Милада Кармазинская - Поэт и поэзия в лирике Блока

• Название: Поэт и поэзия в лирике Блока
• Автор: Милада Кармазинская
• Жанр: Педагогика
• Год: 2013

Статья из журнала «Русский язык и литература для школьников». — 2013. - № 1. — С. 15–23.

---

Милада Кармазинская Поэт и поэзия в лирике Блока

«Поэт и поэзия в лирике Блока» — традиционная для школьных уроков тема. Предлагаемые размышления о поэзии Блока, надеемся, помогут тебе, дорогой читатель, глубже понять стихи великого поэта. В помощь тебе в статье приводятся цитаты из работ известных литературоведов и критиков.

Жизнь и поэзия

Концепции творчества в литературе символизма были связаны с романтическими традициями и традициями «чистого искусства». Наряду с этим у «младосимволистов», к которым принадлежал и Блок, существовала идея теургии — совместного с Богом созидания жизни, в котором огромное место отводилось искусству, поэзии. Поэтому поэзии предъявлялись очень высокие требования: с ее помощью должно творить жизнь — особенную, приобщенную мирам иным. Если же это высокое назначение почему-либо не осуществляется, рождается разочарование, ощущение того, что она утрачивает свою значимость.

Обычно стихотворениям Блока, посвященным поэзии, свойственно трагическое звучание. Оно возникает уже в первом томе — в «Стихах о Прекрасной Даме». Так, в стихотворении «Я был весь в пестрых лоскутьях…» (1903) поэт изображен площадным актером, кривляющимся перед публикой, которая либо смеется над его трагическим шутовством, либо кричит «Довольно!», пронзенная болью. Вместо пророческих речей из уст поэта звучат «шуточные сказки», в которых, впрочем, живут призраки прекрасной мечты («девушка с глазами ребенка», «страны без названья»).

В стихотворении «Когда я стал дряхлеть и стынуть…» (1903) мотив ранней старости души — это не только дань романтизму. Поэт — герой стихотворения — «привык к сединам»: старость души, а с ней и скепсис, автоирония, разочарование в мечтах, которым отдаются только «розовые глупцы», — обычные состояния для него. Поэт возвращается к юношеским устремлениям только для того, чтобы «отодвинуть конец, сужденный старикам». Возвращение к мечтам — очевидный самообман «больного и хилого» поэта, уставшего верить «счастливой звезде», «россказням далече», «жалким книгам розовых глупцов». Былая вера в пленительные сны, которыми живет поэзия, сменяется сарказмом и проклятиями: верить некому и не во что:

Кому поверить? С кем мириться?
Врачи, поэты и попы…

Знаменателен ряд тех, кому обычно верят и кто веры не достоин. Все они: «врачи, поэты и попы» — бессильны перед болезнью, старостью и смертью (не физической только — перед смертью мечты, души). Но поэт, даже разуверившись в поэтических снах, не может приобщиться к жизни толпы. Ее «бессмертная пошлость» не касается поэта, поскольку он видит трагедию мира, в котором нет места тому, что живет в «пророческих стихах».

Образ поэта — балаганного шута, «танцующего на фразе», в русской поэзии появляется у М.Ю. Лермонтова в стихотворении «Не верь себе» (1839). Поэт торгует пафосом, выставляет напоказ «гной душевных ран», а публика, не понаслышке знающая, что такое страдание, с насмешкой наблюдает «послушную тоску» «разрумяненного трагического актера, махающего мечом картонным». Лермонтов, таким образом, противопоставляет жизнь с ее подлинными испытаниями, пороками и болью — искусству с его театральными эффектами, суррогатными чувствами. Очевидно, что лермонтовское понимание роли поэзии и взаимоотношений поэта и публики во многом близко Блоку: искусство-балаган и актер, истекающий клюквенным соком, — образы, которые появляются в целом ряде произведений поэта.

В «Балаганчике» (1905) многое отсылает к лермонтовскому «Не верь себе»: паяц, изображающий рыцаря и истекающий клюквенным соком, напоминает «разрумяненного трагического актера» и «торговцев пафосом», деревянный меч и картонный шлем паяца — это отголосок строки об актере, «махающем мечом картонным», даже зрители балаганного представления — девочка и мальчик — простодушны подобно лермонтовской толпе. Вместе с тем «Балаганчик» рассказывает о демонической сущности искусства: звучит «адская музыка, завывает унылый смычок» (скрипка у Блока — демонический инструмент), вместо королевы появляется «адская свита».

