Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 03

• Название: Наш Современник, 2005 № 03
• Автор: Журнал «Наш современник»
• Жанр: Периодические издания
• Год: 2005

Литературно-художественный и общественно-политический ежемесячный журнал

«Наш современник», 2005 № 03

---

«Сегодня в этом небе — журавли…»

Сегодня в этом небе — журавли,
Сегодня в этом небе — листопады…
От этой опечаленной земли
Мне больше ничего уже не надо.

В душе прошла та жажда тишины,
А брызги чувств, застыв ветвями клёна,
К моим ногам легко наклонены,
И тишина — легка и окрылённа.

Вы знаете, как сладок аромат
Той нежности, что не объять руками,
Когда с тобой поля заговорят
Холодными, как осень, сквозняками?

Вы помните? — Лишь руку протяни
И попроси прибежища и крова
Сквозь полумрак: «Спаси и сохрани!» —
В неповторимой жажде неземного.

Вы слышите? — Я слился с тишиной,
Как запах спелых яблок — с нежной кожей,
И облака плывут передо мной,
На тишину задумчиво похожи.

Она — звучит и шепчет издали,
Чуть потревожив огонёк лампады:
«Сегодня в этом небе — журавли,
Сегодня в этом небе — листопады…»

Памяти Ю. П. Кузнецова

В эти сумерки выбежать? выйти ль? —
С обнажённой душою — до строк —
О тебе, мой суровый учитель,
Что мой путь безнадёжный предрёк.

То ли тихо заснул, то ли ожил…
Замерев у судьбы на краю,
Безнадёжностью ты обнадёжил
Обнажённую душу мою.

И не вычеркнуть слов — до предела
Дорожи или не дорожи:
«На успех безнадёжного дела!» —
Из моей обнажённой души.

Мечта

По узким трещинам
Расстеленной брусчатки
Туда, где солнца жар,
Стремлю неспешный шаг.
Улыбка — женщинам.
И белые перчатки.
И белоснежный шарф.
Цилиндр. И чёрный фрак.

Глядят насмешливо:
«Видали остолопа?!
Быть может, вкуса нет?
Приличней нет белья?»
Представлюсь вежливо —
Запомнили все чтобы:
Мне девятнадцать лет,
Зовут меня — Илья!

Наталья Мурзина (33 года, Кемерово) РУССКАЯ ВЕЧНОСТЬ

«Я баян обниму. Он, заждавшийся, на руки просится…»

Я баян обниму. Он, заждавшийся, на руки просится.
Встрепенётся, вздохнёт, как живые, меха развернёт.
Он застенчиво всхлипнет коротенькой разноголосицей
И протяжную русскую сам нараспев заведёт.

Он «Лучинушку» плачет — качает басы безысходные.
Он созвучья выводит. Пронзительно. Сладко. Навзрыд.
Словно жаркой слезою, он песней текучей народною
Пробирает насквозь. Бередит на душе. Бередит…

Он заходится песней. А мне всё отчётливей кажется,
Что, как исстари, сядем за стол, соберётся родня.
И потянется песня-слеза, и всем миром завяжется…
Что не песня, а русская вечность течёт сквозь меня.

* * *

«Ночь была черноспелая гроздь, да распалась-рассыпалась…»

Ночь была черноспелая гроздь, да распалась-рассыпалась.
Словно жадное лето пылало у нас на устах.
Словно лето плыло, и горчащая звёздная жимолость
Предрассветна, черна, в низкорослых цвела небесах.
Из кромешности глаз одинокой походкой опасливой
Я исчезну однажды, не пристальна, но холодна.
Ты забудешь о том, как рябина по-дикому счастливо
Трепетала полунощной жертвой в пожаре окна.
Причитала ветвями, смыкалась, клонилась со стонами.
В полынье простыни задохнись, утони до утра,
В лихолетии вяжущих губ… и не помни за окнами
Ягод, кровоточащих в гортани ночного двора.

* * *

«Даже странно — в губах это имя нести…»

Даже странно — в губах это имя нести,
Различать только этого имени сполохи.
Словно чуждую птицу сгоняю — лети! —
Потрепещет и сгинет в процеженном воздухе.
Но, спугнув, отпустить от себя не могу,
Хоть не мне его пить, и не мной зацеловано.
Лишь однажды в протянутой ложечке губ
Это имя цвело тёмным мёдом ворованным.
Отпустить от себя — не стряхнув, как листву,
Не спугнув, как молитву, нечаянным возгласом.
Будто дикий шиповник губами сорву,
Окликая пустое пространство вполголоса…

* * *

«Это тонут черёмухи в белых проточных ветрах…»

Это тонут черёмухи в белых проточных ветрах.
Это летнее небо цветным капюшоном на плечи.
Это в утреннем мареве дремлет детёныш-кузнечик,
Опьянённый ленивым дурманом нетронутых трав.

