Иван Клима - Час тишины

• Название: Час тишины
• Автор: Иван Клима
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1967

Наша земля невелика, и поэтому целиком вымышленным историям угрожает то, что читатели будут вкладывать в них слишком уж жизненное содержание. Больше того, в последнее время мы привыкли ждать, а порой даже требовать от печатного слова хотя бы малой толики коварной точности. Я не стремился ни к чему такому и меньше всего хотел бы, чтоб кто-нибудь попытался за описанными событиями увидеть события действительные, а за героями книги — конкретных людей.

---

Его охватывала тоска, он ходил обросший не только снаружи, но и изнутри, много пил, по неделям не менял рубашки, не чистил сапог, пропахших картошкой, соломой и дымом горниц, где он спал; он медленно поднимался вверх и медленно опускался вниз и с каждым днем на какой-то шаг удалялся от мира, в котором совершались какие-то события и решались судьбы всего и всех, в том числе и судьба этой долины.

Но было в этом и что-то успокаивающее, время застыло на одном месте, только листья медленно желтели, и пыльные дороги превратились в русла осенних потоков, ничто здесь не спешило, кроме дождей, и тишина здесь разговаривала только с тишиной, глубокой, как чаща спящего леса.

Даже на собраниях здесь не обсуждали ничего важного, речь обычно шла только о дороге, о камне да о песке, о материальной поддержке тех, кого постигло стихийное бедствие, о кирпиче на дома, впрочем, также и о том, кто что хорошего совершил в недавнем прошлом, но героизм съеживался до обыкновенных справок, а справки превращались в лишние мешки цемента. Великие цели и идеи, казавшиеся ему такими важными и, собственно, прогнавшие его сюда, постепенно теряли свою силу, укладывались в тишине.

Только время от времени, когда Мартин получал письмо от кого-нибудь из своих друзей, он на мгновение пробуждался — нельзя же все-таки так жить. Вечером при свече он писал ответ короткими сухими фразами, но ему при этом было немного грустно. Тогда, год назад, в такие же вот вечера они пили чай и вели бесконечные разговоры; Давид толковал о будущем. Очевидно, все будет продолжаться дольше, чем он себе представлял, — здесь я вижу одну темноту и ничего с ней не поделаешь, поэтому я только жру да сплю и пью водку и прокладываю дорогу, даже о женщине и то не мечтаю.

Он уже почти измерил всю долину, когда все-таки нашел себе нового реечника. Это был маленький крепкий человек с редкими пожелтевшими волосами над высоким лбом, с почерневшими зубами и толстыми губами. Василь Федор происходил откуда-то с Волыни, жил в Галиции и в Бельгии еще до первой войны, работал в шахтах, на железной дороге и, кто знает почему, заканчивал свою жизнь в этих краях, — очевидно, в здешней долине ему удалось дешевле всего купить клочок земли, а может, просто прибился сюда, к дальним родственникам, или бежал от какой невзгоды — только не говорил он об этом никогда. Однако и здесь он хотел жить по-человечески — поставил себе дом, единственный приличный дом среди всей этой нищеты, и были в нем не только комнаты и мебель, но также и библиотека. Особенный человек, он сумел жить и здесь, заботиться о судьбах остального мира, воспитывать своих троих детей и не бить жену.

В деревне его называли «политик», хотя он никогда не состоял ни в одной партии. Молодым человеком — еще в Галиции — он ходил, говорят, на коммунистические собрания, может, даже и состоял тогда в партии, во всяком случае, слышал еще, как говорила Роза, — о, ее любил каждый, она верила людям, и они верили ей, не то что потом, — потом он, вероятно, что-то пережил, о чем упорно умалчивал, как молчат люди о неверности или измене.

Они часто спорили, когда возвращались по заснеженному косогору или когда сидели зимой у костра посреди леса и варили себе чай.

— Я долго шел к тому, пан инженер, чтобы понять, что значит церковь, бог и вера. Но теперь, когда я это уже знаю, мое убеждение не может быть связано ни с какой верой, только вот с этим, — и он стукнул себя по высокому умному лбу. — Сколько людей было осуждено людьми, в том числе и коммунистами, — вы должны верить во все это, но я в это никогда не уверую; не поверю, что так необходимо осуждать человека на смерть… А иногда ведь и просто так, только потому, что он не хотел кланяться… Стоит себе это раз позволить и где тогда конец? Как, на чем остановиться? Что потом будет со справедливостью, о которой все-таки мечтает каждый человек?

С серого неба падал снег, они сидели друг против друга в тяжелых тулупах, изо рта у них валил пар; инженеру казалось все абсурдным, в том числе и то, что в этой затерянной долине они ведут такие споры. Да, все это было абсурдным, но в этих спорах была все-таки жизнь, точно так же, как и в дымящемся костре и в жестянке чая с копотью.

