Анна Вырубова - Фрейлина Её величества. «Дневник» и воспоминания Анны Вырубовой

• Название: Фрейлина Её величества. «Дневник» и воспоминания Анны Вырубовой
• Автор: Анна Вырубова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991
• ISBN: 5-265-02215-5

Анна Александровна Танеева-Вырубова — ближайшая подруга императрицы Александры Федоровны, наперсница Николая II, любовница Григория Распутина — почти десять лет была тем стержнем, который удерживал русскую монархию у власти. Фрейлина ее величества знала о царской семье все: кто слаб и почему, кто влюблен, кто обманут, кому изменил любовник, а кто припрятал золото монархии... Перед нами предельно откровенная изнанка жизни, череда бесстыдных любовных похождений венценосной семьи русского царя.

Приведено к современной орфографии.

---

Но Маму она боится.

Папа говорит:

— Никакая опытная женщина[89], никакое желание не дают такого трепета, как её шопот…

Она гадает с глазу на глаз. Она сказала мне раз по поводу Мамы:

— Аннет, ты не боишься, что она тебя задушит?

Я сказала, что не думаю об этом.

— Так подумай!… И помни, если Маму не задушат, она задушит своими тонкими пальцами и Папу и тебя… Папу за то, что он может помешать, тебя — за то, что ты будешь знать… Она такая злая!.. И, если ее не уберут, она сойдет с ума!. У Мамы будет горе… А тебе надо остерегаться!

Странно, я верю Гриппе, я знаю, что она видит далеко, но я не думала об этом. Это так страшно!

23 сентября.

Я видела такую жестокость по отношению к Петруше, что просто не могу писать: мне страшно! Но скрываться перед собой я тоже не могу… Это было так ужасно, так страшно!

Когда Агинушка рассказала ему про маленький столик, его постигло несчастие. А случилось это потому, что он был очень красивый мальчик; ему не было и 18-ти лет.

Великий князь Дмитрий и Владя очень любили играть с ним в кегли. Великий князь Владимир[90] говорит, что он красив, как грек, и хитер как еврейский бог. Но в. к. Мария[91] часто звала его к себе чинить машину, и вот несчастный мальчик рассказал ей, что говорил маленький столик, и как руки Орлова и Мамы переплетались, — рассказал все.

Как и от кого проведал об этом Папа, положительно не знаю. Думаю — от Ромы, ведь он продал и глаза и уши, все. Папа повел розыск через Игната[92]. Он пришел ко мне вечером в таком раздражении, что мне впервые стало страшно царского гнева.

— Гаденыша!.. Гаденыша! — кричал он.

Я тотчас же поняла, о ком он говорит.

— Того, что царских б…. (это было его любимое слово) тешит!

Я поняла. Я знала, что так он называл Петрушу. Войдя, мальчик бросился перед ним на колени и побледнел.

Он уже был полумертв.

Папа спросил:

— Был ты у б….?

— Был…

— И рассказал?…

— Да…

— Все, что слышал от Совы (так называют Агинушку)?

В тут царь ударил его по лицу каким-то очень острым железный предметом… Кровь — и половина подбородка у него отвисла… И опять кровь…

Никакого ответа… Удары… кровь…

Я бросилась к дверям.

— Стой! Смотри и помни!

Я не шевелилась больше.

Потом пришел Игнат и унес его в мешке.

13 декабря.

Гриппа исчезла.

18 декабря.

О Гриппе не говорят. В последние дни Папа виделся с ней очень часто. Но она над ним издевалась. Вероятно, победила его.

Я знаю об этом от Мамы. Папа рассказал ей, что она называла его «прислужником цариц» и еще «футляром для приказов».

Зачем он рассказал это Маме?

Ничего не понимаю. Мама тоже на нее рассержена.

— Ники, — говорит она, — бросает мой хлеб этой собаке.. Пускай! Я не ревнива! Ему нужны всякие гадости… Иначе он меня погубит…

Так, Мама говорит, что после Папы у неё вся спина в синяках и кровь. Это я знаю и по себе.

За несколько дней до исчезновения Гриппы Мама сказала Папе:

— Нехорошо, что Гриппа хочет завладеть царской короной для своей….

Папа очень смеялся, смеялся до слез, потом сказал:

— Я подрежу ей язычок, даром, что он и острее и сладострастнее, нежели у всех великокняжеских б…, собирающихся у Бекеркиной.

Ну, она и исчезла…

18 мая.

У Бекеркиной были все, и Николай Николаевич сказал, что Папа заблуждается, думая, что Витте удовольствуется титулом «сиятельства». Нет, ему захочется сделаться «величеством» с левой руки. И это так и будет, потому что русская корона опирается одним концом на….[93] Романовых, а другим — на безмозглую Гессенскую муху.

7 июня.

Я выслушивала все, что Мама говорила об Орлове. Любила? Что ж, конечно, она его любила. Но зачем она рассказывала об этом мне? Странно.

9-го.

Я понимаю — когда Мама говорит о Соловушке (так она называла Орлова), она хочет показать мне, что он любил только ее. Или, может быть, она думает, что его любовь ко мне была таким пустяком, о котором не стоит и говорить. Странно.

