Гилберт Честертон - Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)

• Название: Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)
• Автор: Гилберт Честертон
• Жанр: Классический детектив

Гилберт Кийт Честертон – писатель, поэт и мыслитель, одна из крупнейших фигур в мировой литературе и признанный мастер детективного жанра. Он оказал существенное влияние на лучших представителей этого жанра, в том числе и на Агату Кристи.

Мировую славу Честертону принес цикл рассказов о патере Брауне, застенчивом и неприметном священнике, который совершенно не похож на детектива, но благодаря своему аналитическому уму и пониманию человеческой психологии способен раскрыть самое запутанное преступление.

Когда следователи становятся в тупик, патер Браун неизменно находит разгадку, поражая всех своей мудростью и в то же время проповедуя надежду, мужество и доброту.

---

Гилберт Кийт Честертон Смерть и воскрешение патера Брауна

Смерть и воскрешение патера Брауна

Был период, в течение которого патер Браун пользовался громкой славой, отнюдь его не радовавшей. Газеты кричали о нем, еженедельники полемизировали из-за него; в клубах и гостиных, преимущественно американских, оживленно, хотя и неточно рассказывали о его подвигах. Каким бы нелепым и невероятным это ни показалось всякому, кто знал священника, – его приключения служили даже сюжетом для коротких рассказов, печатавшихся в еженедельных журналах.

Странно, что этот блуждающий сноп прожектора нащупал его в самом глухом или во всяком случае отдаленном из тех многочисленных уголков земного шара, которые служили ему местом пребывания. Он как раз был послан в качестве миссионера, или приходского священника, в одну из тех областей северного побережья Южной Америки, где страны-лоскутки то непрочно прилепляются к европейским державам, то начинают усиленно грозить, что превратятся в независимые республики под защитой исполинской тени президента Монро[1].

Жители этих стран были в основном краснокожие и темнокожие, словом, испано-американцы и главным образом индейцы; но попадались и значительные, все расширяющиеся прослойки американцев северного типа, а также англичан, немцев и прочих.

Началось все с того, что некий приезжий из последней категории, совсем недавно высадившийся на берег и очень раздосадованный исчезновением одного из своих дорожных мешков, подошел к первому попавшемуся ему на глаза зданию с примыкающей к нему часовней, которое оказалось домом миссионера. Вдоль дома тянулась веранда, которую окружал ряд столбов, обвитых черными виноградными лозами с угловатыми, красными в эту осеннюю пору листьями. За столбами восседали, также в ряд, несколько человек, почти столь же неподвижных, как и сами столбы. Их широкополые шляпы и немигающие глаза были черны, а цвет кожи наводил на мысль о красном дереве тамошних лесов. Многие из них курили длинные, тонкие сигары, и во всей группе только дым и шевелился.

Приезжий, по всей вероятности, принял всех сидевших за туземцев, хотя многие из них гордились своим испанским происхождением. Впрочем, приезжий вообще не склонен был проводить тонкие различия: испанцы, краснокожие – не все ли равно! Как только он решил, что эти люди – туземцы, он настроился игнорировать их.

Журналист из Канзас-Сити, он был худощавым, начинающим лысеть мужчиной, с носом, который английский писатель Меридит назвал бы предприимчивым; казалось, этот нос нащупывает путь и шевелится, как хобот муравьеда. Фамилия его была Снейт; родители, по каким-то неведомым соображениям, нарекли его Солом – это обстоятельство он по возможности тактично скрывал. В конце концов он пошел на компромисс и стал называться Полом, хотя далеко не по тем причинам, которыми руководствовался апостол Павел, просвещавший язычников. Напротив, поскольку ему приходилось иметь дело с подобными вещами, имя гонителя подошло бы ему больше, ибо к организованной религии он относился с пренебрежением, которое можно позаимствовать скорее у Ингерсолла, чем у Вольтера.

Эта-то черта – не из самых главных в его характере – заговорила в нем, когда он очутился лицом к лицу с домом миссионера и группой людей на веранде. Беззастенчивое спокойствие и невозмутимое равнодушие последних разожгло в нем безумную жажду действия. И, после того как ему не удалось добиться определенного ответа на свои вопросы, он сам взял слово. Стоя на самом солнцепеке, в панаме и щеголеватом костюме с иголочки, с крепко зажатым в руке дорожным мешком, он заговорил, обращаясь к людям, сидевшим в тени. Он начал с громогласного объяснения – на случай, если такие мысли прежде их не посещали, – объяснения, почему они ленивы, грязны и чертовски невежественны, хуже тех животных, что не выдерживают борьбы за существование и погибают. По его мнению, всем этим они были обязаны пагубному влиянию священников, из-за которых они обнищали и пали настолько низко, что теперь могли только сидеть в тени да курить, ничего не делая.

