Ян Карский - Я свидетельствую перед миром

• Название: Я свидетельствую перед миром
• Автор: Ян Карский
• Издательство: Астрель: Corpus
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-45446-2

Книга Яна Карского, легендарного курьера польского антигитлеровского Сопротивления, впервые вышла в 1944 г. и потрясла мир. Это уникальное свидетельство участника событий, происходивших в оккупированной Польше, разделенной между Германией и СССР по пакту Молотова — Риббентропа. Мобилизованный 24 августа 1939 г., молодой поручик Ян Козелевский (Карский — его подпольный псевдоним) сначала испытал ужас поражения от немцев, а затем оказался в советскому плену. Чудом избежав Катыни, он вернулся в Варшаву и стал работать в подполье. Он первым принес союзникам и польскому правительству в Лондоне весть о массовом уничтожении евреев нацистами. Однако не все захотели ее услышать…

Награжденный в годы войны Крестом храбрых и дважды — орденом Воинской доблести, Карский не принял просоветский режим в Польше и остался жить в США. Лишь в 1995 г. он был признан героем на родине и принял из рук Леха Валенсы орден Белого орла. А в 2012 г. Ян Карский, почетный доктор нескольких университетов, получивший от Израиля звание Праведника мира, был посмертно награжден высшим знаком отличия, присуждаемом в США гражданским лицам, — Президентской медалью Свободы.

---

Разузнав все, что нужно, я больше ни с кем не заговаривал. Жизнь под немцами стала совсем другой, новых правил я не знал, а потому рассудил, что чем незаметнее буду держаться, тем лучше. Сойти я решил где-нибудь в пригороде, чтобы не попасться немцам на вокзале. Точно так же поступили еще многие пассажиры. Значит, люди уже научились обманывать бдительность оккупантов — отлично!

Варшава выглядела злой карикатурой на себя самое: я и представить себе не мог, во что она превратилась. От чудного города не осталось и следа. Прекрасные памятники, театры, кафе, цветы, милая, веселая, шумная столичная жизнь — все полностью уничтожено.

На улицах горы деревянных обломков и кирпичей. Грязные, почерневшие мостовые. Всюду бродят изможденные, растерянные горожане. Мертвых, видимо, не успевают свозить на кладбище, так что повсюду — в парках, общественных садах и даже посреди улиц — свежие могилы.

На пересечении Маршалковской улицы и Иерусалимских аллей, в самом центре города, рядом с вокзалом устроили огромную братскую могилу, в которой были похоронены безымянные солдаты. Могила засыпана цветами, вокруг горит множество свечей. И молятся, стоя на коленях, люди в трауре. Потом я узнал, что это бдение началось сразу после захоронения и не прерывается вот уже три месяца.

И еще долгое время, когда бы я ни проходил мимо братской могилы, тут всегда с раннего утра до комендантского часа собирались скорбящие варшавяне. Так что постепенно эта церемония стала не просто поминовением мертвых, а формой политического протеста. В декабре нацистский гауляйтер Варшавы Мозер[32], сообразив наконец, какое символическое значение приобрела братская могила, приказал откопать тела и перенести на кладбище. Но и после этого жители города продолжали приходить на перекресток, опускаться на колени и молиться, по-прежнему горели там свечи, будто это место стало святыней.

Я постоял немного около могилы и пошел на Прагу[33], к сестре[34]. Мне нравился ее веселый, жизнерадостный нрав, нравилось, что она никогда не унывает. Раньше я часто заходил к ней, был в прекрасных отношениях с ее мужем, тридцатитрехлетним инженером. И теперь всей душой надеялся, что с ними ничего не случилось и хотя бы там, у них, я найду уцелевшую частицу своей прежней жизни.

Дом сестры почти не пострадал. Прежде чем войти, я подумал о своем внешнем виде, машинально потянулся поправить галстук. Но наткнулся на месяц с лишним не мытую и не бритую бороду. Одежда на мне превратилась в лохмотья, и сам я был жутко грязный. Мне стало неловко и боязно. Дом казался безжизненным, немым. Все же я постарался выбросить из головы неприятные мысли и рывком открыл дверь подъезда. Это дом сестры, я снова в своем мире. Не колеблясь, я постучал в дверь ее квартиры и стал ждать. Никто не открывал. Постучал еще раз, посильнее.

— Кто там? — спросил издалека голос, похожий на голос сестры, но невероятно глухой и вялый. Я подумал, что мне не стоит громко произносить свое имя, поэтому еще раз тихонько постучался. Послышались нерешительные шаги, наконец дверь открылась, и я увидел сестру, которая опасливо придерживала ручку двери.

Я хотел было обнять и расцеловать ее, но что-то в ее облике удержало меня.

— Это я, Ян, — сказал я, хотя не сомневался, что она меня узнала. — Ты не узнаешь меня?

— Узнаю. Заходи.

Я пошел за ней, огорошенный таким приемом. На первый взгляд в квартире ничего не изменилось. Все как всегда. И кроме нас, явно никого не было. Я ломал голову, почему сестра так холодно меня встретила. Она выглядела постаревшей и какой-то безразличной, одета была аккуратно, хоть и в очень простое платье. И все время молчала, никак не обнаруживая, рада она моему приходу или нет.

— Я убежал от немцев почти неделю назад, — сказал я, чтобы завязать разговор и хоть как-то расшевелить ее. — Нас везли из радомского лагеря в другой, на принудительные работы. Около Кельце я выпрыгнул из поезда. Неделю добирался до Варшавы и вот пришел прямо к тебе.

