Ильяс Есенберлин - Схватка

• Название: Схватка
• Автор: Ильяс Есенберлин
• Издательство: Издательство "Жазушы"
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1968

Этот роман посвящается казахским геологам. События развертываются в одной из геологических экспедиций Казахстана, изучающей Саятскую степь (левобережье озера Балташы). Старый геолог Даурен после долгой отлучки возвращается в родные края и встречается с Нурке, бывшим своим учеником, ставшим ныне главным геологом экспедиции. Эти два героя романа противоположны друг другу во всем. Даурен — человек широкого размаха, доброжелательный, влюбленный в науку, в людей, несмотря на долгие годы трудностей и неудач он сохранил юношескую душу и веру в человека. Нурке, холодный карьерист, добившийся жизненного успеха, желчен, эгоистичен, нетерпим к критике, малейшее замечание воспринимает как посягательство на его карьеру. И любого готов столкнуть со своего пути.

В романе большое место отведено молодежи и воспитанию характера.

«Схватка» — роман о становлении казахской интеллигенции.

---

— Вообще-то все человечество мы привыкли разделять на три категории: удачников, неудачников, и что-то промежуточное — людей с обыкновенной судьбой, у которых в жизни и так бывает и эдак. Я вот не знаю, к какой из этих трех категорий меня отнести? Удачник — нет! Удачник — Ажимов, он и профессор и член-корреспондент, и автор нашумевшей книги, и вообще человек с положением, а я в свои шестьдесят лет все тот же рядовой геологоизыскатель — вот и все! Тогда неудачник! Тоже нет. Я искал и находил, доказывал и доказал — пусть не я сам доказал, пусть после меня и за меня доказали, но все равно ведь доказали? В меня стреляли и не убили, я умирал, но не умер, меня похоронили, а я явился к вам снова, был одиноким, и у меня вдруг оказалась дочь — да еще какая! А скоро, верно, и зять будет — вот тебе и семья, я об этом и не мечтал так. Какой же я неудачник? Так, человек с обыкновенной ровной судьбой? Тоже нет. Это вот у тебя ровная судьба: начал ты рядовым, кончил генералом, у тебя вся грудь в орденах, и все они заслуженные — и жизнь у тебя порой хоть была и тяжелая, но ровная, если так можно выразиться, плановая. Так все и должно было у тебя получиться. Жил, работал, служил родине, вышел на отдых и опять продолжаешь то же, в другом только виде. Хотя, впрочем, не так уж и в другом — и там и тут ты работаешь на разведку.

— Охрана не разведка, дорогой, — мирно сказал Жариков и налил по лафитнику, — не надо смешивать два эти ремесла. Есть тьма охотников — не будь из их числа, — видишь, заговорил, как твой любимый Ажимов, — цитатами. Так кто ж ты такой тогда, Даурен Ержанович, вот по этой твоей классификации, а?

— Да, пожалуй, если здраво разобрать, то или неудачник, которому везет, или удачник, которому не повезло. Ну, будем здоровы!

— Здорово! Блеск! — сказал Жариков и захохотал. — Эх, не знал я такой формулы раньше, а то был у меня такой сержант бедовый — из ваших краев! Жаканов. Молодой, красивый, стройный. На цыгана похож. Девки от него умирали! Так вот, у того тоже! Пойдет на охоту — обязательно повезет, без полной сумки не возвращается! Возвратится — обязательно на меня нападет, я ему губу дам! Как на губе посидит, обязательно к нему бабы бегут! Как бабы прибегут — обязательно их либо отцы, либо мужья засекут. Потому что уж ожидают! Как мужья засекут — я еще ему пять суток или десять нарядов вне очереди. Так и маялся до Отечественной! Ну, там меня не было, и ему повезло уже по-настоящему. Героя получил. Выпьем за его память! Эх, Жакып, Жакып, хороший был ты человек! Попался бы ты вовремя ко мне в полк — до сих пор небось на губе бы сидел. Ну, за его геройскую память! Молча! Стоя!

Они поднялись разом, выпили и разом стукнули лафитниками о стол.

— Так вот, видишь, — сказал Даурен, — и не поймешь толком, что такое хорошо, что такое плохо. Приходится и тут прибегать к теории моральной относительности. То есть, кто как чувствует. Для меня вот, например, счастье было пойти добровольцем, а для того, кто меня провожал да на дорогу посошок поднимал, — счастье было остаться! Ух, много он мне, сволочь, крови попортил! Да и сейчас... — Даурен вдруг закашлялся и быстро сказал:

— Ну, еще, что ли, по одной?

Жариков мельком поглядел на Даурена и молча налил по стопке, но пить не стал, а спросил:

— Ну и что он сейчас? Ты что не договорил?

