Евгений Толкачев - Марьина роща

• Название: Марьина роща
• Автор: Евгений Толкачев
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1960

«Марьина роща» — первое крупное произведение журналиста. Материал для него автор начал собирать с 1930 года, со времени переезда на жительство в этот район. В этой повести-хронике читатель пусть не ищет среди героев своих знакомых или родственников. Как и во всяком художественном произведении, так и в этой книге, факты, события, персонажи обобщены, типизированы.

Годы идут, одни люди уходят из жизни, другие меняются под влиянием обстоятельств… Ни им самим, ни их потомкам не всегда приятно вспоминать недоброе прошлое, в котором они участвовали не только как свидетели-современники. Поэтому все фамилии жителей Марьиной рощи, упоминаемых в книге, изменены, и редкие совпадения могут быть только случайными.

---

— Я не завидую. Я добьюсь.

— Вот как? Что ж, ты молодец… А мне, значит, советуешь в мастеровые идти?

— Как это в мастеровые?

— Полы подметать? Пыль за тобой вытирать? Черную работу выполнять? Или на машине на вашей учиться чулки вязать?

— Что ж, работа разная бывает… Ты что, сердишься? Я не хотела тебя обидеть… Вот есть работа чистая — на склад, в контору…

— В контору? — задумчиво повторила Валя и замолчала. Потом жалко заплакала: — Вы меня спасли… Я должна все терпеть… конечно, я…

— Да что ты, Валюша, да что ты? — засуетилась Настасья Ивановна, в первый раз в жизни бросив на Марфушу гневный взгляд. — Да никто и не думает этого! Да живи, пожалуйста, как хочешь.

А на улице сказала Марфуше:

— Нехорошо, девка, не ожидала от тебя.

Марфуша промолчала, но на сердце образовался рубчик.

Потом пошли события. Валя искала работу, все не находила по вкусу. Затем объявила: «Нашла» — и поступила в районную студию сценического искусства. С какой гордостью принесла она первый паек, как целовала Настасью Ивановну и даже прохладную Марфушу, как благодарила их за поддержку. Настасья Ивановна расплакалась от умиления, а Марфуша радостно твердила:

— Вот и хорошо! Вот и хорошо!

Занималась Валя по вечерам. Это было даже удобно: днем сидела дома она, вечером — Настасья Ивановна; Марфуша задерживалась до ночи то на учебе, то в завкоме, то по комсомольским делам.

Однажды Настасья Ивановна сказала Марфуше:

— Теплынь-то какая! Знаешь, что я надумала, девушка? Давай переедем в другую комнату, а эту Валюшке отдадим.

— Вот новости! Почему такое?

— Ну как же, ей простор нужен, заниматься. Может, мы ей мешаем?

— Пусть тогда она переходит. Две комнаты пустые, занимай любую.

— Да, знаешь, она привыкла… Это ведь ее комната прежде была…

— Просила? — прямо задала вопрос Марфуша.

— Просила, — опустила голову Настасья Ивановна.

Марфуша пожала плечами:

— Мне-то что, я хоть совсем уйду.

— Ой какая! — вскинулась Настасья Ивановна. — Да что вы друг на друга фырчите, девки?

— Я не фырчу. А разве она…

— Ладно, ладно, давай по-хорошему, Марфуша. Столовая даже еще лучше, с балконом.

— Холод от него, от балкона.

— А мы тряпочкой заткнем, тряпочкой.

— Соглашательница вы, Настасья Ивановна.

— Ты мне, Марфа, таких слов не говори! Я не соглашательница, я — рабочая. И муж мой был рабочий, и сын рабочий…

— Милая моя, Настасья Ивановна, простите вы меня! Ничего я плохого не хотела… Пошутила я словом-то.

— Не всяким словом шути. Это слово позорное.

Когда Настасья Ивановна пришла в домком оформлять переселение жильцов в квартире, сонная домкомша на все согласилась, только предупредила:

— Намаетесь с отоплением. И ремонту никакого не будет.

— Да мы как-нибудь…

— Ваше дело… Постой, твоя фамилия, значит, Талакина?

— Талакина.

— Как будто письмо тут тебе было. Давно валяется. — Она пошарила в ящике. — Или не было? Чтой-то забывать я стала… А может, куда бросили? Давно будто лежало… А может, и не было…

Никакого письма не нашлось.

Как-то весной Настасью Ивановну вызвали в проходную:

— Тетя Настя, там тебя какой-то молодой человек спрашивает.

Захолонуло сердце. Схватила за руки девушку:

— Какой, какой?

— Что ж я его — рассматривала? Худой, хромает.

Не помня себя бежала Настасья Ивановна. В проходной — Ваня Федорченко. Вырос, все такой же худой, щеки ввалились, но веселый.

— Милый ты мой!

— Успокойтесь, Настасья Ивановна, голубушка! Сядем, а то мне…

— Вот сюда, сюда, на скамеечку…

— Как хорошо, что я вас увидел. Вас Леша разыскивает…

— Ах! — И клонится, клонится к полу женщина.

— Помогите! Ей плохо!

— Нет, ничего, ничего, — шепчет. — Леша! Сынок!.. Ну, говори, говори…

— Успокойтесь, Настасья Ивановна.

— На-ка воды, тетя Настя… Поддержи ее, Саша.

— Ничего, ничего, девушки, милые… Сын, сын нашелся… — И слезы и вода капают с подбородка.

