Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 1. Рассказы

• Название: Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 1. Рассказы
• Автор: Карел Чапек
• Издательство: "Художественная литература"
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1974

В I том Собрания сочинений Карела Чапека вошли рассказы разных лет (1908–1938 гг.). Впервые в русских переводах полностью представлены такие важные для творчества Карела Чапека сборники, как «Рассказы из одного кармана» и «Рассказы из другого кармана». Почти полностью даны ранние сборники «Распятие» и «Мучительные рассказы», которые были ответом писателя на проблемы, поставленные перед Чехословакией первой мировой войной.

В томе использованы рисунки Иозефа Чапека:

Стр. 70, 110, 144 — элементы оформления разных книг (заставки, концовки и др.).

Стр. 88. Иллюстрация к сборнику стихов Г. Аполлинера, 1919.

Стр. 230. Рисунок «Пристань», 1912.

Стр. 306. Обложка книги Ж. Ромена «Приятели», 1920.

Стр. 460. Иллюстрация из книги Ф. Жамма «Роман о зайце», 1920.

Стр. 596. Иллюстрация и титульный лист к сборнику стихов Г. Аполлинера, 1919.

Стр. 654. Линогравюра «Вазочка».

Рисунки перепечатаны из книг:

«Josef Čapek a kniha», Praha, 1958.

J. Pečírka. Josef Čapek. Praha, 1961.

На переплете даны автопортреты Карела Чапека.

---

Большой брат надел пальто.

— Правда, много лет. Жизнь слишком длинная.

Братья стояли в растерянности, не зная, как проститься: большой брат наклонил голову, будто искал чего-то, какое-то более емкое, задушевное слово; криво усмехаясь, с трудом пошевелил губами.

— Денег хочешь? — выдавил он наконец. — У меня хватает.

— Нет, нет, — отказался Боура, вдруг почувствовав себя счастливым и растроганным. — Нет, пожалуйста, не нужно, но все равно спасибо, ты очень добр. Поезжай с богом, поезжай с богом.

— Отчего же не нужно? — буркнул старший брат и, поколебавшись, добавил: — Мне они без надобности. Ну как хотите. Прощайте.

Он вышел, огромный и прямой, слегка склонив голову к плечу. Голечек проводил его взглядом до самой двери, рыжий брат еще раз махнул на прощание рукой и пропал из виду.

Боура не поднимал глаз.

— Он забыл трость, — воскликнул Голечек и бросился вслед уходящему; впрочем, он был даже рад на время оставить Боуру в одиночестве. На лестнице он еще услышал шаги.

— Послушайте, сударь…

В два прыжка Голечек очутился у дверей. Но улица, куда ни глянь, была пуста. На землю падал мокрый снег и тут же таял.

Пораженный Голечек еще раз оглянулся. Никого, только лестница, ведущая вниз.

От стены отделились две фигуры. Полицейские.

— Здесь никто не пробегал? — поспешно спросил Голечек.

— У вас украли что-нибудь?

— Нет. Куда он пошел?

— Вообще никто не появлялся, — сказал один из полицейских. — Пока мы тут, никто из кабака не выходил.

— Мы здесь уже минут десять, — добавил его напарник.

— Наверно, он еще внизу.

— Нет, — возразил потрясенный Голечек. — Он ушел чуть раньше меня. Он забыл внизу свою трость.

— Трость, — задумчиво повторил полицейский. — Нет, на улицу никто не выходил.

— Но не мог же он провалиться сквозь землю, — с неожиданной злостью крикнул Голечек.

— Провалиться не мог, — миролюбиво согласился полицейский.

— Спускайтесь, сударь, вниз, — посоветовал другой. — Метет.

«Они думают, что я пьян, — догадался Голечек, — а я ведь и не пил вовсе. Что же это такое опять, а?»

— Он обогнал меня всего на несколько шагов, — в отчаянии снова принялся объяснять Голечек, — не может все-таки человек взять да и провалиться? Но если бы он вышел, вы его заметили бы, правда?

Полицейский вынул из кармана записную книжку:

— Его фамилия, сударь?

— Ерунда, — возмутился Голечек, — что вы хотите затеять?

— Бог знает, не стряслось ли с ним чего? Может, несчастье, а может…

Губы Голечека искривились от страшного гнева.

— Если бы только это! — воскликнул он и, бухнув дверьми, сбежал вниз.

Боура все сидел за бокалом вина, пил от огорчения и, возможно, даже не успел заметить отсутствия Голечека.

— Ваш брат исчез, — бросил Голечек, не в силах унять дрожь и волнение.

Боура кивнул головой.

— Это на него похоже.

— Позвольте, — поразился Голечек, — но ведь он поднимался по лестнице и вдруг исчез; на улицу вообще не выходил, словно провалился сквозь землю.

— Именно так, да, да, — кивнул Боура, — словно сквозь землю. Он всегда был такой. Убегал — и никто не знал об этом, а потом возвращался, занятый своими мыслями, и лицо у него было странное, словно он видел нечто большее, чем дано видеть людям.

— Черт возьми, да поймите вы наконец: он не убежал, он исчез. Это ж абсурд! Провалился прямо на лестнице; двое полицейских стояли у дверей, а его не видели.

— Чудак, ей-богу чудак. Он с детства такой… никогда не поймешь, что у него на уме; нелюдим, переменчив, жестокий и замкнутый. Вы его не знаете.

