Ян Карский - Я свидетельствую перед миром

• Название: Я свидетельствую перед миром
• Автор: Ян Карский
• Издательство: Астрель: Corpus
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-45446-2

Книга Яна Карского, легендарного курьера польского антигитлеровского Сопротивления, впервые вышла в 1944 г. и потрясла мир. Это уникальное свидетельство участника событий, происходивших в оккупированной Польше, разделенной между Германией и СССР по пакту Молотова — Риббентропа. Мобилизованный 24 августа 1939 г., молодой поручик Ян Козелевский (Карский — его подпольный псевдоним) сначала испытал ужас поражения от немцев, а затем оказался в советскому плену. Чудом избежав Катыни, он вернулся в Варшаву и стал работать в подполье. Он первым принес союзникам и польскому правительству в Лондоне весть о массовом уничтожении евреев нацистами. Однако не все захотели ее услышать…

Награжденный в годы войны Крестом храбрых и дважды — орденом Воинской доблести, Карский не принял просоветский режим в Польше и остался жить в США. Лишь в 1995 г. он был признан героем на родине и принял из рук Леха Валенсы орден Белого орла. А в 2012 г. Ян Карский, почетный доктор нескольких университетов, получивший от Израиля звание Праведника мира, был посмертно награжден высшим знаком отличия, присуждаемом в США гражданским лицам, — Президентской медалью Свободы.

---

Отсюда я дважды отправлялся за границу с заданиями от Сопротивления. В этом городе у меня было много знакомых, тут жил мой связной, мои проводники. Неужели меня привезли именно сюда? На такое я не смел и надеяться! Машина сбавила ход. Мы ехали по центру, обгоняя крестьянские телеги, мотоциклистов и пешеходов. И наконец остановились на Рыночной площади перед больницей.

Повторилась та же сцена, что в Прешове: я еле-еле вползал вверх по лестнице в сопровождении двух гестаповцев. Я, конечно, преувеличивал свою слабость, но мне и в самом деле было очень худо. Бинты пропитались кровью, что придавало правдоподобия спектаклю. Конвоирам пришлось втащить меня на третий этаж, а там они грубо бросили меня на кровать.

Когда они ушли, я приподнялся на локте, чтобы посмотреть, кто еще лежит в палате. Соседей было пятеро, все старики лет семидесяти — восьмидесяти. У всех одинаковые лысые головы, клочковатые бороды и беззубые рты, и все удивленно глазели на меня. Забавное зрелище, но в тот момент мне было не до смеха. Я пытался понять, что еще затеяли немцы. «Раса господ» изобрела какую-то новую психологическую атаку? Может, меня поместили сюда, чтобы я расслабился в благожелательной обстановке и выдал себя? Или этот город выбрали специально, чтобы заманить сюда моих друзей? Но вряд ли в гестапо было известно о моих здешних связях. Условия этой задачки безостановочно прокручивались у меня в голове, но решения я не находил.

Вдруг старческое шушуканье разом оборвалось, будто порыв ветра разметал кучу сухих листьев. Как говорил нажитый в больнице опыт, это означало, что в палате появилось гестапо. Я закрыл глаза и заметался, будто от нестерпимой боли. Двое, мужчина и женщина, переговаривались надо мной по-польски. Врач и медсестра, как я понял из их разговора. Охранник, должно быть, околачивался где-то рядом — врач довольно резко с ним заговорил:

— Насколько я знаю, ваше дело — стоять в коридоре и охранять палату? Так незачем ходить за мной по пятам.

Охранник молча вышел.

Доктор наклонился надо мной, осмотрел раны, сменил бинты. Сматывая старые, пропитанные кровью, он отрывистым тревожным шепотом спросил:

— Где вас схватили?.. Чем я могу помочь?.. Оповестить кого-нибудь, что вы здесь?..

Обстоятельства не располагали к доверчивости. Я заподозрил ловушку и ответил обиженным тоном:

— Некого мне оповещать. Меня обвиняют в том, чего я не совершал. Я просто хотел попасть в Швейцарию. Почему никто мне не верит?

— Не бойтесь, — шепнул он. — Я не провокатор. У нас весь персонал — доктора, сестры, санитарки — сплошь польский, предателей или перебежчиков среди нас нет.

Я открыл глаза и пристально посмотрел ему в глаза. Для врача он был очень молод. Симпатичный деревенский парень с бледной веснушчатой физиономией и копной светлых волос. Так хотелось поверить в его искренность и открыться ему, но подозрительность и осторожность, которые успели стать моей второй натурой, не дали воли этому порыву. Я промолчал.

Наутро в палату вошла монахиня — здесь, как и в Прешове, сестрами милосердия были монахини, скорее всего из соседнего монастыря. Слегка кивнув, она молча сунула мне в рот термометр и несколько минут с невозмутимым видом стояла и разглядывала меня. Потом вынула термометр, посмотрела. Я тоже с тревогой взглянул на ртутный столбик. Он показывал 37,8°. Монахиня взяла температурный лист, преспокойно вписала туда 39,4°, повернулась и ушла. Но очень скоро вернулась в сопровождении пожилого человека, который представился главным врачом. Он громко, строгим голосом сказал мне:

— Вот что, молодой человек. Вы серьезно больны, но можете выздороветь, если захотите. Ваше лечение — полный покой. Если хотите жить, не вставайте и старайтесь поменьше волноваться. Если же вы не будете следовать моим рекомендациям, — он бессильно развел руками, — недостатка в больных у нас нет, найдем, кого положить на ваше место. А теперь лежите спокойно, я осмотрю вас.

