Михаил Жестев - Татьяна Тарханова

• Название: Татьяна Тарханова
• Автор: Михаил Жестев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1962

Роман советского прозаика Михаила Жестева «Татьяна Тарханова» повествует о судьбе крестьянской семьи, вовлеченной в поток больших событий современности.

---

В обеденный перерыв в столовой Матвей сказал:

— Игнат Федорович, а ведь неладно у нас идет работа.

— Тебе, зрячему-то, виднее.

— Да это и слепому видно. Ну что у нас получается? Подъезжает каталь, мы наваливаем, он стоит и ждет. Насыпали — поехал каталь, мы стоим, ждем, когда он вернется.

— Такая работа.

— Чепуха! Разве нельзя дать каждому каталю запасную тачку? Пока он катит — мы насыпаем. Верных сто пятьдесят процентов нормы дадим.

Игнат даже перестал есть. Сто пятьдесят! А ведь мальчонка прав. Вот оно где комсомольское сработало. Идейность эта самая! А давно ли лопату держать научился?

— А тачки запасные нам дадут? — усомнился Игнат.

— Не беспокойся.

— Тогда начинай.

— Мне нельзя. Ну, кто я для каталей? Комсомолец, мальчишка! Я буду копать, а какой-нибудь Банщиков поднимет бузу.

— Банщиков, говоришь? — переспросил Игнат. И от неожиданной мысли, которая взволновала его, схватил себя за бороду. — Послушай, Матвей, давай я начну... Ты там своих ребят уговори. Ты забудь, что я иной раз спорил с тобой. Я ведь не чужой вам. Согласен?

— Об этом, Игнат Федорович, я и хотел вас просить.

— О чем тут говорить? Идем тачки добывать. Ты будешь копать, я возить. Я им, бандюгам, покажу.

— Это каким бандюгам?

— Есть такие! Которых вы, зрячие, не видите. А я, слепой, носом чую. Тоже идейность. Своя, мужицкая. Так что давай, доставай тачки.

И началась работа на двух тачках. Игнат катает, Матвей еле-еле успевает нагружать порожняк. Где другие одну тачку вывезут, Игнат две. Да еще обратно с порожняком обгоняет. Ну, Егор, несдобровать тебе! Ты сам не знаешь, что будет. Игнат чуть не рысью катит по дощатому настилу. Эй, кто там впереди, не задерживай. Что скажешь, Егор? А Банщиков словно ничего не замечал. Работал, как прежде. Десять минут катит, десять ждет. Сидит — не спешит, и идет — не торопится. А свой удар готовил. Но с той стороны, откуда Игнат никак не ожидал. Когда в конце смены выяснилось, что Осипов и Тарханов выполнили норму на двести процентов, Банщиков вскочил на опрокинутую тачку и крикнул, оглядывая столпившихся вокруг землекопов и каталей:

— Товарищи! Как есть мы сознательный рабочий класс, то все должны, как один, поддержать наших передовиков. И я первый обязуюсь. Обязуюсь и вызываю.

Игнат шел с работы с Матвеем. Тот оживленно говорил:

— Ведь как здорово получилось, Игнат Федорович. В первый же день завязалось такое соревнование.

— Ничего хорошего нет в этом, — хмуро отвечал Тарханов. — Заместо того, чтобы ударить по некоторым личностям, мы их подняли.

— Что ни говори, а Банщиков первый откликнулся на наш вызов. Ну почему вы против него?

— Этого я тебе объяснить не могу.

— Но почему?

— Помнишь, что сам говорил насчет слепых и зрячих, и не приставай.

— Думаете, не выполнит своего обязательства?

— Ничего я не знаю, — отмахнулся Игнат. — Лучше бы не связывался я с тобой.

Тарханов, конечно, не думал отступать. Но в искренность Егора он не верил и не хотел верить. Ну кто такой Егор, как он мог попасть на большую дорогу, а с большой дороги на стройку? Сбежавший из деревни кулак? Нет! От него землей даже не пахнет. Может, лавочник, деревенский, вроде Крутоярского? Нет, тоже не похож. Хоть бы разок словцом каким-нибудь торговым, лавочным обмолвился. Знает он этих недомеровых, недовесовых, недодаевых. Стало быть, Егор — тюремный житель. Но что довело его до тюрьмы? И тут каким-то особым чутьем солдата гражданской войны, умеющего с лету понимать, кто перед ним — дезертир, зеленый, снюхавшийся с беляками или сам беляк, — Игнат распознал истинное нутро Банщикова. Не иначе как бывший зеленый. Не городской, не деревенский, а лесной. И бандитская хватка оттуда идет. Игнат торжествовал. То, что видит он, никто не видит. Настоящего врага не видят. А еще называют себя зрячими. Нет, вы у мужика учитесь распознавать людей. Мужик хоть неученый, но чует лучше ученого.

А Матвей Осипов, не подозревая, о чем думает Тарханов, по-прежнему восторженно рассуждал:

— В нашем человеке общественное всегда берет верх над личным.

