Борис Горбатов - Донбасс

• Название: Донбасс
• Автор: Борис Горбатов
• Издательство: Донбас
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

Роман возвращает нас к 30-м годам, к зарождению стахановского движения, и концентрирует весь литературный опыт писателя: здесь публицистичность повествования сочетается с лиризмом, через лирического героя Сергея Бажанова автор ведет прямой разговор с героями романа и с читателем — о своем поколении, о судьбах Родины.

---

У нас зашел разговор об учебе, — я знал, что Нечаенко рвется в институт.

— В комвуз, конечно? — понимающе спросил я.

Но он ответил:

— Нет, почему же? Я хотел бы стать инженером.

— Горняком?

— Нет, не совсем… — засмеялся он.

И тут уж я ничего не понял. А он, хитро прищурившись, смотрел на меня.

— Я, видишь ли, хотел бы строить машины… — сказал он. — Потихоньку-то я готовлюсь, скрывать не буду, да вот черчение — слабость моя…

Но тут нас прервал телефонный звонок. Звонил Дед. У Нечаенко с ним были сложные и трудные взаимоотношения; они любили друг друга, а сговориться не могли.

— Хорошо, я сейчас приду, — скучным голосом сказал в трубку Нечаенко и обернулся ко мне. — Ты меня прости, Сережа, пойду к Деду. Он совсем расклеился, дома лежит, — и он торопливо вышел из шахтпарткома.

Нам не скоро довелось вернуться к этому удивившему меня разговору. И я долго еще не мог вообразить себе Нечаенко — заводилу, массовика, организатора — за тихой чертежной доской, как не мог бы вообразить Андрея или Виктора на пасеке или на огороде. В те поры все человечьи пути-дороги представлялись мне верстовыми, прямолинейными. Для каждого из полюбившихся мне ребят я уж мысленно начертил дорогу в жизни, и по этому чертежу должен был стать Нечаенко крупным партийным работником, Светличный большим инженером, Андрей в конце концов начальником шахты, и только с Виктором не знал я, что делать: он так был на месте у себя в забое, что, скажем, в стенах института я его представить не мог.

Не раз пытался я завести разговор на эту тему, почему-то всегда волнующую меня, с самими ребятами: хотелось знать, что они-то думают о своем будущем, о своей судьбе, но беспечный Виктор, видимо, просто не знал еще, чего хочет, и не думал об этом, а Андрей, как всегда, когда пытались проникнуть в его душу, отмалчивался. «Там видно будет!» — говорили они. И ближе этого я подступить не мог.

Мы часто теперь проводили вечера вместе. Иногда к нам присоединялся Нечаенко, но он тотчас же тащил всех прочь из дому — на улицу или в парк.

Стояли первые дни осени — самое лучшее время года в Донбассе: уже не жарко и ветры стали мягче, прохладнее; с деревьев сдуло пыль, делавшую зелень седой и неживою, и все помолодело вокруг, будто вновь вернулась весна; даже ранний, осенний багрянец, уже тронувший листву, казался просто здоровым, молодым румянцем и не вызывал мыслей об увядании и смерти. Особенно хороши были вечера, настоенные запахом степи и шахты, чуть-чуть, по-хорошему, беспокойные и добрые…

В такие вечера всех — и стариков и молодых — невольно тянет из дому: стариков — в гости, молодых — на гулянье. Для гуляний в шахтерском поселке есть два излюбленных места: главный проспект, превращающийся вечером в «жениховский квершлаг», и парк. Здесь весь вечер течет и волнуется оживленная, радостная людская река, разливается по тихим аллеям, как по пойме, и бурлит в центре, у фонтана и цветников.

Только тот, кто в молодости сам жил в южном провинциальном городке или поселке, знает, сколько тихой радости, прелести и поэзии в этом ежевечернем кружении по аллеям парка или по главной улице; сколько здесь молодого томления, нетерпеливой жажды любви и счастья, гордых надежд и печальных разочарований, простого доброго веселья и беспричинного смеха, сколько тут завязок и развязок, горестных или счастливых…

Многое изменилось на «Крутой Марии»: и парк стал гуще, — новые клены и акации, которые я оставил подростками (мы сами сажали их на воскреснике), стали теперь бравыми молодцами; и люди повеселели, выглядели довольными и счастливыми. Чувствовалось, что стали они жить лучше, богаче, вольготней; откатчицы щеголяли в новеньких шелковых платьях, коногоны выступали в шевиотовых пиджаках, белых брюках и рубашках «апаш»… Но по-прежнему на гуляньях нерушимо соблюдалась строгая традиция шахтерского «кавалерничанья»: девушки гуляли отдельно, чинно держа друг дружку под руку; парни — шумной ватагой — отдельно.

Эти два потока долго не сливались вместе. Они казались враждующими лагерями. Иногда какой-нибудь чубатый коногон в небрежно наброшенном на одно плечо пиджаке вдруг хлестким словцом задевал проходящую мимо девушку. Та оскорбленно вскидывала голову, презрительно поджимала губы и проходила мимо под заискивающий хохот ватаги. Вообще же оба лагеря делали вид, что они один другого не замечают, — гуляют сами по себе…

Но они невольно искали друг друга глазами, то и дело сталкивались и тотчас же в испуге отталкивались взглядами, короткими и жадными; кружась в сладостной карусели парка, ребята только и думали, что о своих милых противницах, а девчата только об одном и шептались меж собою: «А ты заметила, Дуся, как он на меня посмотрел?..» Их неудержимо и властно влекло друг к другу, и в этом взаимном влечении и пугливом отталкивании, в этой любовной игре со всеми ее милыми церемониями, маленькими хитростями и простодушным лукавством и была вся прелесть этого ежевечернего токования в шахтерском парке.

