Евгений Толкачев - Марьина роща

• Название: Марьина роща
• Автор: Евгений Толкачев
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1960

«Марьина роща» — первое крупное произведение журналиста. Материал для него автор начал собирать с 1930 года, со времени переезда на жительство в этот район. В этой повести-хронике читатель пусть не ищет среди героев своих знакомых или родственников. Как и во всяком художественном произведении, так и в этой книге, факты, события, персонажи обобщены, типизированы.

Годы идут, одни люди уходят из жизни, другие меняются под влиянием обстоятельств… Ни им самим, ни их потомкам не всегда приятно вспоминать недоброе прошлое, в котором они участвовали не только как свидетели-современники. Поэтому все фамилии жителей Марьиной рощи, упоминаемых в книге, изменены, и редкие совпадения могут быть только случайными.

---

— Куда прешь, рыло? Пьян, что ли?

И резкий толчок в грудь встряхнул Петра. Он заморгал и пришел в себя. Перед ним стоял молоденький офицерик в обтянутом мундирчике, и рука его в белой перчатке вновь замахнулась.

— Виноват, ваше высокоблагородие, — залепетал Петр. — Простите великодушно! Шел замечтамшись…

— То-то, замечтавшись, — сбавил тон офицерик. — Ну, шут с тобой! — И, явно довольный такой развязкой, проследовал дальше.

Дворник в фартуке с медной бляхой сметал с мостовой мусор в большой совок. Наблюдая, он приостановил работу и ухмыльнулся:

— Дешево ты отделался, парень. Намедни у нас вот тоже штатский офицера толкнул. Тот, ничего не говоря, вынул шашку, да как рубанет его поперек. Что кровищи было!..

Петр ничего не ответил, надел картуз и зашагал дальше. Никакой обиды он не испытывал. Так и должно быть. Вся жизнь построена по таким ступенькам. Внизу — мужик, темный, неграмотный, неловкий. Им командует городской мещанин, может его прижать, обдурить, шкуру содрать. А над мещанином — купец с деньгами да чиновник-начальник. А над ними — начальство побольше. Еще выше — графы и министры. Над всеми — царь, а над царем — только бог. Все правильно, и нужно подчиняться, на том мир стоит. И вдруг, уже на Цветном бульваре, усмехнулся. Вспомнил Петра Панкратьевича.

…Заходили в кулаковский трактир двое: толстый, важный, с львиной седой шевелюрой, и плюгавенький, незначительного вида. С ними был любезен угрюмый Кулаков, а глядя на него — и «шестерки». Садились приятели вдвоем, заказывал толстый и жужжал шмелем, а плюгавенький слушал, вздыхал и редко-редко вставлял слово. Видно, приживал у толстого.

Однажды плюгавенький пришел один. Петр, бойко скользя, подлетел к столику, смахнул салфеткой крошки и с пренебрежением спросил:

— Чего изволите?

Тот поднял на него близорукие глаза и тихо сказал:

— Стакан чаю. Без лимона.

Петр осклабился:

— Да нешто у нас чайная?

Посетитель молчал.

— Чудные вы, — продолжал Петр. — Ежели приятеля подождать, так и скажите, я не прогоню. А то — чаю! Сидите уж, ждите.

И отошел. Посетитель постучал по столику.

— Чего надо? — уже резче спросил Петр.

— Стакан чаю.

Петр хотел уже чертыхнуться — всякая голь над тобой издевается, но не посмел и доложил Кулакову:

— Вон тот маленький — гы! — чаю просит. Потеха!.. — и под суровым взором хозяина сразу подобрался.

— А ты не рассуждай, как овца, — спокойно сказал Кулаков. — Чаю — значит чаю. Я знаю, что ты думаешь, Петька, только ты глуп еще. Тот, толстый, — регент церковный, пьяница, пустой человек. А этот умник. Так и запомни. Живым манером лети наверх, скажи жене, чтобы заварила лучшего, моего лянсину, и неси сюда Петру Панкратьевичу. Ну, живо…

Никто толком не мог объяснить Петру, кто такой Петр Панкратьевич и в чем секрет его влияния. Арсений полагал, что он богатый человек, только прибедняется. Савка сделал страшные глаза и сказал, что это сыщик. Но все это были предположения. Петр видел, что плюгавенького уважают не напоказ, а по-настоящему. Иногда, кланяясь и смущаясь, подходили к нему спорщики и просили рассудить их. Судил Петр Панкратьевич, несомненно, умно, но как-то необычно. С мелкими житейскими делами к нему не обращались, не такой это человек.

Запомнился Петру его ответ, когда по какому-то случаю Петру Панкратьевичу изложили привычную схему сословных отношений: мужик — барин — начальство — царь — бог.