В стихотворении «Поэт» искусство оценивается, с точки зрения «просто людей», и измеряется самой жизнью. Стихотворение написано в форме диалога папы и дочки. Реальному горю (смерти мамы) здесь не без горькой автоиронии противопоставлена «вселенская тоска» поэта.

О соотношении поэзии и жизни, но уже несколько в ином ключе, говорится и в стихотворении «Балаган» (1906). Балаган — метафора искусства, поэзии. Дорога, по которой клячи тащат «полинялый балаган», — путь жизни. Во всем: в окружающем мире, в облике актеров и в их душах — приметы тоски, уныния, скудости существования. Балаган — «полинялый», клячи — «траурные», едва «тащатся», пейзаж безотрадный — «слякоть», «туман», «дневное» (подлинное, без грима) лицо Арлекина «еще бледней, чем лик Пьеро», упоминания «угла» и «лохмотьев» создает впечатление скудости, бедности жизни, а в душу поэта «проникла плесень».

Информация

Арлекин, Пьеро и Коломбина — маски итальянской народной комедии. Арлекин — предприимчивый, лукавый слуга, иногда язвительный и злой, любовник Коломбины. Пьеро — простак, подчас изображается безнадежно влюбленным в Коломбину, печальным, отвергнутым. Коломбина — веселая, предприимчивая девушка.

Но все это не отменяет долга художника (поэта, актера): «надо плакать, петь, идти, чтоб в рай моих заморских песен открылись торные пути». Жизнь пробивается сквозь смерть, сквозь «плесень» души. Поэзия открывает путь в «заморский» мир (Сравните многочисленные упоминания «другого берега», «дальнего берега» в стихотворениях Блока), и поэт обязан проторить туда дорогу. Так или иначе, в лирике Блока звучит мысль о долге поэта, долге перед людьми.

Образ Музы

Разочарование поэта, признание недостижимости высших идеалов приводит его к отрицанию, безверию, обращению к демоническим началам мира (нечто подобное происходит и в поэзии Лермонтова). И Муза в лирике поэта предстает демонической, роковой, страшной, несущей соблазн, поругание счастья и «проклятье заветов священных» («К Музе», 1912). Она прекрасна, но это гибельная красота — «низводящая ангелов». Муза является «не отсюда», из миров иных, но эти миры демонические, и нимб, загорающийся над ней, — «пурпурово-серый», адский. Отказаться от ее «страшных ласк» и от ее даров поэт не в силах. Муза — роковая возлюбленная, поэта с ней связывает угар страсти, «попиранье заветных святынь». Искусство предстает как страшный соблазн, враждебный божественным, святым началам.

«В чем источник трагического в этом стихотворении, глубочайшей разорванности и отчаяния в самой любовной страсти? В таких словах говорит не простое, обычное страдание любви, но безмерно углубленное душевное мучение, религиозная болезнь какой-то особенной остроты. «Страшные ласки возлюбленной» (вспомним еще: «страшная сказка», «страшный мир», «объятья страшные»), попиранье заветных святынь», «красота» — не как радость, а как «проклятье» («Все проклятье твоей красоты…») — все это открывает перед нами особый мир переживаний, о которых яснее всех говорит Достоевский как признанный истолкователь мистической жизни современного человека.

«Красота — это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределенная, а определить нельзя потому, что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут!.. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает что такое, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме-то она и сидит для огромного большинства людей… <…>»

Информация

Содом и Гоморра — два города на юге Палестины, «прославившиеся» развращенностью жителей. Были разрушены вулканическим извержением. На их месте образовалось Мертвое море. 11о библейскому преданию, Бог уничтожил эти города.

«Идеал Содомский» — грешная, несущая соблазн, демоническая красота.

В этих словах Достоевского раскрывается наиболее глубокое религиозное истолкование трагической поэзии Александра Блока. Что завело поэта Прекрасной Дамы на такие пути, от «идеала Мадонны» привело его к «идеалу Содомскому»? Мистическая жажда бесконечного, искание небывалых, безмерных по своей интенсивности переживаний, мгновений экстаза — пусть в грехе и страдании, однако сохраняющих или обещающих тот «привкус бесконечного»… без которого обыденная жизнь кажется однообразной и бессодержательной в своих простых и скромных страданиях и радостях. В этом смысле, как было уже сказано, взволнованное предчувствие явления Божественного в чистой и непорочной юношеской любви порождается тем же устремлением, как страшные и грешные увлечения последних лет» (Жирмунский В. «Поэзия Александра Блока»).