— Много крови прольете, — медленно проповедовал Василь Федор, — прежде чем освободите человека от нищеты и дадите ему его права. А ведь всякий человек при этом знает, что вы можете отнять у него жизнь или свободу только потому, что он покажется вам подозрительным. К чему тогда ему его права? А не лучше ли ему отказаться от своих прав? И к чему он вообще проливал кровь? Прежде всего я хотел бы всегда сам убедиться в подлинной вине человека, раз уж речь идет о его виновности. А также и о законе. Потому что судьи, пан инженер, судьи ведь привыкают к своему ремеслу, как любой и каждый. И, что ни говори, дело касается их куска хлеба, как у любого и каждого. И если этот кусок хлеба дадите им вы — вы будете для них законом. А кто узнает? Судьи всегда хитры, умны, они легко делают из лжи правду, из невиновности — вину. Когда речь идет о большой вине человека — виноват человек или нет, — право решать должно предоставляться всем людям; люди не должны верить больше судьям. Пока этого не будет, все успеют забыть, как, собственно, должны были бы выглядеть законы и справедливость. И люди станут верить, что все в порядке. Но я не хочу верить! Пан инженер, мне вполне достаточно видеть, как по воскресеньям все здесь кидаются в костел и верят всему, что им ни солжет поп.

— Именно поэтому, — убеждал его инженер, — вы и должны быть в партии. Кто иной здесь может положить конец поверьям?

— Я бы вступил. Если б только меня не принуждали, чтоб я верил.

— Никто вас ни к чему не принуждает, — отвечал оскорбленно Мартин.

— Вы этого уже не помните. Не можете помнить. Тогда мы не должны были ничему верить, полагались только на свой собственный разум. Коммунизм — это будет царство разума и полной справедливости. Так говорила Роза.

— Это мы все говорим, — перебил его Мартин.

— Да. Но вы сразу же, как только победите, должны будете сказать: «Вот она — справедливость». И даже тогда, когда вы поймете, что это всего лишь суеверие и вам захочется плакать, — все равно вы должны будете утверждать, что это справедливость. И даже в том случае, если вы будете хорошо знать, что для торжества справедливости потребуется еще много времени.

— Напрасные заботы, — заметил Мартин. — Предоставьте уж это все нам… Вы за это бороться не хотите, так по крайней мере не причитайте.

Увидев возмущение инженера, он замолк. Самые худшие из людей — это те, кто однажды, объявив правду, сразу же хотят возвестить ее всему миру. Что ты знаешь о коммунизме? Что ты знаешь о тех первых годах, когда мы спорили все ночи напролет и при этом никто никого ни в чем не подозревал. Никто никого не считал выродком. И не боялись друг друга. И не кланялись никому. И потом… Нет, не понять ему меня. Не поверит он мне — должен сам все познать. Все это должны познать сами.

Молчали уже оба, с неба все еще валил снег — удивительная тишина вокруг, только слабый треск горящих сучьев. Видно, этому человеку довелось пережить что-то очень страшное, подумал инженер, какую-нибудь несправедливость или разочарование, поэтому-то он и твердит все время о справедливости. Но ведь все мы хотим более справедливого общества; если бы коммунизм не был более справедливым, чем все остальные формации, существовавшие до нас, столько людей не соединяло бы с ним своих надежд.

Они возвращались уже затемно, инженер ночевал теперь в домике у Федора и в долину не спускался по целым неделям. Жена Федора варила обоим картошку, мешала ее со шкварками и подавала к этому молоко или кислую капусту; они ели все вместе за столом, покрытым вышитой скатертью, а она рассказывала новости о деревенской жизни и о детях: младший дразнил кошку, у старшего выпал зуб; когда дети возвращались из лесу, они слышали вой волков. Все эти новости были старые-престарые, тысячелетней давности, — они напоминали ему родной дом.

Он охотно остался бы здесь и на святки и ушел бы только тогда, когда довел свою дорогу до последнего домика деревни, но за несколько дней до праздников лесник Попович принес ему записку с лесопилки, в которой руководитель строительства приглашал его на ужин в сочельник.

— Наверняка его жена настояла, видно, вы ей понравились, — шутил лесник. — Ничего нет удивительного, если сравнить вас с ее законным супругом.

Однако Мартину не хотелось в долину. «Ладно, — все же решил он, — съезжу в город, куплю чего-нибудь детям».

Он попросил коня у пьяного соседа. Конь был слепой на левый глаз еще со времени войны, но во всем остальном был добрый конь.

— Снегу-то, снегу сколько навалило, — расстраивался Василь Федор, — задержит нас, пожалуй. Хотелось бы, чтобы дорога была уже готова.