Вечером вместе сочиняли ответ Леше.

«Милый друг Леша! Пишу тебе, а рядом сидит твоя мама, Настасья Ивановна. Она вполне здорова, каждый день, каждый час вспоминает тебя, велит написать, что всегда верила, что ты жив, и ждала тебя. Теперь ты тоже можешь успокоиться. Что касается твоих писем, то она ни одного не получила, должно быть, пропали в пути. Ну, все это позади, она ждет тебя, обнимает и плачет от радости.

О бывших друзьях знаю мало. Володя Жуков года два назад уехал, Ваня Кутырин тоже. Сережа Павлушков служит в Красной Армии, изредка пишет матери, что жив. Хуже с Петей Славкиным: он попался на какой-то нехорошей истории в темной компании. Я служу, учусь понемногу, хотя занятия сейчас идут трудно. Отец мой постарел, но бодрится, работает с упоением; его выдвинули по общественной линии, он очень этим гордится. Мать прихварывает, но по-прежнему заботится о нас. Тебя хорошо помнит, шлет тебе свой материнский поцелуй. Напиши, как ты, где, кем… Ждем.

Две матери и верный друг Ваня».

* * *

Во двор вошел военный. Его суконная буденовка видала виды. Обмундирование чистое, ладное, в петлицах — кубики, а на груди — какой-то диковинный орден вроде звезды. Военный осмотрелся и неуверенно пошел к покосившемуся крылечку двухэтажного серого домика, ткнулся в дверь нижней квартиры, увидел замок и замер в раздумье. Сверху послышался топот босых ног, свист, и по перилам прямо на военного съехал встрепанный паренек.

— Ну, здравствуй, — серьезно сказал военный.

— Здравствуй, — ничуть не удивился паренек. — Ты к кому?

— Павлушковы здесь живут?

— Это бабка-то? Здесь. Только ее нету.

— Где ж она?

— А в кооперативе.

— Служит там?

— Ну да… А что это у тебя на груди такое?

— Это орден, брат. А дедка жив?

— Какой дедка?

— Павлушков, Сергей Павлович.

— Эка хватился, давно помер.

— А как давно?

Парень что-то посчитал, потом сознался:

— Не знаю. А зачем он тебе?

— Как бы мне бабку повидать?

— Зачем тебе бабку?.. А как твой орд… ордер называется?

— Называется Красное Знамя… Где мне все-таки бабку найти?

— Я ж тебе толкую, что она в кооперативе. Позвать, что ли?

— Вот хорошо бы.

— А дашь ордер посмотреть?

— Смотри, только снимать не буду, он привинчен.

— Ишь-ты… не по-русски написано…

— Ну конечно. Это орден азербайджанский.

— Какой, какой?

— Азербайджанский. Есть за Кавказом такая страна. Там добывают нефть, ну, керосин… Захватили было страну иностранцы, но мы их прогнали.

— За это тебе и ордер дали?

— За это. Ну, дуй за бабкой!

— Я мигом.

Действительно, он скоро вернулся. За ним шла еще бодрая, крепкая женщина. Она посмотрела на военного и неласково спросила:

— Вам кого?

— Мама! Это я, Сережа.

Женщина недоверчиво осмотрела его, покачала головой, подумала и сказала:

— Панька, беги в лавку, скажи Софье Митревне — сын прибыл. Заходи, Сережа.

Вся мебель была снесена в одну комнату и громоздилась хаотически. Остальные три комнаты пустовали. Там обильно развелась паутина и всякий мусор.

— Отбирать хотели, — пояснила мать. — Пусть отбирают, куда мне? Только никто не идет отбирать-то.

Сережа не знал, куда положить снятую буденовку, подумал и взял под мышку:

— Когда умер отец?

— На Покров три года будет. Вскоре как ты уехал, мы лавку бросили, он заскучал и помер.

Помолчали.

— Как же вы живете, мамаша?

— Работаю в кооперативе на Шереметевской. Уборщицей. На питание хватает… У хлеба живем. Кое-что продала. Я, Сережа, человеком стала, как с лавкой развязалась, а то сумасшедшая была. Помнишь?

— Помню. Верно, лучше выглядите, хотя и постарели.

— Хочу я, Сережа, вещи отсюда выкинуть, а то душно. Куда они?

— Правильно, мамаша, — усмехнулся чему-то сын.

— А что ж? — вызывающе протянула мать. — Нельзя, что ли? Да я всю эту требуху подожгу! И никого не спрошу, да!

— Да жгите на здоровье, — равнодушно ответил сын.

Снова помолчали.

— Что же вы не спросите обо мне, мамаша?

— А что спрашивать? Вижу. Здоров, слава богу, советский мундир носишь. В партию-то записался?

— Нет.

— Что ж так? Кто половчее, все туда норовят.

— Значит, я не ловкий, мамаша…

— Ты надолго в Москву-то?

— Учиться, мамаша. Не знаю, как придется.

— Я к тому, что не знаю, куда тебя поместить. У меня, видишь сам, что творится… И вообще нельзя… Я… это… как тебе сказать?.. Ну, ты не маленький… понимаешь, замуж я вышла.

— Замуж?

— А что, нельзя?

Снова помолчали.

— Так я пойду, мамаша.

— Что ж, иди. Заходи когда… Ты вот что: сходи к товарищу своему, ну, хромой… как его… Ванька, что ли. Я его намедни видела.