— Да ну тебя, — выругался Игнат. И подумал: «Что же это такое?» И если раньше он просто остерегался Егора, то теперь почувствовал перед ним страх.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Игнат и Матвей вместе работали, вместе ходили обедать в столовую и часто вместе возвращались с работы домой: Матвей в общежитие, Игнат к Лизавете. Как-то Игнат сказал:

— Жалко, у Лизаветы маленькая халупа, а то бы я тебя в квартиранты взял.

Теперь, когда они сдружились, все то, что раньше вызывало у Тарханова усмешку, лишь подчеркивало достоинство Матвея. Собой невелик, а крепок. В чем только душа держится, а попробуй, выбей ее из него, сам скорей дух испустишь. И мозговит — во всем разбирается. Это, конечно, не мешало Тарханову спорить с ним, иной раз даже обругать: «Ну ты, зрячий!» Но то, что Матвей стал ему как бы за сына, этого он не скрывал. Нет, он Василия не забыл. Только где Васька? А любить отцовской любовью тоже хочется. Хочется чувствовать, что рядом с тобой парень, который смотрит на тебя сыновними глазами. Да и знал теперь Игнат Матвея, пожалуй, не хуже, чем собственного сына. И все же многое не мог понять в нем. Настойчив, с характером парень. Смотри, как завернул работу на две тачки. А за себя постоять не может. Подъемные не выплатили — каких-то там не хватило бумажек, — даже жаловаться не стал. А эта история с выброской грунта? Ему, Игнату, поставили в наряде пятьдесят кубометров, а Матвею всего тридцать. Куда девались двадцать? Что он, съел их? Ясно, ошибочно записали соседу по участку — Архипу, прозванному Медведем за огромный рост, могучую силу, а главное, за покачивающееся на коротких ногах громоздкое медвежье тело. Архип помалкивает. Деревенский, рад, что перепало. Не скажи ему — не отдаст. Игнат сказал. И когда Архип принес деньги, Матвей не сразу взял. Игнат не понимал, откуда Матвей такой? Но чувствовал: такого оберегать надо. Высокой души человек. Да ведь высокой душе нужны широкие плечи. И ноги, чтобы на земле крепко стояли.

Жизнь Игната была полна противоречий, от которых не спрячешься ни за стенами Лизаветиной халупы, ни за почетом, которым его окружили как лучшего каталя и землекопа. В газетах писали, что скоро, очень скоро последние единоличники вступят в колхоз, что государство заготовило куда больше хлеба, чем раньше, до коллективизации, и Тарханов не сомневался, что так оно и есть. Но многое из того, что он знал, в газетах не писалось: о бегстве людей из деревни, о недороде и бесхлебице на юге, о трудной мужицкой душе, которая не всегда принимала колхозную жизнь. Его радовали вести о хлебозаготовках — не останется Глинск без хлеба, и в то же время рассказы о неурядицах в колхозах вызывали чувство злорадства. Вот выгнали из колхозов таких людей, как он, — какие же могут быть порядки?

Жизнь сбивала Игната с толку. Он видел, что вместе с колхозами в одну деревню пришло богатство, а в иную — разорение, одним она принесла радость, другим — горе. А что ему, кроме изгнания, дал его колхоз? Казалось, испокон веков тихо и мирно было в деревне. И вдруг все пошло вверх дном, сбилось с пути. И двойственное, противоречивое отношение к деревне вызывало у него такое же отношение и к комбинату. Всякие неполадки — задержки с ремонтом тачек, инструментом, арматурой — неизбежно вызывали в нем насмешку. «Ну и хозяева! Взялись строить вон какую махину, а в бумажках запутались». Но работал он на стройке самым добросовестным образом. И не потому, что хотел скорее обеспечить будущие мартеновские и доменные печи огнеупором. Иначе он работать не мог.

Чувство внутреннего разлада особенно беспокоило Игната в дни выдачи премии. Не зарплаты, а премии. Он получал ее каждый месяц за перевыполнение норм. И это вызывало ощущение горького стыда. «Они неведомо куда загнали твоего сына, на их совести смерть твоей невестки, а ты получаешь от них премии. Вот так отец!» Но при всем этом он чувствовал, что в его сомнениях нет основательности. Такова была его крестьянская натура. Она требовала оплаты за труд, и если ее получали другие, то не было причины отказываться и ему. Впрочем, он не только считал своей обязанностью получать за всякую работу. Не работали — все равно поплачивай! И он был до злости доволен, когда получал эти простойные деньги. Так и надо плохим хозяевам. Сами же выдумали свои законы. Платить за то, что сработано, и за то, что сидели и ни черта не делали! Но не было в нем злобы на жизнь, желания отомстить за гибель невестки, за сына, за себя. В недавнем прошлом существовал Игнат Тарханов, которого несправедливо выслали из Пухляков, обидели, превратили в беглеца. И был другой Игнат Тарханов, которому дали работу, о котором заботятся и даже оказывают почет, как рабочему человеку. Одного Тарханова в нем бьют, а другого пестуют. В общем, получалось так, что все, что делалось вокруг, было для таких, как он, но не для него. И если вообще забыть того Игната, который бежал из обоза раскулаченных, то он, Игнат Тарханов, — ничего не скажешь — настоящий человек!