Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 7. Статьи, очерки, юморески

• Название: Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 7. Статьи, очерки, юморески
• Автор: Карел Чапек
• Издательство: "Художественная литература"
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1977

В седьмой том собрания сочинений К. Чапека вошли произведения малого жанра — памфлет «Скандальная афера Иозефа Голоушека» (1927), апокрифы, юмористические очерки «Как это делается» (1938), афоризмы, побасенки и юморески, этюды и статьи о литературе и искусстве, публицистические заметки разных лет.

В томе использованы рисунки Иозефа Чапека:

На переплете и на стр. 6 — иллюстрации к очерку «Как делается газета».

Стр. 38, 256, 474 — элементы оформления различных книг.

Стр. 138 — иллюстрация к очерку «Как делается фильм».

---

Кажется, что и в самом деле детективный роман уже миновал свой апогей, оказавшись всего лишь скоропреходящей модой. Но примечательно, что в каждой преходящей моде заключено нечто извечное. Между тем, если в моду вошли меховые шубы, ни один из наших современников даже самого преклонного возраста не вспомнит, что они были в моде еще в каменном веке. Если носят, к примеру, короткие юбки, то забывают, что они были в моде уже у праобитателей Соломоновых островов. В известном смысле любая мода — это возвращение вспять и атавизм.

Мы видели, что в детективном романе оживают древние мотивы: находчивый судья, тайна, Уленшпигель, эпическая охота. В то же время мы заметили, что здесь с прямо-таки документальной наглядностью отражается исторический переворот в современном мышлении. Практический рационализм, методичность, всесторонняя образованность, абсолютный эмпиризм и страсть к наблюдению, анализ и увлечение экспериментом, философская констатация и подавление всякой позорной субъективности, — не напоено ли это все молозивом и молоком священной коровы нашего века? Честное слово, я говорю это и в хорошем и в дурном смысле: детектив — собирательный тип нашего века, так же как Сид — собирательный тип рыцарского средневековья. Полно и жадно живет он современностью, всегда up to date[209], неизменно употребляя в дело все, что дают ему наука, техника, газеты, опыт только что протекшего мгновения. Нет человека более современного, чем он. Что для него Гекуба?[210] Но если кто-нибудь выкрадет из музея ее золотой треножник… Вот это уже достойно внимания! Facts! Facts! Facts! Ибо настало время фактов, а отнюдь не слов.

Ты же, святой Фома, ты — патрон детективов, потому что не признал ты таинства, пока не вложил пальцы в рану. Убедившись, что она нанесена острым металлическим орудием снизу и что она, безусловно, смертельна, ты счел дело расследованным вполне удовлетворительно.

Выводы сделайте сами. Если можно сделать несколько — выберите любой из них. Что касается меня, то я не хотел вас ни в чем убеждать. Но мне приятно находить хорошее в области, пользующейся дурной репутацией.

Последний эпос, или Роман для прислуги © Перевод И. Порочкиной

Уже два часа ночи, а до конца романа еще сто пятьдесят страниц. И Фанни или Мария, лежа под полосатой периной, читает:

«— Ни за что! — закричала Берта страшным голосом и упала без чувств».

Или:

«Тут бандит захохотал и пронзил Анжелику дьявольским взглядом.

— Теперь ты не уйдешь от меня, — просипел он и бросился на несчастную сироту».

«— Клянусь вам, граф де Бельваль, — произнесла Цецилия твердым голосом, — что свою тайну я унесу с собой в могилу».

«Их губы встретились в первом невинном поцелуе.

— Не сон ли это? — вздохнула Анжелика и вынуждена была опереться, чтобы не упасть. Тут дверь распахнулась, и в комнату вошел…»

«— Этот благородный человек, — растроганно произнес добряк нотариус, — ваш отец, мадемуазель де Клеан. Итак знайте, что двадцать лет тому назад, незадолго до вашего рождения…»

Три часа ночи, а керосиновая лампа все еще горит. Мария или Фанни встанет в шесть, завтра стирка, хозяйка будет ворчать целый день, но поймите, ведь Мария или Фанни должна проводить мадемуазель де Клеан к алтарю. «А когда через год граф де Бельваль вернулся из кругосветного путешествия, он поспел как раз вовремя, чтобы стать крестным отцом прелестного младенца…»

Слава богу, все кончилось хорошо. Мария или Фанни может спокойно заснуть, могу спокойно уснуть и я. Бывают минуты, когда становишься вялым и хмурым, когда не веришь ни в себя, ни в других, когда без конца пережевываешь свое плохое настроение и плетешь в уме такую серую паутину, что любому станет тошно. И когда моя старая служанка видит меня в таком состоянии, она приносит мне толстую книжку без обложки, — уж и не знаю, у кого из соседей она ее раздобыла, — и говорит при этом, что книжка, видно, очень хорошая и не мешало бы пану доктору ее почитать. Я рассказываю об этом, чтобы объяснить, отчего мои познания в области подобной литературы несколько сумбурны. Поскольку обычно отсутствует титульный лист, в самом деле не знаешь, кто написал книгу и как она называется. Впрочем, название здесь столь же несущественно, как и название вещи, которую наигрывает во дворе шарманщик. Прелесть шарманки, как и прелесть такого романа, — не индивидуальна, она безымянна и общечеловечна.

