Алексей Ельянов - Просто жизнь

• Название: Просто жизнь
• Автор: Алексей Ельянов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

Это книга о любви и становлении молодой семьи, о родительском и сыновнем долге. Главный герой романа — наш современник, прошедший путь от рабочего до историка. Его интересуют проблемы общения, традиций, семейного уклада жизни. В преодолении трудностей мужает, развивается характер Петра, происходит становление его человеческого, гражданского самосознания.

---

Дед поерзал на стуле, огляделся, откашлялся и негромко затянул:

Ай во боре, боре,
Стояла там сосна,
Зелена, кудрява.
Ой, овсень! Ой, овсень!
Ехали бояре,
Сосну срубили,
Дощечки пилили,
Мосточки мостили,
Сукном устилали,
Гвоздями убивали.
Ой, овсень! Ой, овсень!
Кому ж, кому ехать
По тому мосточку?
Ехать тут овсеню
Да новому году.
Ой, овсень! Ой, овсень!

— Раньше я пел складно, теперь голоса не стало, сгорел весь, — начал оправдываться Дед, хотя спел он чисто, хорошо. И Анюта ему слегка подтягивала.

— А про коляду тоже песенка есть, побыстрее поется:

Коляда, коляда,
Где была?
Коней пасла.
Что выпасла?
Коня в седле,
В золотой узде.
Кони где?
За ворота ушли.
Ворота где?
Водой снесло.
Вода где?
Быки выпили.
Быки где?
За горы ушли.
Горы где?
Черви выточили.
Черви где?
Гуси выклевали.
Гуси где?
Девки выпололи.
Девки где?
За мужья ушли.
Мужья где?
На войну ушли.
Война где?
На печи в углу.

Звучно, лихо выкрикнул Дед последние слова.

— Смешно, весело в овсень. Поешь, пляшешь, горя мало. А уж на святках, в день крещения, на радостях даже в озере выкупаешься. В наших-то местах дни те святочные окрутниковыми зовут. Где свеча на окошке горит, в тот дом и прут ряженые, поют, да пляшут, да скоморошничают. А еще, бывало, длинный карбас, флажками разнаряженный, на санях возили. На санях да в карбасе окрутники, али кудесники, сидели, рожи всем строили, частушки-прибаутки пели под бубны да гармоники. И все их потчевали медовухой да пряничками. А кудесник что выкликнет, то и будет с тобой.

— Значит, его задабривать надо было? Вином да пряниками?

— А то как же! Рявкнет, что помрешь — и помрешь в одночасье, — улыбнулся Дед.

— Ну уж прямо так и помрешь, — засмеялся Петр, все более доверяясь рассказу о наивной и такой вдруг близкой, живой еще старине, о которой теперь почти никто и не знает в городе.

Вспомнил Александр Титыч про деда своего и про отца…

— Крутым да умным был мой батька… Поставил он однажды перед собой троих сыновей, положил перед ними топор, книгу да сеть рыбацкую и сказал: выбирайте. Старший за книгу схватился — его в город на учебу спровадили, средний взял топор и пошел по плотницкому делу, и такие карбасы ладил, что не было его лучше по всему Терскому берегу. Ну, а мне сеть досталась, рыбацкая доля. Не жалею, уж повытягивал я в охотку золотую мою рыбку со дна морского… Что прикажу ей, то и совершит, — таинственно заключил Дед. Почесал макушку, сказал, обращаясь к Петру:

— А велю я тебе изловить свою удачу не в какой-нибудь мелкой да мутной воде, а в большом море-океане на радость себе и всем людям.

Дед ушел за шкаф, пошебуршил там чем-то и вернулся с миниатюрной рыбацкой сетью и бамбуковой складной удочкой.

— Когда мозги от умных книг устанут, пойдешь на бережок, мою рыбку покличешь… али просто так посидишь, подумаешь, может то самое, что надо, и надумаешь, — с улыбкой вручил Александр Титыч свой подарок. — Сеть-то я сам вязал, как в старину делали…

Дед обнял Петра, поцеловал три раза, и снова скрылся за шкаф и вынес маленький, ободранный сундучишко со всякими слесарными да столярными инструментами.

— Голова у тебя на плечах есть, да только ты разбросан маленько, — сказал Дед, открыв крышку. — Я это Увидел, когда твой сундучок прибирал.

Порядок, чистоту, красоту навел Дед в полной неразберихе инструментов, — все руки не доходили у Петра.

— Хорошо, думаю, что запасливый у меня зятек… гвоздики да болтики — хозяйственный мужик, а вот в непорядке держит все — это плохо. Если бы я сети так к улову берег, никакой рыбки не выловить бы. А рыбка, она сезонная: пришла — ушла, проглядел — не досталось. Прости старика, что учу, я с добром, с любовью. Ты в науках своих не разбрасывайся, навались на главное. Во всяком возрасте своя сила. Я, бывало, за троих сети тянул, а теперича весь вышел. Вот и приналечь, значит, мужику надо, когда возраст сильный. Да не греби все подряд — всего моря не выловишь. Свое бери. Ухватись и тяни, не сдавайся. А ты мужик ухватистый, я вижу…

И снова Дед, похлопав Петра по спине, скрылся за шкафом и вскоре вынес берестяной туесок, медный ковш и пуховую шаль для Анюты.

