Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

• Название: Один день солнца (сборник)
• Автор: Александр Бологов
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: О войне
• Год: 1988
• ISBN: 5-268-00554-5

Псковский прозаик известен читателю по книгам «Если звезды зажигают», «Билет в прицепной вагон», «Последний запах сосны» и др. Повести и рассказы, вошедшие в настоящий сборник, написаны в разные годы. «Облака тех лет» — это горестное повествование о трагической жизни людей, обреченных существовать в условиях гитлеровской оккупации. Действие других повестей и рассказов происходит в наши дни. Нравственные принципы советского человека, воспитание молодежи, влияние родителей на формирование характера, внутреннего мира детей — эти проблемы объединяют все произведения книги.

---

И она вдруг поняла, что вот так, как сейчас, внимательно и как-то невесело, он уже смотрел на нее не раз, — и на уроках, когда она отвечала у доски и сталкивалась с ним глазами, и в раздевалке, и во время дежурства по школе, и на вечерах, где она неизменно царила в самой гуще веселья, а он сидел где-нибудь около стены и покачивал головой в такт песням Аллы Пугачевой или Карела Готта. Это был взгляд жуткого интереса — она-то уж знала…

— Пойдем в лес, — сказала она, подойдя к нему. Он тоже успел сделать несколько шагов ей навстречу.

— В лес?

— Да. Побродим… А то зима уходит…

Он, конечно же, не ожидал такого. Он и одет был неподходяще. Главное, нужно было бы другую обувь…

Но ей уже было не остановиться.

— Ты был в Соснове?

Он кивнул и оглянулся — опять так, будто хотел удостовериться, что черноволосый парень с магнитофоном ушел. «Он его видел, конечно», — решила Золотова.

— Это Игорь Карпович, в прошлом году кончил нашу школу. Теперь в политехе…

— Ты этого хочешь?

— Чего?

— Чтобы мы поехали в лес?

— Разве бы иначе я предложила?

Так они оказались в лесу.

Снег был уже вязким и тяжелым; около деревьев, от их тепла, он подтаял, осел кольцами. Но жизнь в лесу еще не пробудилась — деревья стояли голые, молчаливые; изредка поскрипывали ветки, и еще реже, как срывающиеся тени, пролетали в стороне какие-то птицы.

Сначала они шли по тропинке, достаточно широкой, чтобы можно было идти рядом, то и дело касаясь друг друга плечом. Но всякий раз как это происходило, он тотчас подавался в сторону, оступался с дорожки и проваливался в ноздреватый снег. Вскоре и тропинка кончилась, и они двинулись по лыжне — оплывшей, заледенелой, уже, видимо, оставленной лыжниками.

— Завтра побежишь? — спросила она, имея в виду предстоящие соревнования. — Закрытие сезона…

— От класса по восемь человек. Ты ведь тоже?

— Да. По такому льду обдерешь свои финские.

— Я-то?

— Да.

— Наверно…

Лыжи у него действительно были отменные. Когда он впервые принес их в школу, все ребята потрогали их, прикинули вес, погладили руками поверхности скольжения. Но бегал он не быстрее всех в школе, — его «специальностью» в самом деле были шашки.

Потом она вернулась к разговору, который они начали еще в автобусе:

— А когда ты был здесь?

— Еще осенью, сразу как мы приехали. — Он поднял голову к верхушкам деревьев. — Тут было какое-то чудо. Там, где мы жили, такое и во сне не снилось…

Странно, но его слова «там» и «здесь» она приняла почему-то и на свой счет: «там» ее не было, она — «здесь», идет рядом с ним. Может быть, она уловила это в его голосе?

— А ты и одна сюда ходишь? — спросил он. Вернее, даже не спросил, была иная интонация; он как бы просто отметил это.

А она, словно по инерции, произнесла:

— Да.

Он тряхнул головой — дескать, понятно; а она, вытянув до упора руки в карманах, поежилась: «Поверил, ведь правда поверил…»

Он шел впереди — уже лыжня терялась под ногами — и, чтобы слышать ее, вынужден был то и дело оборачиваться. Крупная голова, на ней громадная шапка качались на длинной шее, как на ветке. Из кармана торчала цветная капроновая сумка, — с нею в руках он и встретился ей на автобусной остановке. Скорее всего, направлялся в магазин. Уже в автобусе свернул ее и засунул в карман, и сделал это без раздумий, быстро, не прерывая какой-то начатой фразы.

— Что у тебя за шапка? — спросила она.

— Зверь?

— Да.

— Росомаха.

— О-о!..

— А ты видела их когда-нибудь?

— Нет. Кажется, нет… А ты?

— Убитую.

Она рассмеялась и, когда он снова обернулся, показала рукой:

— Вот эту самую?

— Нет. — Он тоже вроде бы улыбался.

Вообще, он был все-таки до смешного серьезен. В самом деле. Она даже не знала, о чем с ним говорить. Сам он, не проявляй она инициативы, так и шагал бы рядом, не раскрывая рта. Это точно.

— А зачем у тебя сумка?