А потом наступал час, когда будто нечаянно, сами собой, сливаются оба потока и, смешиваясь, тотчас же разбиваются на пары, которые уже мирно и полюбовно уходят из парка, чтобы потом еще долго бродить, обнявшись, по тихим улицам поселка и «страдать» под доброй шахтерской луной…

В такие вечера каждый молодой человек непременно думает о любви и счастье. Нас было четверо молодых людей, все четверо — неженатые. И, вероятно, каждый из нас про себя думал и о любви и о счастье, но вслух беспечно болтал об этом один Виктор. Значит, он один и не любил.

Победоносно шел он по парку, никого в толпе не искал, но на каждый девичий взгляд охотно и дерзко откликался, затрагивал проходивших мимо знакомых девчат, «кавалерничал», громко, во все горло, хохотал, и было ясно, что для него это только игра, не больше: в нем жарко стучала молодая кровь, а сердце еще молчало…

— Эх, Виктор! — покачав головой, сказал Нечаенко. — Женить, брат, тебя пора! В срочном порядке женить. Беда! — и это прозвучало у него совсем по-стариковски.

Виктор захохотал.

— А вы что ж не женитесь, Николай Остапович? Дали бы нам пример.

Мне показалось, что Нечаенко смутился. Но только показалось, потому что он тотчас же непринужденно и шутливо огрызнулся:

— Да где уж! Пример вы с Андреем должны показывать. Вы передовики…

— Э, ни! Мы еще попарубкуєм, Андрей?

Но Андрей молчал. А мне хотелось, чтоб именно он заговорил о любви. Этот странный парень все чаще и чаще ставил меня в тупик: он никак не укладывался в мои чертежи и схемы. Иногда он казался мне чуть ли не мальчиком, а иногда, напротив, очень взрослым и определенным, куда старше и определеннее меня. «Он, видно, и любит не как все, если уж любит, — фантазировал я, — и мечтает о чем-то особенном, своем, мне непонятном…»

Тогда я не знал еще о молчаливой драме, разыгравшейся между ним и Дашей. И Виктор не знал. Виктор и не подозревал даже, что именно его, Виктора, полюбила эта гордая, непокорная, насмешливая девчонка, которую он сам не любил и побаивался. И если б узнал, — он просто не поверил бы и, может быть, не обрадовался бы. Но тогда ни он, ни я ничего не знали; бродя вместе с ребятами по парку, я мог только гадать о том, какую же девушку любит или полюбит Андрей, этот скрытный, сосредоточенный в себе, своеобычный парень, с кем сможет найти свое счастье? А Виктор? Какая дивчина возьмет, наконец, в свои руки эту шальную, горячую головушку? А Нечаенко? А я сам?..

Впрочем, «гуляя» с Нечаенко, невозможно было о чем-либо своем долго и одиноко думать. Нечаенко везде был заводила. Вокруг него всегда бурлил людской подоворот. В парке к нам то и дело подходили люди, с ходу вступали в беседу, и скоро все становилось, как в нарядной: те же шутки, те же разговоры, те же волнения…

А мимо неспешно проплывал оживленный, пестрый, многоликий поток… В нем мелькали те же, знакомые мне лица: днем я видел их в нарядной, или у проходных ворот, или на шахтном дворе. Вот степенно под руку с женой проследовал в кинотеатр Сергей Очеретин; вот вспыхнула где-то в толпе огненная голова Вити Закорко и тотчас же исчезла; а вот еще и еще знакомые…

В дальней аллейке поют девчата, поют звонко, озорно, почти крича и все-таки не срываясь на немыслимо высоких нотах; так поют только на сортировке, под грохот падающего угля. С танцевальной площадки доносится музыка, из павильона напротив — хлопанье пробок и звон стаканов, из кегельбана — дребезжание досок, глухой стук шаров и хохот. И все вокруг звенит счастливыми, молодыми голосами, и в этот разноголосый шум привычно вплетаются звуки шахты: лязг вагонеток на эстакаде, выкрик кукушки, пыхтение пара и еще какой-то низкий, басовитый, однообразный звук, похожий на гудение шмеля или, скорей, на завывание ветра в трубе зимой.

Это в Шубинском лесу воет новый вентилятор. Я еще не видел его, и сейчас он мне представляется просто огромным, жадно разинутым ртом шахты. Представляется, как он со свистом всасывает, хватает воздух, а с ним все: запахи трав и цветов, дыхание леса, пар, поднимающийся от земли, клочья сырого тумана над ставком, самоварный дымок, запах козьего стада, свежесть полынной степи, прохладу этого сентябрьского бодрого вечера, — и все это мчится в шахту. Этот воздух, как свежий ветер, врывается под землю, тугими струями растекается по ходкам и штрекам, омывает каждый закоулок, стучится в вентиляционные двери, хлопает, свистит, рвется и, наконец, приходит в самые отдаленные забои к людям. И люди радостно пьют его. Пьют досыта этот знакомый, крепкий, хмельной настой земли, в котором хоть и не слышатся, зато угадываются и запахи трав и цветов и дыхание степи и леса. Это тот же воздух, каким дышат и все люди там, «на-гора», — добрый воздух родины…