Николай Шубкин - Повседневная жизнь старой русской гимназии

• Название: Повседневная жизнь старой русской гимназии
• Автор: Николай Шубкин
• Издательство: Издательство Русского Христианского гуманитарного института
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998
• ISBN: 5-87516-252-X

Автор публикуемого дневника — Николай Феоктистович Шубкин с 1907 по 1937 г. преподавал литературу и русский язык в гимназиях и средних школах города Барнаула. «Дневник словесника» показывает, как осознавали себя, свою деятельность, свою страну русские интеллигенты тех лет.

«Дневник словесника» любопытен и как социально-педагогический документ, рисующий как бы изнутри жизнь предреволюционной школы в заштатном сибирском городке. Публикуемые записки — подлинный документ своей эпохи. И вместе с тем это напоминание о непреходящей ценности социально-нравственных функций, исполнять которые призваны люди этой профессии, этой судьбы.

---

Странно: как все-таки жило общество, когда жить нельзя? Тяжкий пресс каждодневных забот? Жизнестойкость? Умение забыться, оттеснять ужас бытия? Фатализм? — не берусь судить…

Продолжаю читать дело. Вот постановление, вынесенное помощником оперуполномоченного 3-го Отдела ЦНКВД по Запсибкраю младшим лейтенантом Синельниковым о привлечении гражданина Шубкина Н. Ф. в качестве обвиняемого по ст. 58-2-11 УК. Мера пресечения — содержание под стражей в барнаульской тюрьме. В июле 1937 г., когда пришли арестовывать отца, его не было в Барнауле. В связи с этим к делу приобщена справка, что Шубкин Н. Ф. выехал (с женой, сыном и дочерью) 2 июня 1937 г. на Алтай временно (на лето) и должен побывать в Ойрот-Туре, Чемале и других местах.

Хорошо помню лето 1937 г. Весь учебный год отец и мать брали дополнительные уроки, прирабатывали, чтобы скопить денег на поездку всей семьей на Алтай. И все сбылось, что намечали; пароходом добрались до Бийска, удачно проголосовали на Чуйском тракте и добрались до Чемала, где сняли у крестьянина пол-избы. Повезло и с погодой: по ночам гремели грозы, но днем, как по заказу, сияло солнце.

В тот день, в конце июля, я, переполненный впечатлениями, прибежал к ужину домой и уже начал было рассказывать о том, как на Катуни перевернуло лодку, но мама остановила меня: «Подожди. Послушай. Сегодня пришло письмо от тети Нади из Барнаула. Она пишет, у нас дома был обыск и сотрудники НКВД предъявили ордер на арест папы…»

Едва я лег спать, кто-то постучал в окно, и я узнал голос нашего семейного врача, старого приятеля отца, который тоже отдыхал здесь. Кухню, куда отец привел гостя от комнаты, где мы спали, отделяла дощатая перегородка, и мне были хорошо слышны их голоса.

— Вчера, — сказал отец, — я получил от Наденьки письмо. Вот читай.

Выборов долго чиркал спичкой, прикуривая:

— Значит, и ордер на арест она видела?

— Да.

— Что же ты думаешь предпринимать? — помедлив, спросил врач.

— Не знаю пока…

— Ну, так знай. У меня дома обыск был накануне. И тоже с ордером. Не сказал я тебе вчера, не хотел отпуск омрачать.

— Значит, одна судьба.

— Дальняя дорога в казенный дом.

— Неужели в центре не видят?

— Все видят. Вчера я в местной газете прочитал, секретарь обкома говорит: «Тот не коммунист, кто не разоблачил ни одного врага народа».

— Какой же в этом смысл? Уничтожить всю мыслящую Россию?

— Ради власти, конечно. Она всегда в опасности. Желающих много, а запас власти ограничен. Вот и кажется, что все на нее как на орлеанскую девственницу посягают. И не только врага, сколько соратники, соотечественники.

— Но ведь корни рубят, на которых страна стоит.

— Эх, дружище. Когда мальчики кровавые в глазах — не до того.

— Так что же все-таки делать?

— Вчера я звонил своему начальнику в больницу. Он, конечно, обо мне ничего не знает, сам дрожит как осиновый лист. Я попросил его дать мне в связи с плохим самочувствием два месяца за свой счет. Мне там показываться нельзя. А разыскивать меня при таких масштабах рубки вряд ли будут.

— А я думаю, завтра ехать домой.

— Ты с ума сошел? У тебя же еще целый месяц отпуска…

— Если я честный человек, я должен немедленно выяснить, в чем дело…

— Ты сумасшедший! С кем выяснить?

— Я не могу и не хочу ловчить и прятаться. И так последние годы живу против совести, отрекаюсь от себя шаг за шагом. Преподавал по «бригадному методу», хотя большей абракадабры педагогика не знала со времен средневековья. Цитирую на уроках жалкие мысли этих недоучившихся семинаристов. Должен поносить Достоевского, объяснять, что Пушкин не народный поэт, а выразитель взглядов дворянства, участвовать в комедии выборов… У каждого свой предел. Больше не могу. Они хотят, чтобы на потеху им я теперь как заяц метался по стране, спасая свою шкуру. Я не виноват перед своей страной и перед своим народом.

