Евгений Белянкин - Генерал коммуны ; Садыя

• Название: Генерал коммуны ; Садыя
• Автор: Евгений Белянкин
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

В романе «Генерал коммуны» писателя Евгения Белянкина по-прежнему волнуют вопросы общественного долга и гражданской смелости. Герои романа — агроном Сергей Русаков, человек твердого и решительного характера. Большое внимание писатель уделяет теме преемственности поколений. Жизненный подвиг отца Русаковых находит свое продолжение в делах его сыновей — Сергея и Ивана Русаковых.

Роман «Генерал коммуны» по идее и судьбам героев перекликается с романом «Садыя», написанным автором ранее. В свое время журнал «Молодой коммунист» писал о нем, как о романе, полном поисков и трудовых дерзаний нефтяников Альметьевска, а героиню его — секретаря горкома Садыю Бадыгову — журнал назвал прямой наследницей сейфуллинской коммунарки.

---

Поднялись над снегами вышки, засветившись в ночи маленькими красными огоньками. Легли дороги черною лентою асфальта. Вздохнула тяжело земля, просверленная буровыми станками. И железные нити труб легли, как артерии, по которым день и ночь пульсировала нефть.

В предутренних сумерках, когда рассвет мягкими белесыми тенями стелется по равнине, когда из-под снежного бугорка вспорхнет русак-косой, оттопырив уши и прислушиваясь, и солнце ударит лопастями первых лучей, и все заискрится золотыми кружевами, — нет большего счастья, чем быть в поле и, ощущая всем телом морозец, наслаждаться окружающей красотой… Последняя звездочка потухла в небе. Утро; и вы чувствуете, что сил как будто стало больше, и радость… Вы получили отрадное вознаграждение за все, даже за свои муки. Обретен источник новой силы и мудрости, потому что даже из самой природы можно черпать мудрость.

Ох как хочется крикнуть: люди, берегите для себя и своего потомства красу нашей земли!

Сережа Балашов валенками трогал корку снега, восторженно хлопал рукавицами, стараясь поймать лучи солнца. Радостные чувства переполняли его; он острее, чем когда-либо, ощущал свое душевное родство с этим великолепием, которому не было конца. Вот он какой, мир природы! Сколько людей, познав его, обрели счастье! И он, Балашов Сережа, тоже был в это искрящееся утро счастлив.

Он шел по обочине дороги, утопая валенками в снегу. Шофер стоял возле машины, посмеивался:

— Сразу видно, городской. Не надышится.

Сережа ушел бы далеко, да шофер, сложив свои рукавицы в рупор, кричал:

— Товарищ инженер, поехали.

Сережа вернулся.

— Чтобы обойти все это, не хватит дня, двух, трех. А что вот здесь, на обочине? Видите, все желтое, снег съеден… вроде кто-то много бензина разлил.

— Не разлил, товарищ инженер, а вылил. Смотрите, вот здесь стояла машина.

И уже в дороге шофер рассказал, в чем дело:

— В приписке всё, а может, в нормах выработки. Ну, например, шофер работает на такой-то базе. Сделает он в день, ну, семь-восемь ходок, а расценки низкие — заработка нет.

И базе невыгодно, и приписать нежалко — напишут десять-двенадцать ходок. У шофера остается бензин, он выливает его в кювет. Все знают: тысячи тонн, миллионы рублей — пшик!

— Прямо в снег?

— В снег; иначе ни шофер, работающий с выработки, ни база — на хозрасчете выгоды не получат. Вопрос старый. Не за то кошку бьют, что она гадит, а вот что в комнате ходит… Порой так…

По обе стороны бежали словно из-под низу подсвеченные снега; в кабине немного пахло бензином; и Сережа, слушая, о чем говорит шофер с родимым пятном на щеке, с простым, испещренным морщинами лицом, думал о своем. С того момента, как он побывал в горкоме, в их управлении что-то произошло; будто шестерня жизни, как любил выражаться инженер Лукьянов, повернулась на все сто восемьдесят градусов. Лукьянов, пожалуй, был первым вестником всего происшедшего.

— Ты, милый, под счастливой звездой родился, — говорил он. — Везет. И понятно. — Однажды он взял Балашова под руку и отвел в сторонку в коридорчике, около буфета, и поспешно, заговорщически, затараторил: — Счастливая молодость, любите эти конфеты? Ешьте, они приносят счастье; а какой шоколад!.. Я давно верил в вас, вы симпатичный, молодой и энергичный; все это у нас, стариков, осталось безвозвратно позади. Вы еще можете жениться не на такой дуре, как я. Вас, конечно, поддерживают все сильные. Они видят талант, у них есть дочери… Вам дорога, а дочерям хороший муж. Вы же искренний, вы не обманете.

Лукьянов понимающе похлопал Сережу по плечу и исчез, оставив его в недоумении. «Аль выпить набивается?..»

Кто-то рассказывал, что однажды на пикнике сотрудников Лукьянов пьяный залез в болото и кричал: «Не подходи, я русалка», — и хлопал руками по воде.

В отделах поздравляли Балашова, а в коридорах шли ожесточенные дебаты и разговоры; Лукьянов один из первых распространялся:

— Каждая цифирка в проекте оправдана. Зачем нам, действительно, строить на каждом предприятии свою АТС? Комплексная телефонизация…

И Лукьянов с жаром бросался в объяснения о возможностях и выгодах проекта Балашова.

