Жан-Жак Руссо - Исповедь

• Название: Исповедь
• Автор: Жан-Жак Руссо
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-50361-2

Жан-Жак Руссо (1712–1778) – выдающийся мыслитель и писатель эпохи Просвещения. «Исповедь» Руссо до сих пор не перестает привлекать читателей. Внутренняя свобода автора по отношению к условностям его времени определила ту глубину и точность самооценки, с которой написана эта книга. Описывая события и свои переживания, Руссо обнажает «всю правду своей природы», включая и «самые интимные и грязные лабиринты». Эта неповторимая книга вызывает глубокий интерес не только своим автобиографическим материалом, но и смелым, тонким самоанализом.

---

Этот самый отец Бертье был знаком с двумя лицами, почему-то искавшими знакомства со мной, хотя, право, в наших вкусах было весьма мало общего. Это были какие-то странные субъекты, люди без роду без племени, наверно, даже и настоящее имя их не было известно. Они были янсенистами, и их считали переодетыми священниками, – может быть, оттого, что они очень смешно носили шпагу, с которой никогда не расставались. В их манерах, в каждом жесте была необычайная таинственность, придававшая им вид вожаков какой-то партии, и я нисколько не сомневался, что они пишут в церковной печати. Одного – высокого, благодушного, вкрадчивого – звали Ферро; другого – низенького, коренастого, насмешливого, щепетильного – Миньяр.

Они выдавали себя за двоюродных братьев. Жили они в Париже, вместе с д’Аламбером у его кормилицы, по фамилии Руссо, и сняли в Монморанси маленькое помещение на лето. Они хозяйничали сами, без прислуги и без посыльного. Каждый по очереди в течение недели ходил за провизией, готовил обед и убирал комнаты. Впрочем, жили они неплохо; мы иногда обедали друг у друга. Не знаю, почему они интересовались мной; я же интересовался ими только потому, что они играли в шахматы, и, чтобы сыграть какую-нибудь жалкую партию, я выдерживал четыре часа скуки. Так как они всюду совались и старались во все вмешаться, Тереза называла их «кумушками», и прозвище это так и осталось за ними в Монморанси.

Таковы были главные мои деревенские знакомые; к ним еще надо добавить славного человека, моего хозяина г-на Мата. Если бы я захотел жить в Париже с приятностью, у меня было и там достаточно знакомых за пределами литературной среды, где только одного Дюкло я мог считать своим другом, так как Делейр был еще слишком молод, и к тому же я не мог забыть, с какой легкостью он играл при мне роль рупора философской клики, хоть он и отошел от этих людей (по крайней мере я так думал), насмотревшись на их интриги против меня.

Прежде всего у меня был давний и почтенный друг Роген, – друг доброго старого времени, любивший меня не как известного писателя, а как человека, и поэтому я эту дружбу сохранил навсегда. Были у меня также добрый Лонье, мой соотечественник, и его дочь, которая тогда была еще в живых. Был у меня один молодой женевец Куанде, добрый малый, как мне казалось, заботливый, услужливый, усердный, но невежественный, легкомысленный, чрезвычайный хвастун; он явился ко мне в самом начале моего пребывания в Эрмитаже, никем не званный и не прошенный, сам себя рекомендовал и скоро обосновался у меня против моей воли. У него был некоторый вкус к живописи, и он знал художников. Он оказался мне полезен в вопросе об эстампах для «Юлии», так как взял на себя хлопоты относительно рисунков, их гравировки и хорошо справился с этим делом.

У меня был дом г-на Дюпена, уже не столь блестящий, как в годы молодости г-жи Дюпен, но все же остававшийся благодаря достойным хозяевам и собиравшемуся там обществу одним из лучших домов в Париже. Так как я никого им не предпочел и отошел от них только для того, чтобы жить свободным, они не переставали относиться ко мне дружески, и я мог быть уверен, что во всякое время буду хорошо принят г-жой Дюпен. Я мог даже считать ее одной из своих деревенских соседок, с тех пор как они устроились в Клиши, куда я ездил иногда на день, на два и где бывал бы чаще, если бы г-жа Дюпен и г-жа Шенонсо лучше ладили между собой. Но трудность делить свое время и внимание между двумя женщинами, не симпатизирующими друг другу, приводила к тому, что в Клиши я чувствовал себя стесненно. Привязанный к г-же де Шенонсо более ровной и более тесной дружбой, я имел удовольствие видеться с ней с большей непринужденностью в Дейле, почти рядом со мною, где она сняла маленький дом; а нередко она и сама навещала меня.

У меня была еще г-жа де Креки; она ударилась в крайнее благочестие и перестала встречаться с д’Аламберами, Мармонтелями и большинством литераторов, за исключением, кажется, аббата Трюбле, который в то время был чем-то вроде полуханжи и даже ей достаточно надоел. Мною она дорожила, и я не потерял ее расположения и продолжал переписываться с нею. Она прислала мне к Новому году в подарок манских пулярдок и решила посетить меня летом, но ее планам помешал приезд герцогини Люксембургской, о которой я должен говорить особо: ей всегда будет принадлежать почетное место в моих воспоминаниях.