Он повернулся к сестре и велел ей унести поднос с посудой и принести бинты и мазь. Выходя из палаты, она оступилась, толкнула охранника и уронила все, что было на подносе, на пол. Охранник стал помогать ей собирать осколки. А врач тем временем прошептал:

— Слушайте внимательно. Как только я выйду, начинайте стонать и звать на помощь. Кричите, что вы умираете и хотите исповедаться. Мужайтесь, мы с вами!

Вернулась сестра, врач чуть ли не прокричал ей повелительным тоном:

— Делайте ему перевязку каждые два часа и следите, чтобы не вставал. Если что, зовите меня. Я у себя в кабинете.

Сестра сменила мне бинты, а я тут же принялся метаться по кровати и, мало-помалу входя в транс, дико завывать:

— О, Иисусе, это конец, я умираю… Сестра, сестра!.. Позовите священника! Я хочу исповедаться… Прошу вас, сестра… Не дайте мне умереть без покаяния…

Монахиня бесстрастно посмотрела на меня и пошла просить разрешения у молодого гестаповского охранника. Он, надо сказать, был совсем не похож на других. В нем не чувствовалось ни капли цинизма. Лицо его было лишено всякого выражения. И вообще он был никакой: не умный и не глупый, не мягкий и не жестокий. Казалось, даже сидел навытяжку. Никогда не читал на посту. Видимо, старался быть образцовым, предельно дисциплинированным нацистом. Когда монахиня обратилась к нему, он вытянулся и высокомерно кивнул в ответ на ее просьбу.

Монахиня привела главного врача, тот поглядел на меня раздраженно, с нескрываемым презрением. Было видно, до чего я ему надоел:

— Будьте мужчиной! Если вам так хочется умереть, пожалуйста! Сестра, найдите ему коляску.

Я продолжал стонать.

— Прекратите немедленно! — заорал врач. — Сейчас сестра отвезет вас на исповедь. Вы тут не один, уважайте хоть немного других больных.

Монахиня прикатила коляску, помогла мне надеть халат и пересесть в нее. Мы выехали в коридор, позади нас вышагивал, как на параде, гестаповец. А в палате тут же снова зажужжал старческий хор, словно невидимый дирижер взмахнул палочкой.

Больничная часовня находилась на первом этаже. Я исповедался симпатичному старому ксендзу, который очень участливо ко мне отнесся. После исповеди он положил руки мне на плечи и благословил меня:

— Не бойся, сын мой. Уповай на Бога. Мы знаем, какие страдания ты принял за нашу горячо любимую Польшу. Все здесь, в больнице, готовы прийти тебе на помощь.

После исповеди я почувствовал покой и облегчение, хотя и ненадолго. Потом опять, день за днем, я должен был напрягать всю свою волю, чтобы изображать умирающего. Впрочем, тело легко вошло в эту роль. Современные психиатры считают, что между психическим и физическим состоянием человека существует тесная связь. Мой опыт подтверждает эту теорию. Я и вправду не мог есть, поднимать руки, одеваться и ходить в туалет без посторонней помощи. У меня постоянно болела голова, несмотря на то что я глотал множество седативных таблеток. Температура то подскакивала, то резко падала, но никогда не бывала нормальной.

Поэтому врачи позволили мне каждый день посещать часовню. Однажды сопровождавшая меня монахиня опустилась там на колени рядом со мной. Я долго смотрел на ее смелое, открытое лицо и наконец решился пойти на риск. Говорить с ней, когда в часовне есть кто-то еще, я не мог и попросил ее подождать, пока я кончу молиться. Она не возражала. Я слышал тихое пощелкивание четок у нее в руках. Прохлада и умиротворение часовни, знакомый пряный запах ладана, непоколебимое спокойствие монахини придали мне уверенности. Я больше не сомневался, что могу положиться на нее. Наконец все, кроме нас, ушли. Тогда я наклонился и прошептал:

— Сестра, я знаю, у вас доброе сердце. Но мне еще важно знать, остаетесь ли вы доброй полькой?

Она коротко посмотрела на меня и, не переставая перебирать четки, просто сказала:

— Я люблю Польшу.

Но я уже и без слов прочел ответ в ее глазах. И торопливо зашептал:

— Я хочу кое о чем попросить вас, но сначала должен предупредить: это может оказаться для вас опасным. Разумеется, вы вольны отказаться.

— Скажите, чем я могу быть полезна. Если смогу, я это сделаю.

— Спасибо. Я знал, что вы согласитесь. Так вот, здесь в городе живет семья таких-то. У них есть дочь Стефа. Разыщите ее и расскажите, где я и что со мной. Скажите, что вас послал Витольд.

Витольд — мой подпольный псевдоним. Я дал ей адрес.

— Схожу прямо сегодня, — спокойно сказала сестра.

У меня словно камень с души свалился. Я сам толком не знал, чего жду от этой затеи, но теперь, по крайней мере, не чувствовал себя в полном одиночестве посреди враждебного мира. У меня появилась подруга, и я мог быть с ней откровенным. Передо мной забрезжила надежда.

На другой день я с нетерпением поджидал сестру. И встретил ее немым вопросом. Она прошептала:

— Через несколько дней к вам придет монахиня из соседнего монастыря.