Александр Лаврентьев - После Куликовской битвы. Очерки истории Окско-Донского региона в последней четверти XIV – первой четверти XVI вв.

• Название: После Куликовской битвы. Очерки истории Окско-Донского региона в последней четверти XIV – первой четверти XVI вв.
• Автор: Александр Лаврентьев
• Жанр: История
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-91791-073-4

Книга известного историка А. В. Лаврентьева посвящена исследованию места сражения на Дону в контексте взаимоотношений великих княжеств Московского и Рязанского XIV – начале XVI вв., от княжения Ивана Калиты до вхождения Рязани в состав Великого княжества Московского в 1521 г.

Победа 8 сентября 1380 г. была одержана как будто при прямом противодействии Рязани общерусскому делу. Но место битвы – стратегическая территория на пограничье Руси и Степи – исторически принадлежало Рязани. «Мамаево побоище» стало переломным в истории обоих княжеств, «введя» регион в контекст общероссийской истории. После него к Москве перешло «место Тула» в междуречье Дона и Оки – узловой пункт в обороне границы.

Формирование на Верхнем Дону в конце XV в. совместного рязанско-московского рубежа обороны на р. Меча и строительство каменного «града на Туле» в 1-й четверти XVI в. защитили южные рубежи Руси.

---

Великокняжеским духовником Федор Симоновский мог стать, впрочем, еще в 1379 г. (к этому же склонялся и Г. М. Прохоров[316]), в пору, когда еще здравствовал Митяй. Уезжая надолго в Царьград, последний не мог оставить Дмитрия Ивановича без духовного попечения, и обязанности великокняжеского духовника на время отлучки были возложены им на кого-то другого, вероятно на того же игумена Федора. Хотелось бы только заметить, что, так или иначе, принять окончательно Дмитрия Ивановича в свою покаяльную семью симоновский игумен мог только по получении из Константинополя известия о кончине Митяя.

Летописная Повесть о Митяе не содержит ни даты, ни описания способа, каким известия о кончине Митяя и поставлении в митрополиты Пимена были доставлены из Царьграда на Русь, но подчеркивает, что в Москве обе новости получили одновременно: «прииде весть…яко Митяи умре, а Пуминъ сталъ в митрополиты»[317]. Хиротония Пимена состоялась много позднее кончины Митяя, сразу по поставлении в Константинополе нового патриарха, Нила, имевшем место в мае-июне 1380 г.[318]

В отечественной историографии поставление Пимена датируют, как правило, июнем этого года, опираясь на единственный сохранившийся документ, определение собора под руководством нового патриарха об усвоении Пимену титула митрополита Киевского[319]. Но в любом случае к моменту появления июньского соборного определения Пимен должен был уже быть рукоположен в митрополиты московские.

Таким образом, на Русь «весть» о кончине Митяя, была послана, скорее всего, сразу после поставления Пимена, в мае-июне 1380 г. Отвезти ее в Москву должен был гонец русской делегации. Из Константинополя последний, очевидно, должен был отправиться ранее Пимена. Тремя годами ранее Киприан извещал патриарха о своем предстоящем прибытии в Царьград, выслав «вести», надо думать тоже с гонцом, еще до отъезда из Киева[320]. В посольской практике более позднего времени младшие по чину члены дипломатических миссий всегда отправлялись в Москву ранее отъезда всей делегации, спеша сообщить о результатах переговоров.

Дошла «весть» до Москвы, как полагают, не ранее осени того же 1380 г., причем не до, а после Куликовской битвы: обстановка и в степном пограничье, и на литовских рубежах – два возможных пути, которыми «весть» могла попасть в Москву – до победы в сражении 8 сентября 1380 г. делала как будто бы невозможной получение на Руси известий из Царьграда[321], с чем трудно согласиться.

И накануне Куликовской битвы, и в более поздние времена поездка через степь всегда была делом рискованным, но отнюдь не невозможным, особенно для опытного одиночки – гонца. В практике посольских сношений Москвы с Бахчисараем конца XV в., когда степь, разделявшая границы Руси и Крыма, представляла собой опаснейший для передвижения регион, контролировавшийся общим врагом и великого князя, и крымского хана, Большой Ордой, для «ссылок» и «вестей деля» обе стороны привлекали опытных «гонцов», ухитрявшихся регулярно проносить вести через «поле»[322]. Однако существовал один фактор, в принципе снимавший, как кажется, «ордынское» препятствие для получения в Москве «вести» о кончине великокняжеского духовника еще до Куликовской битвы.

В 1379 г. на пути в Царьград Митяй со спутниками был задержан в степи Мамаем, но не только в итоге беспрепятственно продолжил путешествие, но и получил от формально правящего ордынского хана Тюляка «ярлык Мамаевою дядиною мыслию»[323]. Ситуация 1379 г. практически повторила события 1353 г., когда тем же маршрутом, в том же направлении, в Царьград из Москвы, и с той же целью, ставиться в русские митрополиты, выехал епископ Алексей. Отправляясь в путешествие, будущий митрополит имел ярлык от хана Джанибека на свободное передвижение через ордынские земли, и, хотя, как и четверть века спустя Митяй, был задержан по дороге, в итоге получил другой ярлык, от ханши Тайдулы[324], подорожную грамоту, повторявшую ярлык Джанибека, которая давала возможность не только добраться до Царьграда, но и гарантировала возвращение «полем» на Русь[325]. В дипломатической переписке Москвы с Бахчисараем конца XV в. ярлыками называли достаточно широкий круг документов, как официальных, «верющих грамот», «докончаний», так и просто личные письма хана Менгли Гирея великому князю московскому Ивану III[326]. Возможно, в летописном рассказе речь идет о каком-то из аналогов более поздних «пропускных» грамот, существовавших в русско-крымской дипломатической практике конца XV в.[327]

