Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний

• Название: Стая воспоминаний
• Автор: Эдуард Корпачев
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

Читателю хорошо знакомы книги Эдуарда Корпачева «Горький дым», «Конный патруль», «Двое на перроне», «Нежная душа», «Трава окраин» и другие.

Повести и рассказы, составившие сборник «Стая воспоминаний», разнообразны по темам, его герои — врачи, инженеры, художники. Всех их отличает неуспокоенность, стремление к правде в каждом поступке, желание пробудить все лучшее в себе и в людях.

---

— Леша! Леша-придурок! — началась перекличка в вагоне, и люди словно вмиг поглупели оттого, что пожаловал к ним лукавый дурачок, играющий всю жизнь на губной гармонике.

Пожилой дурачок, выглядевший в ношеном джинсовом костюмчике старым пижоном, медленно брел против движения поезда, постреливая маслеными карими глазками направо-налево и даже кланяясь испуганным пассажирам, точно сознавая, что он всем знаком и что быть душой общества — его вечный удел. Разумеется, когда играешь на губной гармошке, то заняты обе руки, и тут никакой речи не может быть о протянутой шапке, и поэтому у Леши-придурка отвороты карманов пиджака всегда были пристегнуты булавкой к подкладке, и если кто-нибудь совершал поспешное движение пальцами над отверстым карманом, странствующий гармонист артистично не замечал ничьих ухищрений, ничьих подачек. И когда Зи приходилось слышать мелодию нищеты в пригородном поезде, когда она смотрела, напрягаясь, как он брел, неся свою песенку и осмысленно и весело косясь по сторонам, ей всегда чудилось, будто этой меланхоличной мелодией кто-го хочет встревожить ее и напомнить о возможной беде, вот так расхаживающей по вагонам, по городам, по свету.

Певец в молодежных джинсах деликатно прервал мелодию на излете и повернулся к хмурому насупившемуся мужчине с распадающейся веером челкой, побитой кристаллами седины:

— Женя Рысковец! Спать-спать по палатам! Помнишь детдом?

И по тому, как этот хмурый мужчина с искрящейся серебром челкой молниеносно мотнул головой, отрицая свою принадлежность к племени сирот, Зи тотчас догадалась, что пожилой дурачок не обманулся, и тоже нахмурилась, впервые опасаясь, как бы Леша не узнал и в ней девочку из детского дома, хотя прежде это ей не грозило, потому что она сама с трудом узнавала себя на фотографии той поры и удивлялась, какой была дикой, тощей, невзрачной, какой-то козочкой в суконном пальтеце.

Казалось, весь вагон тревожно дожидался диалога взрослых сирот, и чем упорнее молчал тот, кого окликнул непосредственный Леша, тем очевиднее становилось, что они оба из одного гнезда, и тогда музыкант осторожно, точно сладкий ломоть, обеими руками поднес ко рту гармошку и чувствительным мотивом распрощался с немотствующим свидетелем своей прежней, разумной жизни.

Зи тоже стыдилась прошлого, бедности и голода, и понимала мужчину с рассыпающейся челкой, едущего наверняка с работы домой, в какой-нибудь крашеный рай на одном из ближайших полустанков, и не пожелавшего предаваться унизительным воспоминаниям в обществе вечного странника, обретшего временную ясность. Что светлого в той поре, если ты никогда и ни разу не слышала, как называют тебя дочкой, доченькой? И коль быть беспощадной в своих откровениях, то разве не для того, чтобы полностью отказаться от грустного детства, едет она в Жучицу, где впалая чешуйчатая драночная кровля с вкраплениями малахитового мха когда-то оберегала ее сны в тесной, переполненной палате?

Словно усыпленные мелодией, бродящей по вагонам, пассажиры безмолвствовали до самой Жучицы, а едва показалось вокзальное здание банальной архитектуры — тотчас ринулись из вагона по вертикальным ступенькам, скорее на перрон, точно это был побег от раздражающих воспоминаний о детстве.

Зи узнавала Жучицу, а Жучица не помнила ее: никто не поклонился ей под уличными кленами, состарившимися с той поры. А так помнились ей считанные магазины, названные жителями Жучицы своеобразно: «Третий», «Двадцать пятый», «У Овецкого»! Эта лавочка «У Овецкого», чье название утверждало навечно фамилию узколикого и всегда грустного ее заведующего, вспомнилась ей потом в Париже, когда она стояла, познавая очередной миг счастья, возле тамошнего русского ресторана «У Максима», самого фешенебельного, по слухам…

Пока ехала сюда, более всего опасалась одного возможного убийственного вопросика: а почему раньше не затевала этого двухчасового путешествия, почему скрывалась столько лет? Наверное, такой прямолинейный и нетактичный вопрос и не вырвется у Натальи Ивановны: всему детдому она раздала в тот год немало одежды, оставшейся от двух дочерей. В самом конце войны ушли они на фронт и не вернулись. Могла ли помнить Наталья Ивановна, кому дарила одежду своих дочерей, если дочери все еще возникали перед ее влажными глазами именно в этой одежде? Но все-таки сядут теперь они, две женщины, и поглядят в глаза друг другу, радуясь тому, что обе живы, и никаким вопросиком не смутит ее старушка, да гостье все равно придется спасаться ложью, объясняя затянувшуюся на десятилетия паузу. И всякая ложь, какой бы тонкой ни была, не оправдает столь долгую паузу, и надо тогда исповедоваться перед старушкой в том, что с годами вина перед нею, тоже как бы осиротевшей и не увидавшей своих дочерей в лучших женских нарядах, становилась все более осознанной. Но ведь и это признание еще не будет полной правдой, и никак не удастся тебе предстать страдающей, одержимой чувством глубокой вины, и старушка многое поймет, глядя на твое спокойное кругленькое лицо с детским носиком, на твой парижский костюм, удачно скрывающий полноту!

