Игорь Бунич - Д’Артаньян из НКВД: Исторические анекдоты

• Название: Д’Артаньян из НКВД: Исторические анекдоты
• Автор: Игорь Бунич
• Издательство: НПП “Облик”.
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 1997
• ISBN: 966-539-073-2

Дворцовые тайны времён кардинала Ришёлье, в которые посвящён знаменитый Д’Артаньян — герой романов Александра Дюма, бледнеют в сравнении с загадками и интригами коммунистической верхушки московского Кремля.

Герой новой книги Игоря Бунича подолгу службы в НКВД и КГБ выполняет многие “деликатные” поручения, результаты которых самым неожиданным образом влияют на развитие событий в Советском государстве.

---

— И что же в этом завещании? — спросил я.

— Я видел два варианта. — признался товарищ Шкирятов. — В одном Сталин завещает свою власть нынешнему Президиуму ЦК во главе с Лаврентием Павловичем Берия и Никитой Сергеевичем Хрущёвым, а в другом Сталин предлагает создать расширенное Политбюро из двадцати пяти человек, куда ни один из нынешних членов Президиума не включён.

— А как же с ними он предлагает поступить? — задаю я детский вопрос.

Товарищ Шкирятов сокрушённо молчит. Он сам принадлежит к старой гвардии ещё ленинского партаппарата и хорошо знает, как поступают с теми, кто вдруг исчезает из списков. Точно так же, как и с теми, кого неожиданно в эти списки вносят.

— Ты же понимаешь, Лукич, — прерывает товарищ Шкирятов молчание, — что в стране зреет откровенный заговор с целью убийства товарища Сталина и захвата власти. Я составил подробную записку на имя товарища Сталина и записался к нему на приём, чтобы лично вручить эту записку, а мне в секретариате сообщили, что товарищ Сталин просит меня проинспектировать ваше министерство, а уже потом придти к нему на приём. Видишь, что творится. Нужно что-то делать, Лукич!

— А где записка эта? — спрашиваю я.

— В моём сейфе в ЦК, — отвечает товарищ Шкирятов, — пошли кого-нибудь… Я тебе ключ дам и записку напишу.

Он помолчал и добавил: “Там же и третий вариант завещания товарища Сталина”.

— Третий вариант? — не поверил я. — А этот у тебя откуда?

Он опустил голову и признался:

— Матрёна Ивановна передала для согласования с членами ЦК нового созыва. Когда всех старых… того.

— И что же товарищ Сталин завещает новым членам Политбюро и новым членам ЦК?

Не успел товарищ Шкирятов ответить, как с шумом открылась дверь и ко мне в кабинет, тяжело дыша, влетели сразу три генерал-лейтенанта. Я встал, как и положено, по стойке смирно.

“Товарищу Шкирятову плохо, — закричали они чуть ж не хором. — Плохо товарищу Шкирятову. Его нужно немедленно отправить в Кремлёвку”.

— Лукич!.. — успел крикнуть Матвей Фёдорович, когда старшина Шевчук заткнул ему рот кислородной кишкой, а двое солдат уложили на носилки, пристегнули к ней ремнями и бегом помчались по коридору в сопровождении двух генерал-лейтенантов.

Третий же генерал-лейтенант пожал мне руку и сказал: “Быстро возвращайся в академию и дописывай реферат. В наше время без ночной степени не проживёшь”.

— Вот такие истории, браток, у нас случались, когда тебя ещё на свете не было, — закончил Лукич.

— А с товарищем Шкирятовым что потом случилось? — спрашиваю я.

— Что в Кремлёвке, окромя смерти, случиться может, — пожимает плечами Василий Лукич. — Помер там товарищ Шкирятов. Лежал без сознания аж до января 1954 года. Потом в сознание пришёл и сразу помер. Но зато похоронен в Кремлёвской стене.

Помолчали мы с Василием Лукичом с минуту. Подумали. Каждый о своём.

— Это были герои! — вздохнул ветеран, — сейчас уже таких нет.

— Лукич, Шкирятов у тебя картину, которая в розыске была, обнаружил. Куда она девалась? Тебе что-нибудь известно? Как ты потом от контрольной комиссии отвертелся?

— Да просто. Передал её в музей. Потом с неё копию сделали “Товарищ Хрущёв вручает золотую звезду Героя Советского Союза Президенту Египта Гамаль Абдель Насеру”. Шверника заменили на Хрущёва, а товарища Сталина переоборудовали в египетского президента.

— А с завещанием товарища Сталина разобрались потом? — тормошу я Лукича.

— С завещанием? — ворчит старый чекист. — Скрыли от народа завещание вождя. Вот и развалилось всё. Радуйтесь. Они все считали себя умнее товарища Сталина. А умнее товарища Сталина оказалась только Матрёна Ивановна.

ДЕЛО БИБЛИОФИЛОВ

Я не раз ловил себя на мысли, что мир, в котором почти семьдесят лет неустанно трудился Василий Лукич, должен был бы состоять из кристально чистых людей. Но всё, что я слышал от ветерана, опровергало меня. В то же время сам Лукич производил впечатление абсолютно честного человека. Неужели это — честность неведомо что творящего?