— Да неужели вы не понимаете, — возмутился Голе- чек, — он просто испарился, как дух, он словно прошел сквозь стену.

— Понимаю. Он ни в чем не знал меры, всегда был очень непостоянен. И никогда его не заботило, что можно, а чего — нельзя, он как бы не ведал угрызений совести и не знал пределов допустимого. Ах, как часто он ставил нас в тупик!

— Неужели возможно так вот исчезнуть?

— Не знаю. Мой брат не учился в школе, он не имеет ни малейшего представления о том, что возможно, а что — нет. Право, он питал неизъяснимое отвращение ко всякой учености.

— Да ведь теперь не о том речь! — Голечек стукнул кулаком по столу.

— О чем же? — спросил Боура и поднял взгляд на собеседника.

— Взять да исчезнуть ни с того ни с сего не может никто. Вы понимаете, есть же…

— …пределы физически возможного, знаю; вы уже говорили об этом, рассматривая отпечаток американского сапога. Физические пределы! Как будто это так уж важно! Знаете, на своем веку я успел кое-что повидать, а прочитал и того больше; и все же никогда ничто не казалось мне более естественным, чем воскрешение дочери Иаира. Я видел умершую девушку… Ах, в чудовищном механизме нашего мира единственно подлинным и естественным остается чудо. Только оно соответствовало бы человеку по самой своей сути…

— Чудо, конечно! — проговорил Голечек. — Кого-то спасти, излечить немощных и прежде всего — воскресить тех, кто умер молодым. Но для чего все то, что я сейчас видел? Кому это на пользу? Если уж это чудеса — то почему они столь бесцельны? Из этого ничего, — увы! — ничего не следует.

— Даже если из этого ничего не следует, даже если это ни на что не годится! Чудо остается чудом… И внутри нас свершается такое, что, вероятно, не имеет иной цели… кроме собственного совершенства. Нежданные проблески свободы… Пусть всего лишь проблески! Вот если бы все происходило по естественным законам нашей души — тогда творились бы подлинные чудеса.

История без слов

Ночью леса таинственны, словно бездонный омут, и ты в молчании любуешься звездой, поднявшейся над Мелатином, думая о зверушках, что сладко спят в глуши леса, о глубоком сне, объявшем вселенную, и о том, что неизменно бодрствует в твоей душе.

Нескончаемы, бесконечны пасмурные дни; сколько раз ты бродил по лесу в такое время, — о, неисчислимые шаги и неодолимые воспоминания! — и никогда тебе не удавалось пройти всех дорог и припомнить все былое: так обширны и таинственны леса над Мелатином.

Но сегодня — знойный августовский полдень: жаркие просеки меж кронами дерев и глушь, рассеченная серпом света; день такой ясный и яркий, словно вы поредели и расступились перед солнцем, темные, глубокие леса. Зной иссушил мои воспоминания, и я погрузился в дрему — не знаю отчего: от истомы ли, а может — от усталости, убаюканный белыми зонтиками, что раскачиваются над моей головой…

В один из таких дней Ежек шел по лесу, довольный, что голова пуста и нет надобности ни о чем думать. Вольно веет теплом от стволов. Упала шишка — позабыла, наверное, что надо держаться, — ведь вокруг так безветренно; верхушки дерев дрогнули, и отовсюду полился свет. О, какой славный, дивный день! Какое серебристое сверкание излучают трепетные колоски метлицы!

Радость или что-то похожее на тихую печаль разлилось в душе Ежека, и он, умиротворенный, вслушивался в томное бормотание леса.

Ослепленный солнцем, стоял он на краю пасеки, где неслышно, чуть дрожа, струился знойный воздух. Но что это? Перед ним человек. Лежит, уткнувшись носом в землю, и не двигается. Мухи ползают по его вытянутой руке, а он и не пытается спугнуть их. Неужто мертв?

В благоговейном ужасе наклонился Ежек над напряженно вытянутой рукой, в которой была зажата старая широкополая шляпа. Мухи даже не подумали улететь. На потертой подкладке еще можно было разобрать несколько букв… эрто, ел… сол.

«Пуэрто-дель-Соль», — догадался Ежек и, пораженный, заглянул в лицо мертвому. Но человек вдруг открыл глаза и проговорил:

— Нет ли у вас закурить?

— Пожалуйста, — поспешно откликнулся Ежек и вздохнул с немалым облегчением. Человек взял сигарету, старательно размял ее и, перевалившись на другой бок, закурил.

— Благодарю, — проговорил он и умолк.

Человек был немолод, с сединой в волосах, с расплывшимися чертами широкого лица; по-видимому, он сильно исхудал, одежда собиралась на нем странными, неживыми складками. Вытянувшись во весь рост, он лежал на боку и курил, уставясь взглядом в землю.

«Пуэрто-дель-Соль, — размышлял Ежек. — Ворота солнца. Что же он делал в Испании? На путешественника не похож… Видно, нездоров, глаза, словно у великомученика. Пуэрто-дель-Соль в Мадриде».

— Вы были в Мадриде? — неожиданно вырвалось у Ежека.

Незнакомец согласно засопел, но не ответил.

«Мог бы сказать, кто он и откуда, — подумал Ежек, — слово за слово, разговорились бы… Впрочем, он мог бы и подтвердить — да, мол, был в Мадриде, но это не самый далекий город, где я побывал; есть места куда красивее, жизнь там — совсем непохожа на нашу. Бог знает, чего можно выдумать. Ага, он о чем-то вспомнил».