Несомненно, ярлык, имевшийся у Митяя, также гарантировал ему и его спутникам беспрепятственное передвижение, как до Царьграда, так и в обратном направлении, до Москвы. И если гонец с «вестью» возвращался из Царьграда на Русь еще до разгрома орды на Куликовом поле, то есть до праздника Рождества Богородицы 8 сентября 1380 г., то он, очевидно, находился под охраной того же ярлыка, данного, повторимся, хотя и от имени хана Тюляка, но фактически самим темником Мамаем.

Хронология событий лета 1380 г., предшествовавших «побоищу иже на Дону», время получения первого известия о походе Мамая на Русь, сборе и выходе полков во главе с великим князем Дмитрием Ивановичем и Владимиром Андреевичем Серпуховским из Москвы и пр. в источниках никак не отражена. Правда, позднее Сказание о Мамаевом побоище указывает достаточно правдоподобную дату сбора «всемъ людемъ на Коломне» перед выходом армии к верховьям Дона, Успение Богородицы 15 августа[328].

Так или иначе, но около этого времени Дмитрий Иванович должен был покинуть столицу. Рискнем предположить, что великий князь все-таки вполне мог успеть получить «весть» из Константинополя до выступления в поход на Мамая. Даже если хиротония Пимена имела место в конце июня, то от выступления московского князя на Куликово поле ее отделяло полтора месяца, если в начале – то уже два с половиной, если же вообще в мае, то к этому сроку надо прибавлять еще до тридцати одного дня. И здесь крайне важно понять, хватило бы этого времени гонцу для того, чтобы принести из Царьграда в Москву «весть» о кончине Митяя и поставлении Пимена.

Скорость передвижения и время в пути от Царьграда до Москвы, проходившем через Крым (Кафа) и Азов в низовьях Дона, вряд ли можно выразить какой-то усредненной цифрой[329]. И то, и другое зависело от времени года, выбора и комбинации средств передвижения, наличия грузов, многолюдства путешествующих и иных факторов. Подчеркнем особо, что первостепенное значение имел характер поездки, а также ранг путешествующего, его, если угодно, общественное положение. В начале XVI в., например, время в пути дипломатов от Москвы до Азова составляло семь недель, тот же путь казачья станица преодолевала за пять, а в 1518 г. гораздо бо́льшее расстояние, не от Азова, а от Крыма (очевидно, Кафы) до Москвы, Максим Грек со спутниками проделали всего за четыре недели[330].

Совершенно очевидно, кстати, что сам Пимен, в отличие от гипотетического гонца, возвращался на Русь осенью 1381 г.[331] неспешно, во всяком случае, следуя через Рязанское княжество[332]. На скорость движения митрополита через русские земли политические соображения врядли влияли, но определенно влияли архипастырские обязанности. Как и все первоиерархи православной церкви, и современники, и более позднего времени, митрополит должен был по дороге часто останавливаться для служб в церквах и монастырях, раздачи милостыни, благословения «духовных чад», специально выходивших по пути следования митрополичьего кортежа, и пр.[333] Понятно, что «весть» с гонцом преодолевала расстояния с принципиально иной скоростью.

Так что о неожиданной кончине своего духовника великий князь все-таки вполне мог узнать не после битвы с Мамаевой ордой, а накануне отправления из Москвы на Куликово поле, около середины августа 1380 г. Если это так, то с этого момента постоянным духовником Дмитрия Ивановича становится игумен Федор Симоновский.

Трудно сказать что-то определенное о происхождении двух уникальных известий, принадлежащих перу самого высокопоставленного русского агиографа, императрицы Екатерины II. В собственноручно составленной «О преподобном Сергии исторической выписи», предназначавшейся для «Записок касательно Российской истории», государыня отметила, что именно Федор Симоновский «ходи со князем великим (Дмитрием Ивановичем. – А. Л.) в поход на Мамая»[334] т. е. сопровождал великого князя московского на Куликово поле в 1380 г. Для духовника следовать за своим чадом духовным к месту сражения было бы естественным.

Очевидно, к этому известию стоит отнестись с доверием. Вслед за ним «Выпись» сообщает, что Федор Симоновский «бысть духовный отец великому князю… и тысяцкому и бояром и вельможам»[335]. Указанное известие, как и сообщение о сопровождении Федором Симоновским князя Дмитирия Ивановича на Куликово поле, иными источниками не подтверждается[336], но выглядит правдоподобным. Митяй, предшественник симоновского игумена на духовничестве, был «отецъ духовнои» не только великому князю, но и «всемъ бояромъ стареишим»[337]. Отъезжая в 1379 г. в Константинополь, Митяй обязан был препоручить другому духовнику, надо полагать, Федору Симоновскому, не только Дмитрия Ивановича, но и всю свою покаяльную семью, в которую входила верхушка великокняжеской думы[338].