– Какой же вы мягкотелый сброд! – говорил он. – Позволяете этим фиглярам запугать вас только потому, что они ходят в своих митрах и тиарах, в золотых ризах и прочей ветоши и глядят на каждого так, будто он пыль у них под ногами! Они способны одурачить вас коронами, да балдахинами, да святыми зонтами! Все из-за того только, что напыщенный старикашка – первосвященник какого-то Мумбо-Джумбо – держит себя так, словно он царь земли. А вы что же? На кого вы похожи, простофили вы несчастные?! Говорю вам: вот почему вы пятитесь назад к варварству, не умеете ни читать, ни писать, ни…

В это время из дома торопливо вышел первосвященник, не очень-то смахивавший на царя земли, а скорее похожий на бесформенную подушку, на которую надели подержанное черное платье. На нем не было тиары (если допустить, что он таковую вообще имел) – ее заменяла потрепанная широкополая шляпа, мало чем отличавшаяся от шляп испанских индейцев и к тому же съехавшая на затылок.

Он уже собирался заговорить с неподвижными туземцами, как вдруг заметил незнакомца и поспешил спросить:

– О! Чем могу служить? Не угодно ли вам зайти?

Мистер Пол Снейт вошел в дом. И с этого момента его запас сведений стал быстро пополняться. Надо полагать, инстинкт журналиста одержал в нем верх над предрассудками – это часто наблюдалось у бойких представителей его профессии. Он задал основательное количество вопросов, ответы на которые крайне заинтересовали и удивили его. Он узнал, например, что индейцы умеют читать и писать – их этому научили, но что читают и пишут они лишь в тех случаях, когда этого нельзя избежать, так как предпочитают более непосредственные способы общения. Эти странные люди, восседавшие на веранде так неподвижно, что ни один волос у них не шевелился, умели, как оказалось, трудиться в поте лица на земле, в особенности те из них, которые были больше чем наполовину испанцами. Журналист с удивлением услышал, что у них есть клочки земли, действительно составляющие их неотъемлемую собственность. За это последнее нововведение туземцы, видимо, держались упорно. Но и патер Браун сыграл тут некоторую роль. В этом выразилось его вмешательство – в первый и последний раз – в политику, и то чисто местного масштаба.

Недавно эти края посетила одна из тех эпидемий атеистического и почти анархического радикализма, которые время от времени вспыхивали в странах латинской культуры; они зарождались в большинстве случаев в виде какого-нибудь тайного общества и заканчивались почти всегда гражданской войной. Лидером партии иконоборцев был здесь некий Альварес, авантюрист довольно колоритного вида, по национальности португалец, а по слухам – наполовину негр. Он возглавлял целый ряд лож и храмов для посвященных, которые в этих странах даже атеизму придавали характер мистицизма.

Лидером консервативной партии было лицо куда более заурядное – весьма состоятельный человек по фамилии Мендоза, владелец нескольких фабрик, человек почтенный, но для роли героя не очень-то подходящий.

Согласно общему мнению, дело партии, стоявшей на стороне закона и порядка, было бы окончательно проиграно, если бы она не приняла тактику, которая имела все шансы стать популярной, – не начала поддерживать туземное население в его стремлении сохранить землю. Патер Браун отстаивал эту идею с самого начала.

Миссионер еще говорил с журналистом, когда вошел Мендоза, лидер консерваторов. Это был тучный смуглый человек с лысым грушевидным черепом и круглым, тоже грушевидным туловищем. Он курил пахучую сигару, но, войдя, отбросил ее несколько театральным жестом и поклонился, весь изогнувшись, хотя подобной гибкости от столь дородного джентльмена совершенно нельзя было ожидать. Он всегда следил за всеми своими движениями, в особенности перед лицом религиозных установлений. Будучи мирянином, он был даже больше церковником, чем сами церковники. Патера Брауна эта его манера всегда стесняла, особенно в частной обстановке.

«Должно быть, я антиклерикал[2], – с тонкой улыбкой говаривал патер Браун, – так как нахожу, что клерикализм был бы далеко не так опасен, если бы им не занимались миряне».

– Как! Мистер Мендоза! – обрадованно воскликнул журналист. – Мы, кажется, уже встречались? Не были ли вы в прошлом году на Конгрессе торговли в Мексике?

Тяжелые веки мистера Мендозы дрогнули – он узнал.

– Припоминаю, – произнес он с ленивой улыбкой.

– Сколько дел было обстряпано за каких-нибудь два часа! – продолжал Снейт. – Вам, кажется, Конгресс тоже пошел на пользу.

– Мне повезло, – скромно сказал Мендоза.

– И не говорите! – воскликнул с энтузиазмом Снейт. – Удача приходит к тем, кто умеет за нее ухватиться. А вы цепко ухватились! Однако… надеюсь, я вам не мешаю?