Был у меня еще человек, которого мне следовало бы упомянуть первым после Рогена, – это мой прежний собрат и друг де Каррио, исполнявший должность секретаря испанского посольства в Венеции, а потом в Швеции, где испанское правительство сделало его поверенным в делах и, наконец, назначило секретарем посольства в Париже. Он совершенно неожиданно появился у меня в Монморанси. Грудь его была украшена каким-то испанским орденом (название его я позабыл) в виде великолепного креста из драгоценных камней. Ему пришлось в своих документах прибавить одну букву к фамилии де Каррио, и он уже назывался кавалер де Каррион. Я нашел его все тем же: такое же прекрасное сердце и ум, день ото дня все более привлекательный. Я завязал бы с ним прежнюю тесную дружбу, если бы Куанде, по своему обыкновению, встав между нами, не воспользовался моим отдаленьем, чтобы вместо меня и от моего имени втереться в его доверье, и, якобы желая услужить мне, вытеснил меня.

Воспоминание о де Каррионе приводит мне на память одного из моих деревенских соседей, о котором я тем более не вправе умолчать, что должен признаться в непростительной провинности по отношению к нему. Это был почтенный г-н Леблон, оказавший мне услугу в Венеции; совершая с семейством путешествие по Франции, он снял деревенский дом в Брише, недалеко от Монморанси[52]. Как только я узнал, что он мой сосед, я сердечно порадовался и почел не только обязанностью, но и удовольствием нанести ему визит. Я пошел на другой же день. По дороге я встретил знакомых, направлявшихся ко мне; пришлось вернуться с ними. Через два дня я отправился снова; он обедал в Париже со всей семьей. В третий раз он был дома; я услышал женские голоса, увидал у дверей коляску и перепугался: мне хотелось, по крайней мере в первый визит, повидать его как следует и потолковать с ним о наших прежних знакомых. Словом, я откладывал свое посещение со дня на день, а потом мне стало стыдно, что я так запоздал выполнить этот долг, и я вовсе не выполнил его: заставив так долго ждать себя, я уже не имел смелости появиться. Эта небрежность могла по справедливости рассердить г-на Леблона и придать моей лени вид неблагодарности; однако я чувствовал в глубине души себя виновным столь мало, что если б имел возможность сделать г-ну Леблону что-нибудь действительно приятное, даже без его ведома, то, наверно, преодолел бы свою лень. По беззаботности, по небрежности я всегда откладывал выполнение своих мелких обязанностей, и это причинило мне больше вреда, чем настоящие пороки. Худшие мои провинности были упущеньями: я редко делал то, чего не следовало делать, но, к сожалению, еще реже то, что следовало.

Раз уж я остановился на своих венецианских знакомствах, мне следует упомянуть одно, относящееся к тому времени, и которое я тоже прекратил совсем недавно. Это знакомство с г-ном де Жуанвилем, продолжавшим после своего возвращения из Генуи выказывать мне большую дружбу. Он очень любил бывать у меня и толковать со мной об итальянских делах и сумасбродствах г-на де Монтэгю, о котором он в свою очередь знал немало подробностей благодаря своим обширным связям в ведомстве иностранных дел. Я имел также удовольствие встретиться у него со своим старым товарищем Дюпоном, купившим должность у себя в провинции и приезжавшим иногда по делам в Париж. Г-н де Жуанвиль постепенно стал все больше и больше искать моего общества, так что это становилось даже стеснительным для меня; хотя мы жили довольно далеко друг от друга, у нас бывали бурные объяснения, если я целую неделю не приходил к нему обедать. Отправляясь в свое поместье, он всякий раз настаивал, чтобы я поехал с ним; но, проведя там однажды неделю, показавшуюся мне очень длинной, я больше не хотел туда ездить. Де Жуанвиль был, несомненно, человек порядочный и благовоспитанный, в некотором отношении даже приятный, но недалекий; он был красив, почти как Нарцисс, и довольно скучен. У него было странное собрание редкостей, быть может, единственное в мире; он сам уделял этим диковинкам много внимания и занимал ими своих гостей, хотя это подчас не доставляло им большого удовольствия. Де Жуанвиль собрал очень полную коллекцию водевилей, имевших обращение при дворе и в Париже за время более чем пятьдесят лет, со множеством анекдотов, которых нигде больше нельзя было найти. Вот материалы по истории Франции, каких не сыщешь ни у какой другой нации!

Однажды, в пору наших лучших отношений, он оказал мне такой холодный, такой ледяной прием, совсем непохожий на его обычное обращение со мной, что я, дав ему возможность объясниться и даже попросив его об этом, ушел от него с твердым решением никогда больше у него не бывать, и выполнил это решение. Меня не заманишь туда, где я был хоть однажды дурно принят; и на этот раз не было около меня Дидро, который взял бы г-на де Жуанвиля под защиту. Напрасно ломал я себе голову, чем я перед ним провинился; я не мог ничего придумать. Я был уверен, что никогда не говорил ни о нем, ни о его близких иначе как самым уважительным образом, – я был искренне к нему привязан; да и помимо того, что я не мог сказать о нем ничего, кроме хорошего, моим нерушимым правилом всегда было говорить только уважительно о домах, где я бываю.