Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

• Название: Один день солнца (сборник)
• Автор: Александр Бологов
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: О войне
• Год: 1988
• ISBN: 5-268-00554-5

Псковский прозаик известен читателю по книгам «Если звезды зажигают», «Билет в прицепной вагон», «Последний запах сосны» и др. Повести и рассказы, вошедшие в настоящий сборник, написаны в разные годы. «Облака тех лет» — это горестное повествование о трагической жизни людей, обреченных существовать в условиях гитлеровской оккупации. Действие других повестей и рассказов происходит в наши дни. Нравственные принципы советского человека, воспитание молодежи, влияние родителей на формирование характера, внутреннего мира детей — эти проблемы объединяют все произведения книги.

---

Выгрузка продолжалась. Офицер уже перестал подавать команды — пленные справлялись с делом самостоятельно, — лишь изредка заглядывал с тыла под тент и бросал короткие реплики. Неожиданно он отпрянул в сторону — под сдавленный стон кого-то из военнопленных между краем вагонной площадки и откинутым бортом фургона что-то шмякнулось наземь. Немец недовольно забормотал и, поддерживая на поясе кобуру, заглянул под колеса, шевельнулись стоявшие редкой цепью охранники.

Офицер выпрямился и махнул шоферу — подать вперед. Заработал мотор, машина медленно двинулась от вагона, — на примятом снегу головою к рельсу лежал человек. Труп. На нем было нижнее белье — кальсоны и рубаха, тесемки на вытянутых закоченевших ногах были завязаны, пятен крови не было видно. Из вагона — нутро его не просматривалось — на землю неловко спрыгнули трое пленных, один из них завалился, боком коснувшись мертвого, с трудом, встав на четвереньки, поднялся на нетвердые ноги, товарищи молча смотрели на него. Потом — под мышки, за ноги, один за пояс — подняли лежавшее на снегу тело и понесли к фургону.

— Костька, пойдем отсюда!.. — Свистящий шепот долго не мог пробиться сквозь звон в ушах, Костька глядел на Вовку и не понимал. Губы зашевелились опять — Пойдем отсюда!..

— Назад?

— А куда же, дурак? Увидят — убьют…

Страх разлился по всему телу, сплюснутому и невесомому: может быть, их уже увидели и стоит пошевелиться, как ударят автоматные очереди и в посадки кинутся охранники и мотоциклисты? И вот так же, как этих, замороженных, разденут, оставят на снегу, чтоб окаменел, и бросят в грузовик?..

— Двигайся назад!.. Голову не подымай, сразу убьют… — Вовка повел вытаращенными глазами — За ветки не берись — не дергай!..

— Ага…

— Пригнись, пригнись…

Пятясь, прислушиваясь к ровному удаляющемуся гулу грузовика, они сползли с обратного склона посадок и, несколько раз оглянувшись, побежали к дому.

Перебивая друг друга, долго рассказывали матери об увиденном. Перепуганная Ксения заклинала их не ходить больше ни к Насыпному тупику, ни в другие такие же опасные места, чтобы душа ее не надрывалась до последней мочи. У нее в горле пересохло — не знала, как сглотнуть и вернуть дыхание, — когда Вовка после горьких подробностей о падении мертвеца поглядел быстрыми глазами на Костьку и выпалил, что в вагоне среди замороженных были и живые. Костька и сам вроде бы думал об этом, да не решался признаться, потому что от этого признания стало бы еще страшней, но тут отчего-то заспорил, видно, не мог понять, что же ему самому-то не хватило духу открыть эту догадку.

— Ты же слыхал, как там крикнул кто-то живой? — спрашивал Вовка.

— Я думал, это те, которые носили из вагона…

— Да чего ты говоришь! Сперва кто-то охнул, а они и выронили.

— Я думал, они сами…

— А чего им самим-то? Это они от страху и выронили. От неожиданности. Смотри-ка: может, взяли одного, подняли, а под ним — живой, он и охнул, очнулся. У них и руки расслабли. А он даже не охнул, а крикнул — ты слыхал…

— Да…

— Конечно, да.

Ксения оторвала ладони от губ, закрыла глаза и, постанывая, долго качала головой:

— И ни имени, ни звания, никакого следа на земле… И знать никто не будет, где зароют…

— Мам!.. — позвал ее Костька, зная, что она сейчас опять вспомнит отца, раз заговорила о безвестных умирающих. Но Ксения вдруг остановилась и беспокойно оглядела ребят, потом быстро, перейдя на скорый шепот, выговорила:

— Чтобы никому об этом, никому на свете, что видели!.. Если они узнают, если только вот чуть, — она вытянула перед их лицами долю пальца, — вот столько — всё, пропали! Вы и сами не знаете, что они сделают!.. Сынок!.. Вов!..

— Тетя Ксень!..

— Да, мам!..

Ксения не слушала, повторяла:

— Никому на свете, никому! Забудьте про это про все и не вспоминайте… Кому надо, узнают… А вы… Я вас прошу!..

А вечером, у Нюрочки, отвлекши подругу от громадного лагуна, в котором та кипятила солдатское белье, Ксения, словно своими глазами это видела и переживала, пересказала ей все, что услышала от детей. Удержала при себе только случай с живым голосом, на другой раз — уж такая страсть, господи!..

