Эльмар Грин - Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

• Название: Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана
• Автор: Эльмар Грин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1971

В первой части романа Грина «Другой путь» были отражены сорок лет жизни, блужданий и редких прозрений финского крестьянина Акселя Турханена. Целая эпоха прошла — были у Акселя друзья и враги, была любовь, участие в несправедливой войне против России. Не было только своего пути в жизни. В новой книге Аксель около года проводит в Советской России. Он ездит по незнакомой стране и поначалу с недоверием смотрит вокруг. Но постепенно начинает иными глазами смотреть на жизнь близкого соседа своей страны.

Неторопливо, как всегда, ведет повествование Грин. Он пристально следит за психологическими сдвигами своего героя. Все уловил художник: и раздумья Акселя, и его самоиронию, и то, как он находит наконец для себя новый, другой путь в жизни.

---

— Нелегкая работа.

То есть я не то хотел сказать. Я хотел задать вопрос. Но вопрос был не совсем удобный, и потому я начал издалека. Он пожал в ответ плечами и проворчал:

— Для кого как.

Я спросил:

— Что еще будете строить из этих святых кирпичей, силосные башни или свинарники?

Он сощурил на меня глаза из-под седых бровей, словно пытаясь определить, насколько серьезны мои слова касательно святых кирпичей. Потом ответил тем же ворчливым голосом:

— Силосные башни мы из бетона отливаем.

Сказав это, он положил очищенный кирпич на место по одну сторону от себя и взял бесформенный комок с другой стороны. Я подождал немного. Ответ был не совсем полный. Другой старик, наверно, понял это и пояснил подробнее, выговаривая слова быстро и не совсем для меня понятно:

— Строить-то что будем? А ничего не будем. Из этого кирпича много ли настроишь? Только разохотишься — ан ему и конец. Мы его лучше в производители пустим. Пущай новый кирпичок нам плодит. Печь из него будем ладить — вот что! Для обжига кирпича печь. Короче говоря, свой кирпичный завод затеваем. Во как! Глины у нас вдоволь. Мастера имеются. И будем выпускать кирпича сколько душа запросит, по потребности. А уж из него понастроим! Такого понастроим, что только держись! Здесь, эвотка, дом культуры поставим.

— Где здесь?

— А вот на этом самом месте, где церковушка наша маячила. Место самое что ни на есть выигрышное. Как вознесем домину этажа в три-четыре, так его с любой точки колхозной территории будет видно. А из него и подавно все наши колхозные владения глазом охватишь. Да что там наши владения! Весь мир из этого дома будем наблюдать!

— А что будет в этом доме?

— Как что будет! Все будет! Свой театр. Кино. Радиостудия. Телевизор. Зал для собраний. Библиотека. Читальня. Кружки заведем разные: шахматные, шашечные, музыкальные, рисовальные, спортивные. Артистов своих воспитаем.

Я покивал головой, чтобы не обидеть его своим недоверием. Не стоит мешать надеждам человека. Как обходиться человеку в жизни без надежды? Без нее кем был бы человек? Нет надежды — нет повода к тому, чтобы двигаться, рваться вперед, высматривать помехи, опрокидывать их и снова двигаться и двигаться. У меня тоже была Надежда, которую звали дополнительно Петровна. В моих скитаниях была повинна она. К ней стремилось мое сердце, не позволяя нигде останавливаться. Но все же я постоял еще немного на месте, чтобы сообразить, что сказать старику с белой бородой.

— Дом культуры — это где-то очень далеко. Это у вас при коммунизме будет. А пока вам все-таки работать приходится, чтобы прокормиться, хотя ваш возраст уже такой, когда пора бы…

Тут он прервал меня сердито, не переставая стучать молотком:

— Возраст наш никого не касается. А работать нам не обязательно. Хотим — работаем, хотим — нет.

— Не обязательно? Как не обязательно?

— Да так. Не обязательно — и все.

— А-а, понимаю. В семье сыновья работают, внуки.

На это бородатый старик промолчал, угрюмо обстукивая кирпич. За него ответил бритый старик, пояснив мне своей обычной скороговоркой:

— Ни сыновья, ни внуки. Бобыли мы с ним. Я всю жизнь бобылем промаялся, а он с войны им остался. Сына там единственного потерял. А работать нам не обязательно потому, что годы наши вышли. За шестьдесят нам давно перевалило. И кормиться нам положено из фонда.

— Из фонда?

— Да. Резерв есть такой продовольственный у нас в колхозе для инвалидов и престарелых. После укрупнения образовали. Не ахти сколько из него можно выделить, но одинокому человеку, да еще в дополнение к своему огороду, хватит вполне.

— Так зачем же вам тогда работать?

— Как зачем! Да разве усидишь на печи, когда жизнь эвона как с места тронулась! Обидно от нее в стороне оказаться. Вот и работаем в меру сил.

Так обстояло у них дело, у этих стариков, которым, кажется, не грозила отправка в городской дом для престарелых или передача на полное призрение в частные жадные руки через аукцион. Они могли оставаться жить в своих собственных домах, в своей деревне, не беспокоясь о пище. Заботу о них брал на себя колхоз. Я спросил:

— А как у вас другие старые люди?

