Бен-Цион Динур - Мир, которого не стало

• Название: Мир, которого не стало
• Автор: Бен-Цион Динур
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-93273-282-2

Воспоминания выдающегося израильского историка и общественного деятеля Б.-Ц.Динура, впервые опубликованные на иврите в 1958 г., охватывают период с начала 1880-х гг. до первой половины 1910-х гг. Основываясь на личных записях этого времени, автор воссоздает подробную картину еврейской религиозно-общинной, культурной и общественно-политической жизни в Российской империи и Германии. Уникальный исторический материал, представленный в воспоминаниях Динура, позволяет русскому читателю по-новому взглянуть на жизнь различных слоев российского общества на рубеже веков.

---

В Хануку я поехал в Зеньков. Несмотря на то что этот город находится близ нашего, ехать туда пришлось на двух поездах, а потом еще сорок километров на лошадях. Несколько дней я провел в Гадяче у тети Фрумы, отличной хозяйки, очень умной и доброй; благодаря своим душевным качествам она снискала любовь и уважение окружающих. Они с матерью рассказали мне обстоятельства ее замужества: она была второй женой моего дяди – тот овдовел и имел трех детей, но от нее скрывали это до свадьбы. Дядя отличался склонностью к аферам и безумным фантазиям: в это время он вместе с одним помещиком основал фабрику по производству хлопка, пожиравшую все деньги, которые тетя зарабатывала торговлей, а также те, что достались ей от богатых родственников, живущих в Москве. Тем не менее она так уважала дядю, что беспрекословно и с любовью принимала его широкую натуру. Со своими приемными сыновьями она обращалась точно так же, как с родными. В доме никто не мог уловить разницы между ними, даже они сами. В то время у них в доме жила Женя Шафран, очень красивая девушка, с которой я познакомился лет за пять до того в Гомеле; сейчас она уже училась в гимназии, стала еще красивее, и за ней ухаживали многочисленные юноши. По вечерам все собирались дома – в том числе и моя кузина Рахель, очень смышленая двенадцатилетняя девочка – и слушали мои «лекции» о религии и сионизме.

Как мне впоследствии рассказывала Женя, мои речи настолько впечатлили кузину, что до восьмого класса гимназии она молилась каждый день и соблюдала субботу.

Третьего швата, через месяц после моего 16-летия, в понедельник в одиннадцать часов вечера мы с братом Нахумом-Элияху отправились на остановку дилижанса, который следовал в Зеньков. На улице был мороз, снежная буря – и ни души. Брат был обут в войлочные сапоги, а у меня ноги уже наполовину окоченели. Дурные предчувствия терзали мое сердце. Брат тоже считал нашу поездку по меньшей мере странной. Он рассказал, что и тете все это не нравилось, однако она сочла неправильным давать советы в подобном случае: если уж Бен-Циан решился ехать, так он сам разберется, что к чему.

Ранним утром я приехал в Зеньков. По дороге я завернул в дом старшей сестры отца, к тете Ципоре Котляровской. У нее была большая семья и много детей; многих родственников, в том числе дядю Наума-Аарона и саму тетю, мы хорошо знали. Через час я пошел в синагогу. Познакомился с раввином. После завтрака я пришел к раввину, и мы стали беседовать о Торе. От вопроса к вопросу, от трактата к трактату, от норм гражданского права к диетарным законам, от талмудических проблем к галахическим постановлениям. Я остался у раввина на обед, и нам обоим стало ясно, что моя программа – вовсе не программа. Раввин вообще не занимался Торой уже несколько десятков лет. И он сказал мне откровенно: «Благодаря твоему пребыванию здесь я многому научусь, быть может, и ты извлечешь из этого какую-нибудь пользу! Однако по сути это большая глупость с твоей стороны оставаться здесь со мной! Я и не предполагал, что ты дошел до такой степени эрудиции и остроты суждений, что раввинское звание и право принимать галахические решения для тебя на самом деле пройденный этап. Дядя Маше (раввин из Хорала) даже ничего и не написал мне об этом! Он вообще знаком с тобой лично? Разумеется, тебе стоит служить мудрецам, однако там, где изучают Тору великие еврейские мудрецы! В Минске, Вильно и тому подобных местах!»

Мы решили, что я останусь у него до следующего воскресенья и буду его гостем. В субботу раввин оказал мне честь, попросив «произнести» в синагоге мидраш на недельную главу (глава «60»{317}). Между тем раввин обеспечил мне такую популярность, что в субботу перед молитвой минха в синагоге была масса людей, которые пришли послушать, как будет объяснять мидраш «дарование из Хорала». Это было мое первое публичное выступление, и раввин поблагодарил меня, сказав, что я не опозорил его, и назвал меня «своим другом, юным по возрасту, но зрелым по мудрости, который в будущем очень возвысится».

