Владимир Садовский - Алмазная грань

• Название: Алмазная грань
• Автор: Владимир Садовский
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

Роман Владимира Садовского «Алмазная грань» посвящен формированию рабочего класса, его революционной борьбе. В центре книги — династия рабочих Кириллиных. Родоначальник этой славной династии — талантливый крепостной-самоучка Александр Кириллин, передовой человек своего времени. Герои романа — мастера по выработке стекла, хрусталя. Это художники своего дела: гутейцы, выдувальщики, алмазчики, граверы. Их мастерство широко известно во всем мире, их вещи соперничают и нередко превосходят изделия иноземных художников стекла. Роман В. Садовского повествует о нескольких поколениях русских самородков. Капитализм давил их, калечил, но они снова и снова выпрямляли спину, надеясь на лучшие времена, когда таланты будут служить родному народу.

---

— «События показывают все очевиднее, что только пролетариат способен на решительную борьбу за полную свободу, за республику, вопреки ненадежности и неустойчивости буржуазии. Пролетариат может стать во главе всего народа, привлекая на свою сторону крестьянство, которому нечего ждать, кроме гнета и насилия от самодержавия, кроме измены и предательства от буржуазных друзей народа...»

— Это верно, хорошего от богатеев не жди, — заметил кто-то тонким голосом.

— Помолчать надо! — дружно зашикали со всех сторон, и голосок умолк.

— «...Великие исторические вопросы решаются в последнем счете только силой, что свобода не дается без величайших жертв, что вооруженное сопротивление царизма должно быть сломлено и раздавлено вооруженною рукою. Иначе нам не видать свободы...»

Послышался предупреждающий свист дозорных. Все поспешно рассыпались с полянки, поближе к кустам, к корзинам пива. Обмануть появившихся в лесу стражников не удалось — они начали хватать всех без разбора, и первым попался Тимофей. Но удержать его не сумели: Костров дубовым суком хватил стражника по спине, рванул Елагина к себе и крикнул:

— А ну-ка, давай ходу!

Волков забыл о всякой осторожности, когда увидел свою красивую двухрядку у краснорожего усатого стражника. Иван с разбегу ударил его в живот головою, и стражник, охнув, выпустил из рук гармонь. Наступив ногой на отлетевшую крышку, Иван подхватил свою венку и побежал с ней в чащу. Вслед за двухрядкой, сеявшей на поляне белые листы прокламаций, бросились еще два стражника. Волков едва успел нырнуть в заросли орешника, когда позади прогремели выстрелы. Сбитые пулями листья посыпались на землю, но Иван уже был в безопасности, скатившись на спине в глубокий овраг.

Спрятав гармонь, Волков начал осторожно выбираться из оврага.

— Куда тебя нелегкая тащит? — негромко остановил его Ковшов. — Иди сюда...

Вместе с Костровым он сидел, притаившись, за кучей сухого валежника. У Василия все лицо было покрыто царапинами и ссадинами.

— В сучья мордой воткнулся, — заметив вопрошающий взгляд Ивана, сказал Костров. — Ты сильно ушибся?

— Нет, — ответил Волков. — Будто на салазках скатился с горки.

— Тебе, Ваня, бабка, знать, ворожила — чудом ведь спасся.

В лесу были слышны отдаленные крики и одиночные выстрелы. Прислушиваясь к ним, Ковшов о чем-то думал, нахмурив брови.

— Знаешь, Василий, — сказал он, — зря на рожон прем. Хозяин уступил и в другой раз, глядишь, уступит. Исподволь-то лучше добиваться своего.

— Ждать, значит, надо, пока не помрем? — сердито спросил Василий. — Ну что ж, жди, а мы драться будем.

— Только не так, как теперь, — заметил Волков. — С голыми руками не драка.

— Это верно, парень! Голыми руками ничего не сделаешь. Оружием надо запасаться. На Светлой многие обзавелись. Как приходит ишалон с солдатами, так, глядишь, десяток винтовок остается.

— До хорошего эта затея не доведет, други. Сломите головы раньше времени, — решил вслух Ковшов.

— Ты, пожалуй, пораньше нас в деревянном тулупе окажешься, — возразил Волков. — Погляди-ка на себя: сорока лет нет, а иной старик лучше тебя кажется.

— Сорока еще нет, это верно, — со вздохом согласился Ковшов и, неожиданно раздражаясь, сердито прибавил: — Ты чужой век не меряй! Погляди, каким сам станешь годков через десять.

— Таким же будет, — подтвердил Костров. — Халява всех равняет.

— Да, что и говорить, равняет, — вздохнул Ковшов.

— Подравняет потому, что хозяину это в пользу, — сказал Василий, — а мы ждать чего-то хотим сложа руки.

В лесу все стихло. Начинало темнеть, когда трое халявщиков, выбравшись из оврага, осторожно пробирались в поселок,

4

Гнула проклятая халява, выравнивала всех под одну мерку.

Словно каторжник, прикованный к тачке, стоял на деревянном эшафоте привязанный веревкой к столбу Иван Волков.

Стоял и видел под собой глубокую яму. От напряжения раскалывалась голова. Звенело в ушах, багровело лицо, перед глазами стлался туман. Проклятая халява не позволяла ни на минуту остановиться, передохнуть, вытереть бежавший со лба пот. Не переставая нужно дуть и дуть в железную трубку, спущенную в канаву, и зорко следить за халявой, распухающей багровым пузырем на конце трубки.