Это терпкая нежность в дыханьи распахнутых крон:
Ведь не скоро ещё тяжелеть, наливаясь плодами.
А пока — шелестеть, шелестеть на ветру куполами
И ловить лепестками пчелиный полуденный звон.

* * *

«В кромешности потушенного света — я знаю — мне опасно оставаться…»

В кромешности потушенного света — я знаю — мне опасно оставаться,
протянешь руку, шевельнёшь губами — бабай скакнёт! Скорей, скорей на кухню!
Сестра длинноволосая. Как крепость.
Готовит неприступные уроки.
Расплывшиеся по тетради буквы
я медленно распробовать пытаюсь.
И вот они, послушны, оживают
тропическим названием «Ал-геб-ра»,
растением волшебным. Но об этом
спросить сестру мне духу не хватает.
У бабушки гребёнка костяная
и сарафан, впитавший запах кухни.
Стремительные спицы, будто птицы,
вьют гнёздышко пуховое, ручное.
Я знаю, как. Меня уже учили
перебирать запутанные петли.
Отколупну кусочек штукатурки
за печкой, где меня никто не видит.
Получится горяченькая ямка.
В печном нутре гневливый зверь бушует.
Пахучие песочники томятся,
мы с мамой их в духовке заточили
на противне, посыпанном мукою.
Он не противный, просто очень чёрный.
Из погреба сейчас достанут к чаю
тягучего клубничного варенья.
А за окном надсадный рык овчарки,
рёв трактора. На сваленных берёзах
везут зарод, зародище, громаду,
присыпанную снегом гору сена,
Колючего, душистого, сухого.
Я завтра на него тайком залезу.
Отец кричит о чём-то с мужиками,
перекричать старается овчарку…
Оранжевые тракторные фары
прошили двор насквозь, до огорода…

Дом

Бабушке Ане

Отоснишься ль когда-нибудь, ждавший, любивший, кормивший,
Мой единственный дом, где рассыпало детство следы…
Белоствольный простор у просевшей под временем крыши
И щербатый колодец, черпнувший глубинной воды.
И толчёный снежок, скорлупой под шагами хрустящий.
А скворечня пуста — долговязый качается шест.
Только рыжий телёнок, опасливым оком косящий,
Из лохматой охапки солому поспешную ест.
Большеглазых снежинок бумажную белую стаю
На рождественский клей прикрепили в соседском окне.
Возвращаясь в тебя, каждый раз из тебя вырастаю,
Старый бабушкин дом. Но по-прежнему чудится мне
Неотчётливый скрип половиц у притихшей кроватки,
И притворство прищуренных глаз… А ещё б подглядеть,
Как мелькают по толстым шкафам быстроногие пятки
И фиалковый суп уплетает безухий медведь.
А ты помнишь, как жили котята в плетёном лукошке,
А как я на запретный чердак пробиралась тайком,
А пахучий дымок от печёной в духовке картошки,
С крупной солью и хлебом, и белым густым молоком!
Что-то ветрено нынче… Хлопочут иссохшие ставни.
Детство — яблоко, из повзрослевших упавшее рук.
Не оставь же меня, моё млечное воспоминанье —
Миг духмяного детства, предутренне-сладкий испуг.

* * *

«И всё-таки февраль. Подстывшая дорога…»

Маме

Летит под перестук натруженных колёс.
То грязным полотном расстелется полого,
То зарябит в глаза рубашками берёз.
Заждавшаяся дверь в свои объятья примет,
Подсуетится стол, посудою звеня.
И мама за столом заботливо обнимет
Забытой теплотой обмякшую меня.
И будет говорить, что пирожки остыли,
Что свежий варенец так и не съели мы.
И скажет, помолчав, что зиму пережили,
И, может, хватит дров до будущей зимы.
А престарелый кот свернётся у порога
Помуркивать во сне, пережидать мороз.
Но всё-таки февраль. И всё-таки дорога
Размотанным клубком летит из-под колёс.

Алексей Павлов