Если вы во всем разочаруетесь, или заболеете, или будете обмануты, возьмите у Марии или Фанни роман и читайте, читайте до двух часов ночи.

Следует различать «роман для прислуги» и календарную литературу[211]. Календарная литература ведет свою родословную от трезвого реализма (поскольку является плодом, как правило, женского интеллекта). Роман для прислуги — прямой потомок романтизма. Больше того, роман Фанни или Марии в конечном счете восходит к рыцарской эпике. Он может гордиться традицией более древней, чем христианство. Его корни уходят в эпоху мифов. Его начало вы найдете в сказках.

Уже давно установлено, что в то время, как хозяин с удовольствием читает роман из жизни столичного дна, прислуга с не меньшим удовольствием читает роман из жизни герцогов и графов. Это естественно: каждого привлекает романтика иной, незнакомой жизни, и пока хозяин, погрузившись в чтение, переживает в воображении возможность жить среди отбросов общества, прислуга получает столь же основательную возможность заделаться графиней. Так литература выравнивает социальное неравенство нашего мира.

Но подобная социальная трактовка не совсем полна. Я думаю, что герцоги и графы из романа Фанни и Марии являются своего рода вариантами эпических рыцарей, принцев и королей и что Фанни и Мария, лежа под своими полосатыми перинами, приобщаются к тысячелетней традиции Большого Героического Эпоса. Хотя Фанни влюблена в слесаря, а Мария выйдет замуж за портного, в глубине их сердец дремлет извечный эпический инстинкт, культ героя, восторг обожания, преклонение перед силой и роскошью. В этом мире эпики богатство и знатное происхождение не соотносятся с понятием социального неравенства, а является чем-то гораздо более простым и древним — идеализацией и прославлением человека. Мария знает, что ее портной не может на каждом шагу совершать благородные и героические поступки, у него попросту нет для этого времени; ни один из ее знакомых не может даже, на худой конец, стать злодеем в дьявольском обличье, потому что для этого у него тоже нет времени. Нужно быть графом или герцогом, чтобы без помех предаваться страстям, подвигам, любви или интригам. Знатность и богатство — это как бы необходимая предпосылка романтического поведения и замысловатой фабулы. Ниже от барона — область реализма, психологии и не исключено даже — социальных проблем. Но область эпики простирается вверх от баронов, банкиров или преступников, если не брать в расчет книги о дальних странах.

Обыкновенный человек, вроде Марии, Фанни, меня или вас, который читает подобное, с головой погружен в заботы о хлебе насущном. Он занят своим будничным делом, а не деяниями, он не может просто так пойти и убить кого-нибудь или пожертвовать собой ради кого-либо; тут есть, я бы сказал, препятствия чисто технического порядка. Мария должна стряпать, я должен писать, да и у вас хватает работы на шесть или восемь часов ежедневно. Но граф де Бельваль «унаследовал от отца ренту в триста тысяч фунтов стерлингов»; к тому же, в отличие от обычных графов, он не занимается ни политикой, ни экспортом сахара, ни разведением голландских коров; он представляет собой, так сказать, чистый, стопроцентный эпический объект. Он красив и силен, этот «лучший фехтовальщик Франции». У него горы денег и благородное сердце — так пусть покажет, на что он способен.

*

Попутно заметим, что данный персонаж из романа (неважно — мужского или женского пола), как правило, поразительно совершенен в том смысле, в каком совершенна, скажем, универсальная гипсовая модель носа или универсальный тростниковый манекен у портных. То есть он не только не наделен слишком крупным носом или выступающей лопаткой, но и его внутренний мир свободен от какого бы то ни было своеобразия и индивидуальных черт. Будь у него массивный нос, он был бы уже образом ростановским и относился бы к разряду поэзии. Будь он заядлым рыболовом или заикой, исследователем инфузорий, любителем фуксий или слабительного, он в мгновение ока оказался бы героем другого литературного жанра, далекого от того, который мы рассматриваем. Нашему же герою если и разрешается какое-либо увлечение, то лишь охота и верховая езда, составлявшие некогда рыцарские доблести.

Его лицо либо бледно, либо смугло, у него не бывает ни плеши, ни двойного подбородка, на лице его ни бородавок, ни щетины, ни пятен или складок, в крайнем случае оно «изборождено глубокими морщинами, свидетельствующими о перенесенных страданиях». Он обладает абсолютно идеальным и дистиллированным характером, он не буйный и не унылый, не пугливый и не флегматик, у него нет никаких слабостей и никаких пристрастий, но он ничем особенным и не блещет, разве что только мужеством, способностью жертвовать собой, любить, сражаться на рапирах и прочими эпическими добродетелями. Точно так же мадемуазель Клеан или любая другая мадемуазель — прекрасна, целомудренна, она ангел доброты и покорности, других качеств у нее нет.