— Ты только никому об этом, Нюр, — предупредила под конец, — ведь они это крадучись все делают, тайно. Узнают, не дай бог…

— Об чем ты говоришь! — закивала Нюрочка, но тут же махнула фартуком в руке — А в Песках-то во рву скольких захоронили? Цыган и евреев свезли! А много кто видел… Трактором засыпали и заравнивали. Ни креста, ничего — одно поле голое.

Она крикнула девкам смотреть за бельем и повела в комнату, прикрыв от кислого пара дверь. Пока переходили, малость успокоилась.

— А мать-то где? В каморе своей?

— В деревне, отправила ее. Пусть побудет, пока не выгонют.

— Пешком пошла?

— Пешко-ом, она у меня ходкая. Я ж не раз с ней ходила. Бывалочи, устану-у — сил нет, ноги гудят, а ей хоть бы что, хоть обратно идти. Вот старые люди!

— Я тоже собираюсь, все подъела… Вчера последний ужин собрала, и тот в отдачу… Да и что полстакана ржи на чугун. Воду варить — вода и будет…

— Не говори…

Нюрочка встала и направилась к горке. Из-за нижней дверцы под замком достала узелок, развернула при Ксении.

— Ксюша, я с тобой поделюсь…

Она протянула ей плоскую баночку консервов и два — на вид хлопушек — столбика конфет.

— Ой, Нюра миленькая, когда только рассчитаюсь?..

Нюра будто не слышала.

— Я тебе и хлебца кусочек дам, — она сняла с головы платок и сунула за пазуху, промокнула потный бисер на груди. — Кусочек один, с прошлого раза еще — с расчета. Сейчас достану, на кухне в сундуке…

Рассказала Ксения подруге и про ночной выстрел в окно, и про Литкова, даже ссадину на шее показала от его зубов. Чуть слезы при этом не полила, рядом собрались.

— От ребят родных шею прячу…

— Вот кобель, вот зараза! — стучала себя по плотному колену Нюрочка. — Он думает, раз такое дело, так кажная подстелет… Мало, знать, ведьмы своей мордатой…

— Мало… — как эхо повторила Ксения.

Нюрочка вышла на кухню, покричала на девок, чтобы мешали в лагуне, и вернулась с хлебом — последним остатком от буханки. Заворачивая в тряпку, вздохнула:

— A-а, Ксюша, война все спишет…

— Ты об чем?

— Да обо всем. Вон подъехал он к тебе, принес ребятам…

Ксения порывом набрала воздуху:

— Да ты что?! Нюра? Что ты говоришь-то, опомнись!.. Как же мы в глаза-то своим мужикам глядеть будем? Не вечно же все так будет, сама же говоришь?

Нюрочка снова обтерлась, провела платком по шее, по лицу:

— Доживем ли, дотерпим ли?

— А куда ж деваться, будем терпеть… — Ксения погладила ладонью ноющую левую кисть и, опять загораясь неуходящей обидой, задышала трудней — Ночью притащился, подлец, пропуск имеет, дали ему, видишь… Распустил руки… К-каторжник!..

— Ему-то счас самая малина.

— На днях целый воз чужого добра привез — так и вогнал ходом в ворота, на подходе распахнулись: ожидали, видать. Личиха зырк, зырк бельмами по проулку: не видал ли кто?

— Видал, народ все видит.

— Конечно, видит… А твою юбку у меня различил, чья, спрашивает, — из евонных штанов?

— Ехима?

— Ну да, я ж говорю, про него намекнула, чтоб отпустил…

— Да-да…

— А как ты думал, говорю. А сама сожмалась от стыда, хоть провались. — Ксения вздохнула — Поверил, подлец…

— Дак отчего ж не поверить, гляди, какая ты у нас. Волосы вон опять за плечо, мне б таки.

— Ай, Нюр, замолчи!..

— Тела б еще чуток… Была б поглаже, — совсем красавица.

— Что буровишь-то, гос-споди? — Ксения встала, начала собираться. Поднялась и Нюрочка.

— Хоть язык-то потешить, — сказала она, потягиваясь, — а то ведь и правда совсем зарастешь…

За дверью уже не раз подавали голос дочери — им уже надоело мешать палкой тяжелое кипяченье. Нюрочка все обрывала их, но пора было и идти. Сочувственный разговор отмягчил в душе острые края, стало вроде бы легче смотреть на белый свет, вольней думать.

— Ой, Нюрочка, золотце ты мое…

— Самоварное.

— Ой, нет, подруга, не обговаривай. Золотце ты мое, у тебя только и отмякаю. Все жду, когда чего-то проблеск-нет в жизни, а ничего не вижу. Недавно кино опять глядела у себя, минуту какую приопнулась: карту нашу показывали, все государство, и фронт червяком загибается и сползает все глубже и глубже. И стрелы живые — двигаются, двигаются, и в середине карты, и вверху, и внизу — еще дальше линию проминают и все толще растут. А потом пропадут стрелы, и танки во все полотно, и пушки каждую секунду одна за одной стреляют… А голос какой — послушала бы!.. Чуть не кричит — объясняет.

— По-ихнему?

— Ну а как? Да-а. Внизу, правда, наши слова иногда пробегают, но я ничего не успеваю понять.