— Неверно вы смотрите. Сколько богов? Один. А царей? Ну, десяток. Начальства, конечно, побольше, бар еще побольше, а мужиков множество. И ежели это множество захочет, то ничьей не будет воли, кроме его воли. Вот вы удивляетесь, почему так не получается. И не получится, пока у множества много воль. А как будет одна-единая — получится. Все это понимают: и баре, и начальство, и цари. Вот насчет бога не знаю, не спрашивал…

Вот и сейчас вспомнил Петр это необычное суждение. Много — это значит сила. Вот много людей на улицах, а разве это сила? Вот нищий стоит. Его можно обидеть, так, ни за что, потом дать целковый, и он еще рад будет. Вот проехал кто-то важный; городовой подтянулся и отдал честь. Может этот важный городового, скажем, за ус дернуть или по носу щелкнуть? Вполне может, и городовой не пикнет: из графских ручек удостоился. И верно. Никакой обиды тут нет. Так и положено…

Уже не задумываясь, Петр шагал дальше… Вот грязный Самотечный прудок, за ним — Екатерининский парк с раздумчивыми дорожками и тенистой горкой. Дальше— институт, а за крючковатым переулком начинается Александровская. Она уже здорово обстраивается, появились кирпичные дома. Здесь начинают чаще ползти пассажирские линейки и трюхать желтоглазые Ваньки на безответных своих клячах. А вечером звонко про-цокает рысак, легко неся лакированную пролетку на резиновых шинах: какой-нибудь богатей возвращается из города.

А за Александровской, за Сущевским валом — конец города, начало Марьиной рощи. Это сразу видно. Мощеная улица всего одна. Пылища непродыхаемая летом и сугробы зимой. Ни освещения, ни водопровода, о канализации и говорить нечего. Пустыри с застойными, цветущими лужами; здесь часто плавают, пока не сгниют, трупы собак и кошек, сюда экономный хозяин тайком вывозит всякий мусор: не платить же за вывоз по пятаку за колымажку, проплатишься, пожалуй!.. И над всей рощей вонь от выгребных ям, въедливая днем и густейшая ночью. Люди привыкли к ней, не замечают как будто.

* * *

Сваха свое дело тонко знала. Челноком сновала между Замоскворечьем и Марьиной рощей и устроила вторую встречу суженых. Расфранченный, в серой тройке и новых ботинках, которые невыносимо жали, приехал Петр на Сокольнический круг. Здесь в гулком царском павильоне вечером будет концерт оркестра Большого театра под управлением иностранной знаменитости. А до семи часов пускают без билетов.

Вокруг павильона по широкой песчаной аллее гуляли разодетые дачники и публика из «средних».

Пошли. Впереди Петр и она, чуть позади мать невесты с деловито нашептывающей свахой. Петр был смущен, не раз собирался прервать тягостное молчание, но дальше покашливания дело не шло. Она шла рядом, опустив глаза, скромная, приятная, загадочная… А ботинки жали невыносимо. Петр решился.

— Век бы не уходил от вас, так мне с вами приятно, — смущенно проговорил он. — Счастье-то ведь какое!.. Только нельзя мне долго сейчас: дела-с… Может, позволите в другой раз?..

— А вы приезжайте к нам, — простодушно сказала невеста.

Точно в угаре, простился Петр и, только сидя на империале конки и сняв ботинок, понял, что жестоко нарушил этикет встречи. А какие глаза у Вареньки, он так и не рассмотрел.

Но ошибка обернулась в его пользу. Сваха легко убедила Татьяну Николаевну, мать невесты, что смутился Петр от больших чувств. И мать спросила невесту:

— Ну, а ты что скажешь?

— Это моя судьба, маменька, — убежденно отвечала девушка.

— Вон, видала? — Мать покачала головой. — В наше время мы годами сохли, суженого в кои-то веки видели, а тут увидела — и сразу на тебе, готово: судьба.

— А может, верно судьба, Николаевна? — задушевно вздохнула сваха.

— А может, и судьба, — согласилась та. — Мы жили по-своему, молодые хотят по-своему, — и, перекрестясь, добавила: — Ладно, завтра, благословись, с отцом разговор заведу.

Но разговор с купцом второй гильдии оказался нелегким.

— Да ты что? Трактирщика мне в зятья предлагаешь? Из Марьиной рощи?

Неизвестно, что было бы дальше, но в этот миг вошла заплаканная Варя и деревянным голосом сказала:

— Папенька, это судьба моя! Как хотите. — И зарыдала.

Весь вечер Андрей Иванович не говорил с домашними. Сидел у себя, щелкал на счетах, совещался с приказчиком. Промолчал и ночь. А утром, собираясь в лабаз, спросил:

— Что Варвара?

— Известно что, плачет.

— Скажи: довольно! Зовите вашего трактирщика, посмотрю.

После свидания с Петром Андрей Иванович кратко сообщил жене:

— Неплох парень, толков, коммерческий ум; капитала нет, но на размах тянет. Не липкий какой-нибудь, не ластится, как щенок. И знаешь, с характером: не хочет свое дело бросать. «Вы, говорит, в своем деле царь и бог, а я хоть и маленький человек, но свое дело люблю. Торговать по-вашему не умею, у меня свои планы». Сильный! Такой зять мне подходящий.

— Это как же? — всплеснула руками Татьяна Николаевна. — Это что же? Значит, у нас жить не хочет? Значит, Варюша, наша голубка, из родительского дома улетит? Никогда этому не бывать!

— Замолчи! — прикрикнул муж. — Не понимаешь сама, что несешь, мать. Ты, что ль, замуж выходишь или дочь выдаешь? Меня попрекала, а сама дуришь. Есть мое согласие — и конец! Пускай живут отдельно; даже лучше — не поссоримся.

Свадьбу сыграли со всеми церемониями, с большой родней невесты. Со стороны жениха была только мать и держалась скромно, достойно. Молодые уехали на Волгу; только на пароходе Петр рассмотрел, что глаза у жены серые, томные, и светится в них та теплота, что обещает впереди крепкую любовь и безбурное житье. И не знал, того ли ему хотелось…