Она слушала, не глядя на меня и не проявляя никакого интереса к тому, что я говорил. Стояла вся какая-то напряженная, будто ее со страшной силой тянуло назад, так что она еле удерживалась, чтобы не упасть, потеряв сознание. Всегда отличавшая ее живость, непосредственность, с которой она обычно откликалась на каждое слово и каждое событие, совсем исчезли. Потухший взгляд был устремлен куда-то в дальний конец комнаты, на некий предмет справа или сзади от меня. Забыв о вежливости, я обернулся и увидел на письменном столе прислоненную к стенке большую фотографию ее мужа, сделанную лет десять тому назад. На ней он был молодой, красивый и улыбался широкой, радостной улыбкой. Сестра не сводила глаз с фотографии и не заметила моего движения.

— В чем дело? — обеспокоенно спросил я. — Что-нибудь случилось? Где Александр?

— Он умер. Три недели назад его арестовали, пытали, а потом расстреляли.

Она выговорила это ровным голосом. Казалось, горе притупило ее чувства и у нее не осталось сил страдать и печалиться. Только стояла и неотрывно, как в трансе, смотрела на портрет мужа. Мне стало ясно: она рассказывает эти подробности, чтобы я больше не задавал вопросов. Я, конечно, не стал расспрашивать ее и тоже застыл, ошеломленный. Что ни скажи и ни сделай — все неуместно в такой ситуации. А сестра явно не хотела бередить свою рану.

Наконец она заговорила, все так же глядя на фотографию:

— Тебе нельзя долго тут оставаться. Слишком опасно. Нагрянет гестапо — возможно, тебя ищут. Я боюсь.

Я встал, чтобы уйти. Только тут она первый раз посмотрела на меня и, должно быть, заметила, какой я бледный, измученный, грязный и оборванный. Однако ничто не дрогнуло в ее лице, и она снова перевела взгляд на фотографию.

— Можешь переночевать, а завтра подберешь себе что-нибудь из вещей мужа и уходи.

После этого она окончательно замкнулась в себе и не обращала на меня никакого внимания. Я чувствовал себя непрошеным гостем. Тихонько, на цыпочках вышел из комнаты и прошелся по квартире, которую так хорошо знал. Все было почти так же, как раньше. Сестре как-то еще удавалось — прислуги у нее явно не было — поддерживать безукоризненную чистоту. Но холод стоял ужасающий — я ощутил это только теперь. Видимо, в Варшаве трудно с топливом. В буфете — шаром покати. У хозяйки, наверное, не было ни сил, ни желания ходить за продуктами. Я нашел в ванной кусок дешевого мыла и, как мог, помылся холодной водой. После мытья, проходя по коридору, я увидел сестру через открытую дверь гостиной. Она все так же сидела, словно окостеневшая. Совсем не та женщина, какую я знал; горе отделяло ее от меня непроницаемой стеной.

Я направился в кабинет хозяина. Тут тоже все было по-старому: кожаный диван, полки с научными книгами и журналами. Я достал из шкафа одеяло и разделся, сложив свою одежду на стул. Минуту поворочался на диване и заснул глубоким сном.

Проснулся я около полудня. За окном было серо, по стеклу бежали тоненькие струйки. Тело после сна отяжелело, отдохнувшим я себя не чувствовал, но понимал, что и так проспал больше, чем следовало. С трудом поднявшись, я подобрал в хозяйском гардеробе неброский костюм. Нашел в комоде рубашку и галстук и одетый вышел в коридор. Дверь в гостиную была закрыта. Я открыл ее и робко заглянул внутрь. Сестра вытирала пыль — устало, механически водила рукой. Услышав, как открылась дверь, она спокойно, будто ждала меня, обернулась. На миг просветлела лицом при виде моего костюма, но тут же сказала вместо приветствия:

— Тебе пора уходить.

Как и накануне, она смотрела мимо меня, не пуская в свое сознание мысль о том, что я здесь, и оберегая свое горе от вторжения посторонних.

— Тебе что-нибудь нужно?

Я покачал головой:

— Ничего. А я могу что-нибудь сделать для тебя, Лили? Чем-нибудь помочь?

Она не ответила. Или даже не услышала. Прежде она во все вникала, теперь же научилась отбрасывать все, что не относилось к тому единственному, что полностью занимало ее чувства.

— Тебе надо побриться, — бесцветным голосом сказала она. — А потом я дам тебе денег.

Я привел себя в порядок и снова зашел в гостиную. Сестра сидела на том же месте, что и накануне, — перед фотографией. При виде меня она встала, подошла к секретеру и достала из ящика три кольца, золотые часы и несколько банкнот. Потом подошла ко мне и вложила все это мне в руку:

— Возьми. Мне это не нужно.

Я опустил деньги, часы и кольца в карман. Хотел поблагодарить, но не смог выговорить ни слова. Сестра пошла к входной двери, я, смущенный и подавленный, — за ней. Она открыла дверь, выглянула на лестницу, чтобы проверить, нет ли там кого-нибудь подозрительного. Я взял ее за плечо и, пристально глядя в лицо, еще раз спросил:

— Я ничем не могу тебе помочь?

Она подняла голову и первый раз за все время посмотрела мне прямо в глаза, да так, что у меня вся душа перевернулась. Потом молча указала на открытую дверь.