсь, если он стянет эту чертову штуковину, чтобы свистеть в нее и после твоего ухода, – сказал Серж с неприязнью.

– Не удивлюсь, если ты окажешься прав. Это меня в тебе и привлекает – твой реализм, мальчуган.

Дом был старый, в два этажа, на каждом – по семейству, догадался Серж.

В гостиной, где они стояли, лишь две спаренные кровати, отодвинутые к дальнему углу. В глубине дома кухня и вторая комната, заглянуть туда ему не удавалось. Наверно, еще одна спальня. Дом был старый и большой, чересчур большой для одной семьи. По крайней мере чересчур большой для семьи, живущей на подачки, а эта, похоже, на них и жила: во всем доме не было и следа мужского присутствия, одни детские да женские вещи.

– Поднимитесь, пожалуйста, сюда, – сказала женщина, стоя в темноте на верхних ступенях лестницы. Беременная, она держала на руках младенца, тому было не больше годика. – Ступеньки не освещаются. Извините, – сказала она.