Жозеф Рони-старший - Красный вал [Красный прибой]

• Название: Красный вал [Красный прибой]
• Автор: Жозеф Рони-старший
• Издательство: Мысль
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1924

Являясь по сути социальным бытописателем, Рони в то же время избегает всякой социальной заостренности и пафоса классовой борьбы, хотя подходит к проблеме социализма. Не вскрывая классовой сущности общества, автор выводами своими прежде всего взывает к состраданию и доброте читателя, а не призывает его бороться против социальной несправедливости.

---

Это зрелище очаровывало толпу. Сострадание, чувство солидарности, само негодование искали проявления вовне, отражались на манерах и жестах.

Женщины творили крестное знамение, на мгновение лица всех принимали отпечаток серьезности.

В своей лачуге, где большой Александр лежал распростертым при свете двенадцати восковых свечей, мать Шикоре принимала толпу. Соседки нанесли ей с'естных припасов, вино, кофе и свежий виноград в бумажных тюбиках. Вдова, созерцая холодное тело своего сожителя, не баловавшего ее при жизни, была ему благодарна за его ужасную смерть, так как она теперь должна была получить субсидию и даже маленькую ренту: с тридцатью су в день жизнь ее потечет восхитительно. Таким образом, Александр своей смертью давал ей то, чего он не давал ей в то время, когда он сгибал и разгибал свой сильный стан, теперь он не будет больше бросать ее ради мясистых прелестей других женщин. Теперь она любила его страстно, она вспоминала с нежностью те редкие минуты, когда, будучи еще молодой, она получала несколько франков и несколько поцелуев; маленькая слезинка появлялась время от времени на конце ее желтых век; она бормотала "Отче наш" с жаром и искренностью. Социалистические журналы подняли шум. "L'Humanite" — требовала вмешательства государственной власти, "Маленький Демократ" открыл у себя подписку, "Социалистическая Война" спрашивала, было ли это все, чем отечество платит рабочим, а "Голос Народа" посвятил два столбца статье "Преступление капиталистов": одна из иллюстраций изображала трех огромных хозяев, осушающих маленькие стаканчики шампанского и балансирующих сигарами величиной с дубину, в то время как колодезные мастера с проломленными черепами, с вырванными внутренностями агонизировали под блоками, балками и землей. Погребение также носило грозный характер. Дефилировали две тысячи колодезных мастеров и землекопов с кровавыми иммортелями в петлицах, делегации каменщиков, каменотесов, плотников, маляров и бесчисленное количество зевак…

Секретарь синдиката пробормотал хрипло речь, делегат Генеральной Конфедерации Труда предрек близость репрессий, но слава дня выпала на долю Франсуа Ружмона; он обрисовал горькую долю людей, которые буравят колодцы, роют траншеи, копи и каменоломни. Непрестанно страдая то от холода, то от сырости, то от ядовитых газов, становясь жертвами всесокрушающих обвалов, они расходуют силу своих рук в борьбе с твердыми скалами, тяжелой землей и обманчивыми песками, и за весь этот труд получают мизерную плату, пищу, не восстанавливающую затраты мускульной силы, и пользуются презрением тех, кто черпает из нищеты несчастных радость, роскошь и почести… Так жили Фелисьен Прежело, Александр Пугар и Жан-Батист Мориско. Это были люди, с любовью созданные природой. Каждый из них обладал мощною грудью, неутомимыми членами, телом здоровым и красивым, обещавшим им долгую жизнь; они были терпеливы, рассудительны, полны мужества. И, благодаря низости хозяев, развращенных, испорченных наживою и равнодушных к человеческим страданиям, а также по вине тупого бессмысленного общества, Жан-Батист Мориско, Александр Пугар, Фелисьен Прежело легли навеки в эту землю, источник их страданий, их нищеты. Но приближается время, когда народ потребует у палачей отчета в их преступлениях, когда любовь, знания, нежная заботливость сменят невежественность, братоубийственную войну и ужасающую беспечность буржуазного общества. Заключение речи, подобно гарпуну, вонзилось в души двух тысяч землекопов, которые ревели, как стадо буйволов. Их крики, поднимаясь над множеством толпившихся на кладбище людей и над меланхоличным предместьем, заставляли дрожать огородников, среди их овощей, цветоводов на их полях роз, возчиков на большой дороге и поваров в глубине задних дворов.

Незадолго до вечера, Франсуа ускользнул от приветственных криков и бесчисленных рукопожатий, вернулся домой. Открыв дверь, он услышал стон маленького Антуана.

— Малютка поранился, — об'явила ему заплаканная бледная бабушка.

У нее был тот трагический тон, который она принимала при малейшей капли крови.

— Кровь… кровь… о, как она течет… она будет течь, пока маленький Антуан не умрет…

И, стуча зубами, она подняла свои костлявые руки. Франсуа уже вошел в столовую. Он увидел маленького Антуана; он лежал с закрытыми глазами и не переставал стонать. Христина Деланд, сидя на табурете, придерживала его плечо, на котором виднелся глубокий порез. Кровь все еще лилась, и молодая девушка осторожно обмывала рану. Ловкие движения Христины, ее внимательный взгляд и решительное лицо внушали доверие.