Но о Соловушке мне хотелось бы рассказать все. Я не думаю, чтобы кто-нибудь, когда-нибудь, прочел то, что я написала. А если даже и прочтет, то это будет уже после моей смерти и, вероятно, после смерти тех, о ком я пишу.

Если бы у меня была дочь, я дала бы ей прочесть мои тетради, чтобы спасти ее от возможности или от стремления сблизиться с царями. Это такая грусть! Точно тебя погребают заживо. Все желания, все чувства, все радости — все это принадлежит уже не тебе, но им. И ты сама уже не принадлежишь себе. Из всех подданных, я (свободная и любимая Мамой) более, чем кто-либо другой, лишена досуга (или свободы). Мама грустит — я должна быть с нею, Мама весела — конечно, мне приходится оставаться с нею, больна — она меня зовет; чувствует себя хорошо — не отпускает меня от себя.

Я не имею и не должна иметь привязанностей.

Я выслушиваю все, но сама не смею говорить. Кому и что скажешь?

Вот только записывать — это мой отдых. Это удается редко.

В субботу я вернулась раньше, налилась своего любимого чаю с медом и начала писать… За мной пришли. Мама была больна, посылали за доктором. Она должна была лечь… И смешно и грустно! Право же, это обидно: взять здорового, нормального человека и сделать из него игрушку!

23-го.

Я все собираюсь писать о Соловушке и все отрываюсь… Ура! Я свободна до субботы. Почти два дня!… Ура!..

О, мой Соловушка! И ты, ты обманул меня!.. По доброй ли воле, или тебя принудили?

Когда мы встретились, мне было 16 лет. Другие в эти годы только издали, по наслышке, знают о том, что называется любовью, настоящей любовью, не той, о которой читаешь в книжках. Сестра и тетка[94] могут подтвердить тебе, что я ни о ком не хотела ни знать, ни слышать. Я была так счастлива… Но он меня не замечал… Потом он женился, приобретал связи и….[95]. Графиня Стенбок-Фермор, его жена[96], дала ему все. Забавно: все это могла бы дать ему женитьба на мне. Но этого не случилось.

Я встретила его уже молодой девушкой на придворном балу. Он был вдовцом, я — взрослой девушкой. Какое счастье охватило нас! Детская любовь превратилась в настоящую… Но не прошли еще и первые дни счастья, как на горе его увидела Мама… и полюбила. (Она говорит, что это её первая такая сильная любовь).

Любил ли он ее — не знаю, но кто может уйти от любви царицы? Он говорил, что страдал от нашего разрыва. И это правда… Он обидел меня еще и тем, что говорил, что я нравлюсь царю… Какая гадость! Этим он хотел меня утешить или оправдать себя.

Мама нуждалась в близком человеке, который мог бы покрывать ее, нужна была ширма. И этой ширмой она сделала меня. По своей любви ко мне. Она говорила, что видела меня во сне, и что во сне я ее спасла. За это она вознаградила меня по-царски: не во сне, но наяву совсем просто, она отняла у меня моего дорогого.

И вот, когда Соловушка был с Мамой, она предложила мне выйти замуж за Вырубова[97]. Он служил в походной канцелярии. Это давало мне возможность всегда быть с ними. Мой муж не слишком мне нравился, да и никто не мог мне нравиться, так как я любила другого… А этот другой… на моих глазах он ласкал… любил…

Мама была виновницей моего замужества… Мама дала мне понять, что это было неизбежно. Тут умеют сказать: «Проглоти этот кусок, или ты им подавишься!»… Да, так и случилось…

Теперь я была замужней женщиной, и дом мой мог служить местом для свиданий. Мама любила меня, так что никто не удивлялся этому проявлению её привязанности. Мы были женаты уже год. Это было в Петергофе. Муж, помня мою молодость, ревновал к прошлому. Это бывало из-за Соловушки, который…[98]. Это была ложь. Соловушка оставался верен Маме. В этом отношении он её очень боялся и говорил, что в любви она может быть страшнее, чем в гневе.

Было 11 часов вечера. Мамина карета только-что отъехала. Соловушка обыкновенно уходил через балкон минут десять спустя и шел по направлению к гим…[99].

В этот вечер Мама была особенно жестока: я должна была охранять любовь того, кто меня когда-то любил…. Я отпустила Зину[100] и Берчика[101] и сидела одна. Вдруг — звонок. Я узнала звонок мужа. Я крикнула Соловушке, он мог еще выпрыгнуть в окно. На столе остались его перчатка и хлыст. Муж вошел и нервно и быстро прошел к себе. Потом вернулся. Увидел перчатку и хлыст. И вскипел:

— Чья это перчатка? Чей хлыст?

Я молчала.

— Здесь был Орлов?

— Да, был.

— Б…! — крикнул он и дал мне пощечину.

Я хотела что-то сказать, но он так толкнул меня, что я ударилась о выступ печки. На мой крик прибежала Зина.

Что могла я сказать моему мужу? Могла ли выдать ту, для которой он приходил? Могла ли простить пощечину, которой не заслужила? Могла ли я жить с человеком, которого не любила и который меня оскорбил?