Балашову было приятно, что наконец он добился своего. И даже разговоры Лукьянова не вызывали отвращения. «Для меня работа не повинность, а творчество», — радовался он; и разговоры даже чуть-чуть щекотали нервы. А Лукьянов всюду — на стройках, у соседей, за бутылкой пива и рюмкой водки пропагандировал Балашова:

— Сам секретарь горкома звонил Павлу Денисовичу: мол, такая заслуживающая вещь! Как я узнал? Мне все известно! Она очень любит Сережу. Такой протеже.

А Сереже шамкал другое, гнилые зубы отдавали вонью:

— Я делаю все, Сережа, чтобы создать мнение, — это тебе так не пройдет, обмоем; как-никак, авторитетище!

— Ладно уж, — согласился Балашов, и про себя: «Бычку — соломки, ему — водочки».

Перед самым отъездом в командировку Сережа решил задержаться на день, чтобы побыть на отчетно-выборном партийном собрании. Лукьянов, улыбнувшись, тронул его за плечо, озабоченно, торопливо и вполголоса сказал:

— Ты хорошо сделал, что остался. Собрание предстоит бурное. Кое-кому дадим по шапке. Вот инженера Валеева надо к черту, хватит, посидел в бюро. Интриган… он как паутиной обволок все… Ты выступишь на собрании. Он же против тебя шел, твой проект порицал! Мы тебе кое-что дадим из материалов, выступишь?

Сережа Балашов не имел ничего к Валееву, он даже плохо знал его: маленький, плотный, с большой головой; его потихоньку звали «головастик». И он не знал, порицал ли тот его проект или, наоборот, был «за». Говорили о Валееве как о хорошем человеке, порядочном, принципиальном.

— Я совсем говорить не умею, а потом… выступать, когда наболит, пройдет через сердце. А говорить плохое о человеке, которого я не знаю?

— Он же интриган, я тебе говорю: он интриган.

Сережа отрицательно покачал головой.

— Слушай, мы создали тебе авторитет; Дымента настроили за тебя; я, Лабутин, Шаги — мы все твои друзья… Кто легко возносится, тот легко и падает.

Но Балашов на партсобрании не выступил и Лукьянова, как полагается, не угостил. На другой день надутые лица, многозначительные взгляды. Валеев в партбюро прошел. Сережа понял свою ошибку: надо было сразу Лукьянова пресечь. «Эх ты, правдолюбец».

Лукьянов не разговаривал. А к вечеру Сережа уехал в командировку.

И теперь вот Балашов почему-то особенно ясно представал свою ошибку, слушая, что говорил шофер:

— Хотели блат похоронить, крышку гроба начали закрывать, а гвоздей нет. Без блата, значит, не достанешь. Открыли крышку — живи, сатана с тобой… Сознания мало. С детства надо прививать сознание.

— Воспитание, — неопределенно сказал Сережа.

— Сами мы как-то… — Шофер с минуту молчит. — Трудно здесь определить. Вот приятельские, дружеские отношения большое дело. Паренек у меня знакомый, Фридик, диспетчером работает. Давно он мечтал об этой работе, души не чаял. Ходил — не принимали. А я его отца знал. Ко мне как-то пришел паренек, чай попили, пожаловался. Позвонил я приятелю: помоги — толковый, способный. «Что же, пусть приходит». Пришел. Вот и работает. С одной стороны, на сердце все чисто: помог человеку, отец погиб, друг мой. А с другой, через приятеля устроил Фридика. А если бы он и без того мог устроиться, моя помощь и не нужна была бы.

Шофер затормозил машину:

— Смотри, заяц!

— Где?

— Вон белый бугорок. Притих, косой… С одной стороны — приписки, с другой — приятельские отношения, с третьей — глядишь, чистый блат, рука за руку. Вот, к примеру, недавно у нас одного судили, спекуляцией занимался. Из магазина да на базар, по блату.

— Дружеские отношения, если они честные… Я тоже, пожалуй, поступил бы как вы: устроил бы Фридика.

— В том-то и дело, устроил… Слово у нас есть такое — устроил.

— И все же вы по совести, у Фридика отец погиб. А вот есть спекуляция на честности.

И Сережа все рассказал про Лукьянова.

— Вот гад.

— Что?

— Гадость какая, говорю, ваш Лукьянов. Как нам эта водка вредит! Я шофер, тоже употребляю, нельзя без того: иногда с холода приедешь… но опять — с холода, жинка приготовит; а так — никогда. Поэтому и ни одной аварии.

Снежный простор изменил свой тон — не искрился и не блестел; мягкими танцующими пушинками оседал снег, нежный, тающий на ладони. От неба тоже шла лучезарная мягкость и нежность.

Сережа попросил шофера остановиться. Катая голыми руками снежки, он бросал их в сторону уплывающей синевы; там что-то напоминало рощицу. Теперь бы на лыжи! Махнуть туда, к рощице, ощущая радость и силу в мускулах. Теперь бы стихи написать о шальной, разгульной красе, что перед глазами. Да такие стихи, которые бы кровь взбудоражили!

Шофер только усмехался; он ездил много по Татарии, и это ему не в новинку. Он пошел к машине и стал возиться в моторе.