Тогда как же быть с его сомнениями, здравыми рассуждениями, абсолютной непротиворечивостью его слов и поведения? Неужели его ничему не научили встречи и общение с подонками, неужели он не отличает грязный помысел от искренних уверений в “революционной целесообразности”? Сколько раз он, выполняя преступные задания, рисковал ошибиться и со скоростью курьерского поезда улететь в трубу крематория?

Как-то раз во время очередной встречи с Василием Лукичом я спросил о людях, которые его окружали. Без каких-либо колебаний он ответил, что все они — люди, как люди, ну, совершенно такие же, как в кино или театре. Я невольно рассмеялся и попробовал уточнить.

— Такие, как на сцене, или — как в зале?

— Какая разница, — ответствовал старый чекист, — ты думаешь, что те, которые на сцене — отличаются от зрителей? Те и другие делают своё дело. Разница между соседями в зрительном ряду может быть гораздо большей, чем между народным артистом и последним забулдыгой, уснувшим на ступеньках балкона.

— Лукич, — возразил я, — если рассуждать по-твоему, получается, что нет никакой разницы между палачом и жертвой!

— Почему обязательно нет, — развёл руками Василий Лукич, — палач, к примеру, может быть рыжим, а жертва, опять же, негр. Я вот много прожил, но не припомню, чтобы из трёх близнецов один был жертвой, другой — прокурором, а третий — палачом. Да и между близнецами всегда есть разница. Каждому — своё, и с каждого — по делам его. Слышал, небось, такую поговорку.

— Хорошо, — говорю. — Тогда ты мне ответь на такой вопрос: что же палача ожидает за дела его?

— Если работал примерно и не умничал, что же его может ожидать плохого? Похвальные грамоты. А те, кто любил свою профессию, живое дело, так сказать, и отказывался переселяться из подвала в кабинет, — и ордена получали. Был у нас один чудак. Еле наган в руках держит, а как подрасстрельного увидит, глаза заблестят, подтянется весь. Работал только на отлично! К старости перемудрил маленько. Когда его на пенсию пытались спровадить, брыкался долго, чуть не плакал. Нервы сдали, вот и перемудрил. Просил направить на патриотическую работу в школу. Рапорт написал, что предлагает открыть в каждой школе кружок юных ленинцев-исполнителей. В рамках ДОСОРГа, конечно. У него и программы разработаны были. Практикум серьёзный.

Изумлению моему не было границ. Видимо, Лукич почувствовал это и замолчал. Поразмышлял о чём-то и добавил:

— ДОСОРГ — это Добровольное общество содействия органам, понял? А вот кружки юных ленинцев — исполнителей — это не одобрили. В общем, незадача получилась. И орденоносец — исполнитель приговоров — быстро после этого исчез куда-то. Не в своё дело полез, умничать начал, вот, можно сказать, на мину и напоролся. Слышал я, что в дурдоме дни свои мирно кончил, — вздохнул Василий Лукич и продолжал:

— Там он все клянчил табельное оружие, короче, наган, и просил подвал оборудовать. С одним психом, — тот считал себя герцогом Энгиенским, — сошлись. Наш всё время просил герцога под наган встать, а тот на гильотине настаивал. Действие пули, говорил, я уже знаю. Давай, кричал, гильотину соорудим! До буйного состояния дошли. Говорят, усыпили их обоих. Царство им Небесное!..

— Лукич, — прервал я сентиментальный рассказ чекиста, — всё-таки давай вернёмся к твоей работе. Ведь и ты семьдесят лет шагал по минному полю. В любую минуту мог напороться! Разве не так?

— Так-то оно так. Ну и что тут особенною? Шагал, по сторонам смотрел, нюх развивал, мину чувствовал за сотню шагов. Увёртываться от них научился…

— И что, многие из ваших так научились? Все нюх развили? Почему же вас тогда поголовно время от времени вырезали?

— Скажешь тоже! Когда вырезали, дело не в минах было. Мина-то — она внутри тебя. Ведь не на мины же все напарывались сразу! В такие времена не на минах подрывались, а под бомбёжку, значит, попадали.

— А бомбы кто бросал? — съехидничал я, — свои же и бросали.

— Так я тебе то же самое и говорю, — обрадовано вымолвил Лукич, — люди, как люди. Везде свои бросают. У кого что под рукой! Знаю я и профессоров с академиками! Думаешь, все они святые? Думаешь, не забрасывали друг друга лимонками? А политики? Телевизор-то смотришь?

— Но они же поголовно друг друга не вырезают! — почти крикнул я, вспомнив улыбку недомогания на лице Президента, громы и молнии в призывах Жириновского, острые заточки в прищуре глаз сына полковника КГБ.

— Да, видно, зря я тебе всё втолковываю. Ребёнку ясно, что у каждого должно быть своё оружие. Я же не сказал, что академики обмениваются ракетными ударами. Помнишь: “Я прошу, чтоб к штыку приравняли перо!” Я никогда этой просьбы не поддержал бы… Каждый должен делать своё дело. И не умничать. А начнёшь умничать, особенно, если вообразишь, что начальника на его поле переиграешь, тут уж никакой нюх тебе не поможет. А, значит, вскоре и на мину нарвёшься.