Ружмон очень любил маленького Антуана. Он с тревогой смотрел на окровавленную руку.

— Это опасно? — спросил он.

— Нет, — ответила Христина, — ничего не повреждено, кроме вен и маленьких артерий. Я сделаю временную перевязку до прихода врача.

— О, не надо доктора, — запротестовала Антуанетта. Малютка повторил с ужасом:

— Не надо доктора! Не надо доктора!

У старой женщины был вид человека, застигнутого катастрофой, ребенок дрожал так сильно, что Христина решительно заявила:

— Постараемся обойтись без него.

— Вы сделаете ему перевязку лучше всякого доктора, — страстно заявила Антуанетта. — Разве есть у кого-нибудь из них такие маленькие нежные руки.

Она почти повеселела при мысли, что не увидит страшного человека, с суровым лицом, наводящим ужас на бедняков. С ним несчастье становилось чем-то официальным. Теперь же присутствие девушки с искусными движениями и веселым лицом придавало ему интимный, почти семейный характер.

— Право, можно сказать, что вы фея, — шептала старая женщина.

Франсуа тоже был растроган. Он, очарованный, наблюдал эту сцену, в которой смешивались страдание, чувство солидарности, женская грация.

— Это правда, что она в высшей степени очаровательна, — подумал он и почувствовал то же доверие к девушке, какое было и в старой Антуанетте.

Перевязка приближалась к концу. Христина перевязывала полотном маленькую руку. Дитя замолчало, и сойка, спустившись со своего насеста, повернула осторожно голову, потом, охваченная внезапным возбуждением, вспрыгнула на плечо Франсуа, крича:

— Бочки! бочки! бочки!

Затем она запела:

Всегда ля-ля, всегда ля-ля,
Моя красавица, красотка.

— Ты можешь еще петь, гадкий апаш, — проворчала Антуанетта. Она принялась рассказывать приключение:

— Я послала маленького к Монгроллю за пол-литром уксуса. Когда он возвращался с бутылкой в руке и уже входил, эта черная колдунья вдруг выскочила из какого-то тайника, крича, как человек. Никогда еще у нее не бывало такого голоса; хотя малютка и привык к таким шуткам, он от неожиданности поскользнулся и упал вместе с бутылкой, которая разбилась и порезала его.

Она прервала свой рассказ, чтобы поцеловать щеку Антуана и руку Христины.

— Тотчас же появилась кровь… О; сколько ее было… как на бойне… Я так одурела, что наверное дала бы ему умереть, если бы вдруг не вспомнила о барышне Деланд. Едва я постучала к ней в дверь, как она была уже здесь.

Христина поднялась. Луч солнца золотил ее волосы. Перед узким окном ее фигура казалась выше; ее яркие губы пылали. Она улыбалась неопределенной, далекой улыбкой, в которой сверкала радость.

— Какая жалость, что вы не революционерка.

Она посмотрела ему в лицо с насмешкой и нежностью:

— Какая жалость, что вы революционер.

— Вы потерянная сила, — настаивал он.

— Вы бесполезно растраченная энергия.

Она засмеялась смехом, напоминающим звон кристалла и журчанье ручья.

— Разве это не смешно, — заговорила она с внезапной горячностью, — видеть человека, занимающегося таким делом, как вы. Вы кормите этот народ, который вы хотите вести к лучшему будущему, старыми баснями, вы возбуждаете его смешными суевериями, сцена трупов… культ мертвых… Но вы возвращаете нас в Грецию и Рим первых веков.

— Но разве у вас нет культа мертвых?

— Несколько иной: я требую, чтобы их хоронили, как следует, остальное мне кажется нелепым, почти ненавистным. Столько денег напрасно истрачено богатыми и бедными для костей, к которым с презрением относится сама природа, — это варварское безумие, жестокость по отношению к живым несчастливцам. Если бы похоронный бюджет был отдан в пользу наших стариков, ни один из них не знал бы нужды. И еще: в то время, когда вы революционизировали толпу ради трупа колодезного мастера, который при жизни был груб и эгоистичен, почти опасен, я находила, что вы злоупотребляли вашим влиянием, и искренно возмущалась.

— Надо возмущать народ так, как можешь, — с жаром возразил он. — Если для этого могут послужить старые инстинкты, я не пренебрегу ими. Без сомнения, мне не хотелось бы часто прибегать к тем средствам, какими я пользовался в течение этих двух дней; обстоятельства ограничивают возможность их употребления вообще; но я поздравляю себя с тем, что я это сделал. Насильственная смерть полезно воздействует на воображение. Когда она поражает бедных тем же способом, как она поразила их позавчера, она помогает выявлению несправедливости, эгоизма, неспособности тех, кто угнетает и притесняет массы. Я не краснею оттого, что переживаю это впечатление так же живо, может быть, даже еще живее, чем то, которым я его сообщаю. Я был бы плохим вождем, если бы пренебрегал подобными случаями. Тем хуже, если к этому примешивается доля суеверия. Важно, чтобы народ понял яснее необходимость сохранения солидарности. Революционное чувство должно сростись с инстинктом самосохранения.