— Но нельзя же быть самоубийцей! Подумай хоть о семье…

— Все мои помыслы о них…

— Тебя просто уничтожат.

— Пусть. Свое я прожил. Об одном жалею…

Самый конец я не расслышал.

Отец уехал на следующий день. Я думаю, у него не было иллюзий. Его последнее письмо нам из Барнаула датировано 31 июля 1937 г. «Сегодня… отправляюсь в больницу на операцию, — иносказательно писал он, — так что скоро писем от меня не ждите. С операцией придется, наверное, подождать, так как больных немало». Тетя Надя потом рассказывала: «Я только уговорила его помыться в бане, захватить белье. Я проводила его до Серого дома. Его долго не впускали, видимо, наводили справки. Потом вышел кто-то в форме, и дверь захлопнулась».

Трудно сейчас понять мотивы поступков людей в те страшные годы. Нет, я не верю, что никто не знал, что происходит с народом: имеющий уши — слышал, имеющий глаза — видел, имеющий сердце — сострадал. И не надо изображать наших соотечественников слепыми кутятами, которые только после того, как Хрущев сунул их мордой в море крови, начали догадываться что к чему.

Но, как и миллионы других людей — тех, кто выращивал хлеб, строил дома, растил детей, сеял разумное, доброе, вечное — отец не мог представить всей чудовищности этой системы, ее сатанинскую тягу к насилию и убийству. Не чувствуя за собой никакой вины, что их гибель — это гибель страны — как могли такие люди бросать дом, семью и уходить в бега?

С 1907 г. Н. Ф. Шубкин непрерывно работает словесником в гимназиях, школах, техникумах Барнаула. Это был тяжкий труд…

«Предыдущая работа, — записывает в дневнике 12 декабря 1912 г. Н. Ф. Шубкин, — сказывается и теперь. И все время чувствую недомогание. Придется, видно, похворать в свободное время, а потом — для восстановления сил — опять приняться за старую работу. А она способна скоро исчерпать мои силы. Да и не только мои. На днях я познакомился с новым словесником из реального училища. Он уже 10 лет на службе. И за это время каторжная работа над тетрадями успела превратить его почти в инвалида несмотря на то, что он (по его собственному признанию) смолоду отличался цветущими здоровьем и был благодаря гимнастике прекрасно развит физически».

Ночами, после подготовки к урокам и проверки беспечных диктантов и сочинений, он пытался осмыслить свою жизнь, вел дневники. В восьмой книжке «Нового мира» за 1984 г. были опубликованы отрывки из этого дневника с предисловием Сергея Залыгина. Он живо рассказал об учительской, барнаульской среде того времени, о моем отце и матери Шубкиной В. А., у которой Сергей Павлович учился в школе.

В нашем семейном архиве хранятся и диссертация кандидата богословия И. Ф. Шубкина «Возрождение идеализма в современной русской философии», которая, как мне представляется, весьма актуальна и ныне, и его исследования трудов Ф. М. Достоевского, и другие работы.

До сих пор не могу решить, правильно ли поступил отец. Но если раньше считал это донкихотством, то теперь я все больше понимаю его, он все ближе и дороже мне, он тогда надеялся спасти близких, считал, что должен нести свой крест во имя нас.

Тогда, после ареста отца, у матери начались сердечные приступы. Задыхалась от рыданий и становилось плохо с сердцем. Так каждый день. И безнадежные хождения в очереди за справками в УНКВД, в Домзак, как по новому называли теперь барнаульскую тюрьму. Грубый лай из узеньких окошечек: «Десять лет без права переписки», «Пятьдесят восемь пункт десять», «Передачи запрещены», «Следующий!»

Отойдя подальше от этих заведений, знакомые шепотом делились слухами, догадками. «Передач не принимают — значит выслали», «Надо запрашивать Магадан или бухту Нагаева». «Какая там бухта Нагаева? Всех их тут и расстреляли». «Но ведь мне официально сказали: десять лет только без права переписки». «Говорю я Вам: нет такой статьи — без права переписки». «Мало ли что нет. Это, может быть, секретная статья»…

Мать пришла из школы. В глазах отчаяние: «Меня уволили»… «То есть как? За что? — возмущенно спрашивал я, все еще не понимая, что с нами произошло. «За связь с врагом народа, как сказала мне завуч». «Что они с ума сошли, эти наробразовцы? — утешал я мать. — Увольнять за связь с мужем? Да и не получили мы никакого документа об отце».

Перед Рождеством кто-то из нашего 7-го класса Первой средней школы написал в перемену мелом на доске «X. В.» — Христос Воскрссе. Меня на занятиях не было. Разразился шумный скандал. Долго, истово искали виновного. Нашли. Было объявлено, что подлинным организатором этой антисоветской демонстрации был сын врага народа Владимир Шубкин… Меня тут же исключили из школы без права поступления.

Мир вокруг сузился, многие бывшие знакомые, сослуживцы отца перестали заходить к нам, не узнавали на улице. После увольнения мамы жить стало не на что. Мы почти голодали. Продавали вещи, книги. Очень поддерживала нас сестра отца — учительница-словесница Н. Ф. Шубкина. Ее пока не тронули, и она продолжала получать какое-то жалованье.