Изнуряющая работа — выдуть огромный, высотою в человеческий рост, стеклянный цилиндр. Узорчатый графинчик сделать проще: дунул раз-другой, и деревянная форма поможет горячему стеклу принять желаемый вид. Халява так просто не давалась. Как и всякая жидкость, расплавленное стекло стремилось стать шаром. Застывая при быстром охлаждении, оно принимало форму круглой, слегка вытянутой «батавской слезы», способной выдержать удар молотка.

Мастер-халявщик должен был победить природу, заставить стекло отказаться от формы шара и превратиться в цилиндр с ровными, тонкими стенками. После разогревания такой цилиндр разрезали, выпрямляли, и он становился листом зеркального или оконного стекла.

Поднимая трубку с висящей на конце халявой вверх и опуская ее вниз, в темнеющую под ногами канаву, стеклодув чувствовал, как впивалась ему в тело веревка. Если бы мастера не привязывали, пудовая халява стащила бы с помоста в яму и сожгла. Не переставая дуть, халявщик видел, что дело близится к концу. Тяжелая капля вытянулась, стала походить на грушу. Еще несколько минут напряженного труда, и груша превратится в цилиндр, в котором частица украденной у мастера жизни.

— У вас — пустое дело, — говорили халявщики выдувальщикам сортового товара. — Легкая работа, чистая. Попробуйте-ка халяву-черта на свет произвести...

За десять лет, что выстоял он на помосте, многое повидал мастер-халявщик Иван Волков.

Только радостного не было в том, что довелось видеть.

Во время облавы в лесу стражники тяжело ранили Михаила Петровича из Светлой Поляны. Он умер на вторые сутки в больнице, в тот день, когда на заводе началась новая забастовка.

После смерти Михаила Петровича Костров сделался еще более замкнутым и суровым. Пока чинили избу, Василий успел два раза поругаться с Кириллиным. Правда, они вскоре и мирились, но в любую минуту Костров мог снова вспылить. Федор Александрович раскаивался в душе, что связался с этим плотником, но потом, когда узнал, что плотника арестовали, искренне пожалел Василия.

Кострова увезли в город, а через день стражники пришли за Тимофеем. Катерина прибежала к Волкову вся в слезах.

— Иван Антипыч, беда, — еле выговорила она трясущимися губами, — Тимошу тоже заарестуют... Бежала огородами — ног под собой не чуяла. Тимоша наказывал...

Катерина оглянулась на квартирную хозяйку Волкова, возившуюся около печки, и осторожным кивком показала на дверь. Когда вышли во двор, она торопливым шепотом сообщила:

— Узел я принесла... Тимоша наказал спрятать. Федору Лександрычу надо снести. Больше нигде спрятать нельзя. Всех обыскивать будут.

Узел Волков переправил к Кириллину.

Обругав Ивана и Тимофея заодно, Федор Александрович раздраженно сказал, что его нечего впутывать в такие дела, но узел все-таки спрятал.

Отгремели декабрьские бои в Москве. Карательная экспедиция полковника Сандецкого учинила кровавую расправу на Светлой Поляне. За одну ночь здесь расстреляли десять железнодорожников.

У многих в эту пору опустились руки. Тяжело приходилось расплачиваться за светлую надежду на лучшую жизнь. Иные упали духом, ушли в себя, другие вспомнили о боге.

— Ванька-олух, — говорил Волкову Ковшов, — одумайся, пока господь грехам терпит. Окаянная твоя душа! В храм божий хоть бы раз заглянул.

— Молиться не о чем — вины за собой не знаю, — отвечал Волков.

— Молчи уж! Все во грехах, как шелудивые овцы в репьях.

— Эх, Степан Маркелыч, совсем ты сдал, — с сожалением говорил Волков. — Быстрее стекла остыл. И сердце у тебя слабее стекла оказалось.

— Чего ты хочешь от меня? — тоскливо тянул Ковшов. — Человек я или нет? Думал, добьемся хорошего, а теперь вижу — силы не хватит. Расшвыряло нас, как лист сухой ветром.

— Держаться друг за друга крепче надо...

— Ты мне Васькиных слов не повторяй! Подержись, пожалуй! Ваську Кострова в Сибирь угонят, и я, значит, за ним? Нет, шалишь! Вам что — одна голова не бедна, а у меня шестеро малых, об них подумать надо. На одного бога надеяться надо.

— Надейся, если хочешь, а я погожу.

— Покарает тебя господь. Вспомнишь тогда мое слово, да будет поздно.

Но не пришлось Ковшову увидать божьей кары: сам погиб раньше.

На работе пришла смерть к обессилевшему халявщику. Ковшов развязал веревку, хотел выйти на ветерок во двор, но вдруг покачнулся и свалился с помоста в яму на багровую от жара халяву соседа. Мечтал Ковшов обуть и одеть свою большую семью, но так и не довелось ему увидеть одетыми и обутыми Феньку, Груньку, Маньку и меньших ребят. Хозяин завода пожертвовал на похороны Ковшова пять рублей, а потом приказал вдове халявщика поступать на завод или отправляться вон из поселка, чтобы не подавать дурного примера нищенством.