Он решил, что его разглядывают, и сделал шаг в сторону — вновь, конечно, пробив наст и утонув в снегу, — и подождал, пока она не выйдет вперед. Она согласно пожала плечами: «Пожалуйста!..»— и пошла впереди.

— Я собирался в магазин.

— За молоком?

— Около остановки булочная, а не гастроном.

— А я думала, ты шел за мной следом и следил, куда я иду…

— Не совсем…

— Ах, значит, все-таки следил?

— Я просто тебя увидел.

— А дома ждут к обеду хлеб…

Он ничего не ответил. А мог бы, допустим, сказать «нет, не ждут», и что никакой жертвы с его стороны нет…

— Шел в комнату, попал в другую?

— Гм…

— Ты мог бы сказать мне об этом, я бы съездила сюда и одна.

— Да что тебе дался мой хлеб?

— Его же ждут?

— Ну и что?

— А ты уехал. Почему?

Она опустила голову — не стоило бы, пожалуй, задавать ему такого вопроса. Замедлив шаг, ждала, что он скажет.

— Ты хотела бы услышать что-нибудь неожиданное?

— Я хочу услышать то, что ты скажешь…

— Отчего я поехал?

— Да.

— Ты хотела, чтобы я поехал?

— Допустим… То есть да.

— Этого было достаточно.

Она на мгновение замедлила шаг. «Мамочки!.. Он же объясняется! Неумело, примитивно, но объясняется…»

— Я хочу сказать, — она обернулась и внимательно поглядела на него, — что мы ведь не договаривались заранее и ты мог совершенно спокойно отказаться. Другое дело, если бы мы договорились…

— Разве это имеет значение?

На последние слова она не нашлась что ответить, и некоторое время они шли молча. И она чувствовала на себе острый взгляд и несла голову, как носят букет цветов. А он в самом деле не отрывал от нее глаз — словно касался ее невидимыми руками и поддерживал на каждом легком шаге, плавно поднимая над тропинкой…

Она услышала, что он снова провалился сквозь наст, и обернулась, он развел руками — в ботинках скользко! — и подпрыгнул, пытаясь отряхнуться.

— Постой, — сказала она и приблизилась. — Разуйся. Я тебя буду держать, а ты вытряхивай все, что набралось.

— Я могу сесть, — сказал он, собираясь опуститься.

— Не смеши. Зачем садиться на лед…

Он послушался. Но шнурки никак не развязывались; поддерживаемый за рукав, он возился с ними, балансируя на одной ноге. В наступавших сумерках она сумела рассмотреть его носки — с темными мокрыми разводами — и ужаснулась, притронувшись к ногам, и наобещала ему назавтра простуду, а пока предложила растереть ноги шерстяными рукавичками.

Он ответил ее привычным:

— Не смеши.

— Вот человек! Ты не мог бы еще надеть что-нибудь полегче этой куртки?

Он чуть было не брякнул, что вообще не собирался в куртке в такие дебри, но вовремя прикусил язык и весело — для него во всяком случае, — отозвался:

— Такие куртки носят за Полярным кругом.

— Летом, — сказала она, оставляя его рукав, за который держалась, пока он справлялся со снегом.

У него и руки были холодные — она коснулась их, когда, сбросив варежки, трогала ноги и предлагала снять носки и растереться. Он, оказывается, весь продрог — от рук до пяток; ей даже было немножко смешно, ей трудно было это представить — в мягком пальто, тугих валенках, свитере и шапочке ей было свободно, уютно и тепло. А он продрог; горячей, верно, оставалась одна голова — под росомахой…

— Мы далеко зашли, — сказала она, оглядываясь вокруг, — надо идти назад. И прибавим шагу.

— Давай прибавим.

Он стоял, расставив ноги, посреди дороги и дышал на руки. Нужно было возвращаться, и она, руки в карманах, двинулась прямо на него.

Он хотел посторониться, но она остановилась и, засунув варежки за пазуху, взялась за его руки — большие и озябшие.

— А у меня все горит, — сказала она, согревая его руки своими, — все-все.

— Это несправедливо, — отозвался он, дрожа. Ему было неловко, что он так остыл.

— Представляешь, губы просто пылают… Дотронься…

Она подняла подбородок и приоткрыла рот, и напрягла икры, чтобы в следующее мгновение привстать и податься вперед. А он высвободил одну руку и, еще не веря в происходящее, расправил пальцы и осторожно, как огонь или больную рану, тронул мягкие, почти неощутимые губы…

Ее маленькое прекрасное лицо было так близко, что он чувствовал, как она дышит. Небольшие синие, очень чистые глаза светились весельем и любопытством, они были чуть прищурены, и ресницы — такие же плавные, правильные, как и брови, — едва заметно подрагивали.

Пальцы его дрожали. Они были как лед. Она шевельнула губами и покачала головой, приподнялась на носки. Немигающий взгляд не отрывался от его потерявших твердость и ясность глаз. И он наклонился и прикоснулся губами к ее полуоткрытому рту — приник к нему, как новичок, как ребенок; так приникают к руке или голове, когда целуют в волосы. И она вдруг обняла его за шею и отчаянно — словно вошла острой иглой — припала к губам…