Бритый ответил:

— Как мы, так и другие. Двое в садовом деле опыт свой передают. Один по конской сбруе специалист. А есть любители телеги мастерить, санки, бочки, кадушки. Каждому желательно к чему-то руки приложить, потому как результат виден. Доход колхозный давно за миллион перевалил. К двум подбирается. А чей это доход? Наш. Каждому из нас он принадлежит в равной мере, потому что создавали-то его мы. Неудивительно, что руки у всех к делу тянутся. Кому не лестно чувствовать себя создателем всех этих успехов?

Я спросил:

— А как те живут, которые уже совсем ничего не могут?

Бородатый ответил:

— А так и живут. Ничего не могут — ничего с них и не спросится. Колхоз им питание заслуженное отпускает и всякую другую помощь, а кто-нибудь из женщин присматривать берется. Сейчас у нас только один такой в колхозе да две старушки. Но те в семьях, где трудоспособные имеются. Тоже, значит, обходятся. А для нас, для одиноких, весь колхоз — семья. Тут все тебе свои, все родные. Без внимания не оставят.

Я постоял возле них еще немного. И мне припомнился в это время одинокий, старый Ахти Ванхатакки с его убогой хижиной, подбитой сбоку куском старой драночной крыши для защиты от злого северного ветра. Как встретит он свои закатные годы? Кто будет ему опорой в его последние дряхлые дни? Не найдя на свои мысли ответа, я кивнул этим двум, не знающим такой заботы, и, перешагнув остатки церковной каменной ограды, спустился по травянистому скату обрыва к нижней дороге.

По ней я двинулся на, восток, имея в виду пристань. А что мне еще оставалось делать? Об этом колхозе я теперь знал все, что только человек может знать о колхозе. И самое главное мне рассказал бритый старик. Узнавать о русской деревне мне уже больше было нечего, и теперь я мог спокойно уехать отсюда к своей женщине, которая ждала меня с нетерпением где-то там далеко, под Ленинградом.

25

Я шагал по этой мягкой грунтовой дороге к пристани, радуясь тому, что путь к Ленинграду был наконец для меня свободен. Слева от меня тянулась вверх и вниз вдоль реки Оки луговая низина километровой ширины. Травы на ней были в полном цвету, готовые принять лезвие косы. Справа нависал высокий травянистый обрыв, прорезанный местами выходами старых оврагов, тоже поросших травой и кустарниками. Стена обрыва постепенно отклонялась вправо. Дорога загибалась вслед за ней. И мне, идущему по этой дороге, открывались все новые и новые луговые просторы, полные цветочного благоухания и красок. А на одном из поворотов открылась картина сенокоса.

Косилки, правда, уже не работали. Они сгрудились у кромки нетронутой части луга, числом около двух десятков, чтобы рано утром с помощью лошадей продолжить свое наступление на это многоцветное травяное море. Но и за этот день они одолели немало. Уборка скошенного ими сена шла на пространстве нескольких километров этой далеко протянувшейся вдоль реки равнины. В разных местах виднелись только что наметанные стога, и в разных других местах вырастали новые. К этим новым растущим стогам отовсюду ползли по земле копны сухого сена. Подвозили их мальчуганы, сидя верхом на лошадях. Они захватывали копну длинным ремнем, подсунув под нее предварительно два колышка, соединенных с постромками, идущими от хомута. Как видно, им нравилась эта работа, и они с веселыми криками носились верхом туда и сюда вдоль обширного берега реки, обгоняя друг друга. Копны для них заготавливали взрослые парни и девушки. Делали они это быстро, идя с вилами и ручными граблями вдоль длинных валков просохшего сена, натасканных конными граблями.

Но еще виднелось на равнине много невысушенного сена. Местами оно лежало, совсем еще ничем не тронутое после косилок, а местами было собрано в более толстые пласты. Женщины ворошили эти пласты граблями и пели песни. Из разных мест равнины доносились разные песни. Они сливались вместе, вбирая в себя, кроме того, со всей равнины общий громкий говор по крайней мере двухсот мужских и женских голосов, веселые взрывы смеха и разудалые выкрики мальчишек-наездников.

Я смотрел на них с дороги, идя своим путем к пристани. Все они оставались довольно далеко слева от меня и не могли поэтому помешать моему обратному движению к Ленинграду. Мой путь лежал мимо них, слава богу, и я мог спокойно рассматривать их издали, слушая в то же время их песни. Но, глядя со стороны на все это яркое, живое, шумное, пронизанное песней и смехом, я вдруг проникся сомнением: сенокос ли это? Может быть, я видел не то, что понимается в иных местах как трудное дело летней страдной поры, а видел я какой-то огромный луговой праздник, ради того и созданный, чтобы показать, сколько красоты таится в трудовых усилиях этой поры, когда сплетаются воедино ловкие, гибкие движения множества людей, их раздольные песни и душистые запахи свежескошенных трав?