— А это доченьке моей для дома, для всяких надобностей. В туеске муку хранить да сладости, из досюльного ковша доброго гостя поить, али для памяти старины, чтобы из рода в род все лучшее передавалось. Ну, а шалька — чтобы душу в тепле держать, да еще для красы, — это материн подарок, она сама и вязала. Я вот еще и Данилке моему подарок привез — свирельку из камыша, чтобы весело ему жилось.

Дед приложил свирель к губам, и она засопела, засвиристела, толстые дедовы пальцы быстро приоткрывали то одну дырочку, то другую, и получались переливы, посвисты, странные, нежные и, как Петру показалось, грустные, но душевные, чистые звуки какого-то далекого сказочного прошлого…

Петр долго потом разглядывал легкую самоделку, гостью с далеких берегов, пробовал сыграть что-нибудь, да не получалось пока ничего, кроме сопения.

— А вот внучек мой, когда подрастет, сразу заиграет, — пообещал Дед и вынул из кармана пиджака еще один подарок. — А деду нареченному, сродственнику моему — вот эти его часы передай. Завел я их — снес в мастерскую, упросил, да и завел. Еще рано время-то свое останавливать. Польза большая. Передай часики-то и поклонись.

Громко, четко, весело тикала старинная «Омега», бежала, спешила секундная стрелка, а часовая солидно, невидимо, исподволь совершала свой неумолимый суточный круг.

— Вот, кажется, и все раздарил, — вздохнул Дед. — Дай вам бог беспечальной жизни.

Дед оглядел маленькую комнатку, тесно заставленную, — близко друг к другу стояли: шкаф, диван, детская кровать, чемодан с приданым, обеденный стол.

— Квартиру, хозяин, проси, семье негоже в единой горнице, душно да тесно, да соседские раздоры. Как ни терпи, а всего не вытерпишь. Сам-то с женой попетушился, и улеглось до поры. А на людях все не то: услышат, раздуют… Проси квартиру, стой на своем, город великий, строек много, а семья — это ведь государство в государстве, сила великая. Требуй! А на лето, на тепло ко мне приезжай со всем домом. Пущай внук через дедовские места родную землю свою увидит. Крепче будет на ногах стоять да любить свое кровное. А я, уж не обессудьте, нагостился тут на всю остатную жизнь. Хорошее, да не мое. Помирать к себе поеду.

— Что вы, отец, далеко вам еще до смерти, — сказал Петр, увидев, что у Аннушки увлажнились глаза.

— Нет, нет. Засыпать начал… Да и то уж пора на покой, что я, не смертный, что ли, не как все? Что требовалось от моей жизни — все сделал, со всеми долгами рассчитался. Поеду, посижу на берегу, покличу… Чего, скажу, старая, меня стороной обходишь, али брезгуешь? Придет, прилетит ненаглядная, — засмеялся Дед, медленно, осторожно пошагивая по комнате, мягко прикасаясь то к одному предмету, то к другому, будто памятку оставлял. Остановился перед детской кроваткой и долго не мог оторвать взгляда от сладко спящего внука. А потом заговорил, ни на кого не глядя:

— Вот ведь как, всякому делу, всякой живности время свое дано, чтоб созреть. Поспешишь, говорят, людей насмешишь.

И к Петру повернулся:

— Я пока мастерскую для ремонта искал, обтолкали меня, обдергали, а я подумал, — вот чего городские люди бегом-то бегают: на часы не глянут — может, поздно уже все, а может, еще рано. Ваши-то, эти, электрические, как я погляжу, на всех углах врут, днем ночь показывают, утром — вечер, будто с ума сошли. Я вон дома ходики свои подтяну разок под вечер, и стучат они, стучат — Минута в минуту. Ходят и ходят уж который год — на свадьбу еще подарены. А может, тоже врут, да свериться не с кем, — улыбнулся Дед и рукой махнул: — Уж ладно, живите по своим часам, а я по своим доживу.

И уехал Александр Титыч, и как будто бы увез неторопливое свое время, улетели из дома Петра и Анюты основательность и надежность. Оставил Дед для молодых еще один подарок — пачку денег купюрами разного достоинства, завернуты они были в тряпочку. Будто копились деньги на какой-то особый случай, да вот он и пришел. Все сбережения здесь, на старом чемодане: двести семьдесят три рубля.

Петр обрадовался этой помощи и немного застыдился, заспешил: работать, работать, успеть как можно больше — и статьи, и очерки, и на Московской-Товарной почаще разгружать вагоны с углем или с фруктами, чтобы не иссяк в доме достаток и можно было бы хоть ненадолго, на несколько дней съездить в Ярославль, к задушевному другу, умчаться с ним куда-нибудь на мотоцикле. Как бы ни было хорошо, интересно с Даниилом Андреевичем, а с Ильей, с одногодком, который все о тебе знает, — особое общение. С ним и молчать — наслаждение. Или можно начать разговор с середины и все понятно… И никаких недомолвок, «два в уме»… От Ильи исходил какой-то особый надежный покой, хоть сам он жил напряженно. Петр твердо знал, что есть у него на земле надежность, верность, понимание и защита.