Память наша прихотлива, и вот ее каприз: не тот пойменный, приднепровский выгон, бескрайней зеленой пустыней подступавший к дому Натальи Ивановны, словно выскочившему за пределы города, вставал сейчас перед глазами Зи, не та живая, лозняковая изгородь, очертившая геометрической фигурой оазис двора, и не тот густой цветущий букетик сада, словно преподносимый городом всей природе, а почему-то отчетливо являлась пропахшая домашним хлебом кухня, где масляная краска пошла волдырями, этой завязью будущих хрупких лепестков стены, и где на зеленой клеенке нежные салатовые кружочки разводов от стаканов с кипятком. Здесь на кухне, стены которой еще в давнюю пору готовы были украситься абстрактной лепкой времени, и коснется она закостеневшей сухой прохладной руки Натальи Ивановны, сверху уже лаковой от старости.

Да все же ошиблась Зи в своих предположениях и увидела некий подвох времени в том, что Наталья Ивановна не только не состарилась, а предстала удивительной женщиной, способной на такие эксцентрические поступки, которые словно опровергали ее преклонный возраст.

Наталья Ивановна не опиралась на клюку.

Наталье Ивановне вовсе не нужен был посох, которым древние люди ощупывают землю на каждом шагу и точно ищут самый удобный вечный приют.

Наталья Ивановна не влачилась согбенной и немощной старушкой, и лицо ее не напоминало своим цветом желтизну печенья, и взгляд ее не говорил о непременном поражении человека.

Наталья Ивановна была на коне!

Пусть это была старая соловая лошадь, но все же верхом на лошади появилась перед Зи пожилая всадница.

Зи лишь успела сбежать по отвердевшей глинистой дорожке со следами усохших дождевых руслиц, по этой дорожке, веселым зигзагом струящейся в порослях водяного перца и впадающей в знакомый оазис, как тут же со стороны низинного и влажного на вид, темного выгона показалась старая амазонка, ехавшая шагом и опасливо оглянувшаяся по сторонам перед тем, как соскочить с лошади.

И это была Наталья Ивановна, и это она разъезжала верхом на лошади в свои годы.

— Наталья Ивановна! — застигнутая врасплох, испуганная нежданным появлением старушки на лошади, воскликнула Зи так, точно звала на помощь. — Простите, я не сообщила о приезде. Простите, не дала телеграммы…

— Не только не дала телеграммы, но даже и не писала, — прервала Наталья Ивановна, возможно просто ради шутки или на всякий случай, потому что не узнавала ее и смотрела строго, наверняка раздосадованная тем, что застигли, как ни береглась, верхом на кляче.

— Я в самом деле ничего не писала о себе, — пролепетала Зи, стараясь улыбнуться. — Но я ваша, вы меня спасли, Наталья Ивановна, от холода. Когда наш детдом обратился к гражданам Жучицы, чтобы помогли обуть-одеть детей к зиме, вы мне подарили пальтишко.

На сухом лице Натальи Ивановны глаза сощурились и поголубели, выдавая молниеносный рейд мысли в прожитое, в даль прошлых лет, и несколько мгновений стройная старушка отсутствовала в настоящем времени.

— Теперь приехала благодарить? — в задумчивости спросила прокуренным голосом Наталья Ивановна, с трудом возвращаясь из прошлого. — Нет, не припомню. Пальтишко? Но я все время дружила с детдомовцами. Пишут и приезжают. Дети всегда окружают меня. Эту лошадь я собираюсь купить для детей всей нашей окраины. Ее выбраковали в ремонтной конторе. А это значит: лишний хомут в ремонтной конторе. И Ахромеев, конюх конторы, мой сосед, привел эту клячу домой. Теперь торгуемся, у кого будет кляча — у меня или у Ахромеева. Мне надо было убедиться, что на кляче еще и верхом можно проехаться. Что для ребят эта лошадь — целое лето радостей.

Казалось, Наталья Ивановна пустилась в обстоятельные россказни ради того, чтобы можно было ронять не задумываясь повествовательные, бегущие непрерывной цепью фразы и при этом читать все, что мелькнет на лице гостьи, и попытаться составить свое мнение о ней до того мгновения, пока не кончится монолог. И вот, уже наверняка нафантазировав определенный образ женщины, возникшей перед ее оазисом, Наталья Ивановна погладила лошадку по храпу и пропустила сквозь пальцы зашуршавшую гриву, подбрасывая затем на ладони ком серых волос.