Даурен поднял свою стопку и, сердито глядя на Жарикова, сказал:

— Да и сейчас, говорю, такие, как он, попадаются, — он поставил стопку на стол. — Что-то больше не идет! Нет, моя судьба, товарищ генерал, очень ровно сначала шла. Без сучка и задоринки. Учился я в нашем ауле, и не миновать бы мне медресе, если бы не Октябрьская! Февраль-то ничего почти не изменил! Как колотил нас мулла, так и продолжал лупить по плечам линейкой. А мне от него особенно доставалось. Я в те дни ему калоши гвоздем прибил к полу. А они у него хорошие были, азиатские, с эдакими носками. Как он их надел, так и растянулся. — Жариков довольно захохотал. Рассмеялся и Даурен. — Да за такое художество он меня в угол на колени поставил на всю неделю, а в руки дал по кирпичу. Держи на вытянутых и не опускай, как опустишь — он тебя линейкой. Это тебе, брат, не смех! Ну тут и ударили события. Занятий нет, приехал богатый купец — гуртоправ, собрал джигитов — и в степь. И наш учитель с ними. Больше я его не видел. Ну, а недели через две и я очутился в городе. Отец поехал узнавать, как и что, и меня с собой захватил. Мало ли на что парень понадобится. За лошадьми поглядеть, сбегать куда, то да се. А там в это время какая-то рисовальная студия возникла! Тогда, генерал, беда сколько этих студий возникало. И пластической гимнастики, и археологии, и изготовки шляп, и клуб анархистов и еще черт знает что! А я тогда бойко рисовал! Вот увидел мои рисунки сын хозяина трактира, где мы остановились, и свел в эту школу. А там заправляет учитель рисования женской гимназии — такой бойкий старичок. Он потом стал заслуженным художником республики. Посмотрел рисунки, похлопал по плечу: «Ну, говорит, будешь казахским Венециановым?».

— Венециановым? — удивился Жариков.

— Венециановым, Венециановым, — сам учитель наш рисовал картины из жизни казахского аула, и нас к этому приохочивал. Мол, ты казах, и как Венецианов открыл русскую деревню, так и ты должен открыть миру казахский аул. Но не вышел из меня Венецианов — нет, я ведь, сколько семью-восемь — не знал! Думал, что земля на сивом быке[8] стоит.

Старичок был умный, заботливый — нашел какой-то рабфак, отдал меня туда. Ну и пошло. Рабфак, школа, двухклассная учительская семинария (были у нас в ту пору и такие), а потом университет — сначала здесь, потом в Москве. Вышел с дипломом, сразу отправили в степь. Все! Вот и вся моя жизнь. Трудновато, конечно, было порой, голодно, но ясно! Все до предела ясно! Ведь советская власть до предела ясна! Правда, были и такие, которые хотели в нее туман напускать! Но я их всегда к себе на пушечный выстрел не допускал.

— И удавалось? — спросил Жариков. Он слушал очень внимательно и у него было такое выражение, как будто он что-то старается себе уяснить.

Даурен вынул из кармана трубку, зажигалку, высек огонь, не торопясь закурил, затянулся и выпустил дым.

— В общем-то да, — ответил он неторопливо. — Удавалось! Ну, а в частности, кое-кто из прохвостов и мне порою кровь портил. Но это не главное... Моя беда была в том, что я их всегда недооценивал. То есть, их способности я ценил слишком низко. Вот они мне и показали!

Жариков посмотрел на Даурена, тоже вынул свою трубку, намял в нее табака, — он курил пахнущий медом турецкий, Даурен курил махорку и только марки «паровоз», — и сказал:

— Ты меня извини, если тебе неприятно — не говори, но вот я сколько раз замечаю, что ты что-то начинаешь и обрываешь. Я понимаю, может, у тебя есть какие-то глубокие личные причины... — он нарочно остановился.

— Да нет, нет! — крикнул Даурен чрезмерно громко, искренно.

— Ну, тогда отлично, — кивнул головой Жариков, — но если я ничего не нарушаю...

Даурен несколько секунд просидел молча.

— Видишь, — сказал он, — тяжело вспоминать об этом. Тяжело и, пожалуй, не к чему. Потому что почти фантастика, хотя дело очень простое. Прикомандировали ко мне в экспедицию парня из института материальной культуры. Ну, иначе говоря, археолога. А мы в то время по Жаркынским холмам лазили — медь искали. Там медь глубоко лежит, так что ни о каком энеолите думать не приходится. Вообще я так и не понял, зачем его к нам прикомандировали. Ну прикомандировали — прикомандировали, — пусть за нами ходит. Ну, вот однажды он приходит ко мне в контору и спрашивает: «Могу я сейчас с вами поговорить?» А у меня дел до черта! У меня машин нет! У меня с банком какие-то чертовщины! Зол я как черт! «Приходи вечером», — говорю. Сижу вечером, пью чай — заявляется он ко мне. А у меня голова трещит. Понимаешь, разламывается. «Садись, — говорю, — пей чай». — «Ну, это потом, — говорит, — сначала разговор». — «Ну ладно, — говорю, — давай разговор». Спрашивает: «Железные самородки бывают?» — и ждет ответа. «Нет, — говорю, практически их почти не бывает. Во всяком случае много реже чем золото». — «А могло быть железное оружие века меди и бронзы». — «Нет, — говорю, — это исключено. Технология слишком сложна». — «А ведь есть, говорит, такие находки, — и в Египте есть и у нас — как же так?» Я молчу. Смотрю на него, думаю, чего он хочет, а он мне и говорит: «Это метеоритное железо — первое железо упало на человека с неба». Ты знаешь, как-то это очень мне понравилось! Ну, додумался человек! Ну, додумался же! Первое на земле железо с неба! И ведь так! Действительно так! — Даурен замолчал и сделал несколько затяжек.

— Ну и что? — спросил Жариков, не переждав его молчания.

— До ночи мы проговорили. Очень все оказалось интересным. Я через полчаса жену позвал. Она тоже историком была, в женском педагогическом институте работала! Ну женщины, знаешь какие! Она так и ахнула! Да неужели, да как же... Только в час от нас парень ушел, а через неделю меня вызвали... — Даурен опять замолк.