На следующий день я возвратился в Гадяч. Тем временем мой дядя вернулся из Москвы, и раввин Зенькова послал ему с кучером письмо, в котором он написал обо мне и о совете, который мне дал, – уехать из дома. Тетя очень обрадовалась отмене «зеньковской программы» и похвалила прозорливость рава Шмуэля-Давида. В тот же вечер она предложила оплатить мне дорожные расходы на поездку в Вильно, а также изъявила готовность помогать мне время от времени. На следующий день я вернулся домой. Дядя сильно рассердился на меня за «отход от правильного пути» и стал насмехаться над «восхищением» «этого миснагеда» моей ученостью. Он пообещал еще подумать об этом, однако заявил, что категорически против того, чтобы я ехал в Вильно. Я навестил тяжелобольного дядю Кальмана – и он тоже стал отговаривать меня от поездки. Больше я ни с кем не встречался, а через несколько дней уехал в Вильно. Я не попрощался ни с дядей-раввином, ни с дядей Кальманом, который был смертельно болен и скончался через несколько дней. Кто-то из родных даже писал мне, что «мое бунтарство» приблизило его кончину еще больше, чем та тяжелая болезнь, от которой он страдал уже много лет…

Я выехал в Вильно 14 швата, накануне дня рождения мамы: 15 швата 5660 (1900) года ей исполнился сорок один год. Она больше всех одобряла мой отъезд в Вильно: «Конечно, – говорила она, – твой путь будет тяжелым и тебе придется нелегко, однако ты сможешь стать человеком лишь тогда, когда наконец освободишься от опеки «семьи» и пойдешь своим путем». Отец ничего не знал о моем отъезде до последнего момента.

Глава 11. Вильно: Зеев Явец и библиотека Страшуна

В понедельник 15 швата 5660 (1900) года примерно в семь часов вечера я прибыл в Вильно. Дорога длилась тридцать часов, и от волнения я не смыкал глаз. Хотя я уже почти два месяца назад решил поехать в Вильно, но до сих пор так толком и не прояснил себе, что я там буду делать. Может быть, стану как Иосиф-мечтатель, главный герой моего драматического стихотворения «В шатре Торы» (по совету Йосефа Эпштейна я переименовал это стихотворение и выкинул из него рефрен), который рассказывал о себе так:

Годы и годы я трудился над Торой,
Превращая ночи в дни,
И несмотря на то что я много голодал и иногда страдал от жажды,
Никогда не обращал на это внимания!
Любовь к Гемаре разожгла в моей душе огонь
И вызвала в ней могучую силу веры!

И я, как и мой герой, разрешу свои сомнения пламенным восклицанием:

Лишь свет Торы нам сияет
И дорогу многих, и тропинку одиночки освещает.
Сердцевину сердца я погружу в Тору
И тем спасу себя и свой народ!
Итак, учили раввины…

И тем не менее я чувствовал, что этот путь мне не по силам, я просто не смогу пройти его. Нет во мне сил. Все время я мечусь между надеждой и отчаянием: то я принимаю твердое решение идти тем путем, которым я иду, путем «Торы, веры и Просвещения» – и не отступать перед любыми трудностями! А то погружаюсь в отчаяние. Вот сейчас я приехал в большой город – у меня там нет ни знакомых, ни приятелей. Я не знаю, к кому обратиться и куда пойти. Я даже не побеспокоился обзавестись хотя бы одним рекомендательным письмом. Может быть, прав был мой брат, когда так резко меня критиковал? Может, действительно, как пять лет назад, когда я «сбежал» в Гомель, пойти и сейчас в бейт-мидраш (жаль, нет сейчас со мной моего друга Эли!) и удовольствоваться убежищем у какого-нибудь хорошего еврея типа «шойхета из Шевиза» или что-нибудь вроде того? Я уже не ребенок, и в таком городе, как Вильно, где живут мудрецы и писатели, такие юноши, как я, «валяются на улицах».

И опять я мучаюсь из-за своей слабости и трусости в решающие моменты! Мне еще смелеть и смелеть! «Разорвать замкнутый круг», выйти из рамок, сломать преграды и не таить внутри мучающие меня вопросы. Мне неинтересно «требовать удивительных успехов» от себя или «копаться в себе», однако я должен осуществить принцип «размышляй обо всем, что дозволено», ведь сказано в повелительном наклонении, что человек должен непрестанно размышлять о своем существовании в мире. И я пытаюсь вспомнить: кто же это сказал? Кто так прокомментировал высказывание? Мне кажется, что это из комментария Раши на трактат «Хагига»{318}, или же я это читал в какой-то книге? А ведь я совершенно не размышляю над своим существованием!.. И вдруг я услышал голос сидевшей напротив меня у окна женщины приятной наружности, смуглой, с лукавым взглядом и черными волосами, в которых виднелась седина: «Паренек, что с тобой случилось? Чем так обеспокоен? Даже чай не пьешь! На тебе мой чайник, сбегай, принеси кипятку и будем пить чай! Не стоит волноваться так, пока все твои корабли в морях не потонули! И поторопись, поезд уже замедляет ход».

Я рассказал этой женщине, что еду в Вильно, где у меня нет знакомых, и не знаю, как мне удастся там устроиться. «Ничего страшного, – ответила она, – поселишься среди евреев и не пропадешь!» У этой женщины, как видно, были свои заботы, и ей не хотелось поддерживать беседу и давать советы. В итоге я успокоился, а может быть, два стакана чая пошли мне на пользу: мои колебания – еще не признак слабости. Во всяком случае не только слабости. И я вспомнил, как Йосеф Эпштейн объяснял приятелям смысл моего стихотворения «Сукка», которое ему очень понравилось.