Николай Бораненков - Тринадцатая рота

• Название: Тринадцатая рота
• Автор: Николай Бораненков
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: О войне
• Год: 1972

Роман "Тринадцатая рота" — это сатирическое произведение. Действия в нем происходят то в войсках Гитлера, рвущихся к Москве, то в отрядах советских партизан. Оружием меткой фронтовой сатиры разятся фашистские захватчики и их прихвостни — бургомистры, старосты, полицаи.

Тринадцатая рота мирных строителей оборонительных рубежей в первый же день войны оказалась на западной границе в окружении. Тяжелое положение сложилось у людей. Ни оружия, ни боеприпасов. Свои части отошли далеко на восток… И тогда оставшийся за командира роты старшина Иван Бабкин, он же Гуляйбабка, создает так называемое "Благотворительное единение (общество) искренней помощи сражающемуся Адольфу" БЕИПСА, и под этим знаменем рота отправляется вслед за фашистской армией на восток.

---

— Рядовой Карке, отворите. Сейчас же откройте дверь! Поймите, что вы создали в лазарете аварийную обстановку. Вы слышите, Карке?

— Слышу, господин полковник. Так точно! Сейчас закругляюсь.

— Сколько минут вам надо для закругления?

— Сей момент! Сей момент, господин полковник.

— Мы ждем, Карке. Поторопитесь! Карке не только торопился, а скакал галопом. Выхватив из бокового кармана другой лист, он бегло писал:

"По моим предположениям, грабителей надо искать в тыловых частях армии. Мне помнится, что они что-то говорили о приказе ноль пятнадцать. Но могли быть и просто одиночные бандиты, решившие награбить себе побольше земли. Мерзавцы! Что им слезы какого-то рядового Карке? Что им с того, что он, оставшись без земли, может остаться без любимой жены? Они готовы всю Россию положить себе в карман. Таких хапуг, господин майор, мне не жалко, и если вы их поймаете и будете казнить, пригласите меня. Я первым влеплю в затылок грабителя пулю".

Раздался опять голос начальника лазарета. Вначале он был угрожающим, потом смягчился до вежливого уговора:

— Ну откройте, Карке. Войдите в положение своих собратьев. Им тяжко. Невмоготу. Снимите крючок. Ну что вам стоит? Мы вас не накажем. Напротив, я прикажу, чтоб вам дали фляжку шнапса.

Терять фляжку шнапса из-за двух-трех недописанных строчек Карке не хотелось. Он спрятал в подкладку лазаретного халата рапорт и снял крючок. Толпа натерпевшихся хлынула в туалет. Карке схватили под руки офицеры гестапо.

— Признавайтесь без проволочек. Что вы делали в туалете? — держа наготове лист бумаги и авторучку, спрашивал подполковник Румп — следователь гестапо по особо тяжким преступлениям.

— Я же сказал, господин следователь. У меня запор. Я просто долго сидел.

— Вы лжете, заметаете следы. Начальник лазарета видел в замочную скважину — вы что-то писали.

— Ничего я не писал. Я просто держал в руках листок бумаги.

— А авторучка зачем? Зачем держали в руках авторучку? Не ковырять же в носу вы ее с собой брали.

— Нет.

— Так отвечайте же! У нас есть предположение, что вы, уединившись в туалете, писали враждебную листовку. Писали вы ее? Признавайтесь!

— Нет.

— А вообще сочиняли вы там что-нибудь или нет?

— Да, сочинял.

У следователя глаза загорелись, как у карточного игрока, азартом. Высокий, тощий, с тонкой кадыкастой шеей он показался Карке похожим на гусака, увидевшего сидевшую на лукошке гусыню.

— Так, так, — забарабанил пальцем по столу Румп. — Говорите, все же сочиняли. А что? Кому?

Карке молчал. Он гадал: сказать этому гусаку о рапорте или нет? Делиться с ним своим горем или помолчать? Скажешь, поделишься — чего доброго, потребует в доказательство рапорт, а там тогда поди поищи. Подошьет бумагу в архив, и крышка. Когда еще представится случай закрыться в туалете?

— Ах, вы молчите! Что-то скрываете.

— Я ничего не скрываю, господин подполковник. Я говорю, что обращался к командиру.

— К командиру? Замечательно. Так и запишем: сочинял листовку, обращенную к командирам. К чему вы в ней призывали?

— Призывал к справедливости и наказанию тех, кто захватывает чужую землю.

— Говорите, говорите, Карке, — строчил протокол допроса следователь. — Это очень интересно!

— Что ж тут интересного, господин подполковник? Почти белым днем грабят. И грабят-то как! Якобы в гуманных целях. Обещают черта в ступе. Превратили в национального героя. Белье вместе с бельем Кайзера в музей под стекло. А пошли в музей — там ни кальсон, ни брюк…

Следователь поднял голову:

— О чем вы? Кто национальный герой? Кто ходил в музей? Зачем? Ничего не понимаю.

— Национальный герой, господин подполковник, это я, а в музей ходили моя жена Эльза и штурмовик Отто, который квартирует у моей жены. Так вот не нашли они моих брюк с медальоном. Жена, бедняжка, всю ночь плакала. Спасибо, Отто ее утешил.

— Рядовой Карке, вы снова темните, несете околесицу. Говорите по существу.

— Больше мне говорить нечего. Я сказал все.

— Ах, так! Тогда я развяжу вам язык иным способом. — Следователь снял телефонную трубку: — Вильгельм! Принесите соленой воды, щипцы, розги и паяльную лампу.

23. СЛАВНОЕ БЕИПСА КОСИТ В ПОЛЕСЬЕ СЕНО

Деревни, хутора, поселки, местечки… Сколько их осталось позади кареты личного представителя президента, сразу забытых и навсегда запомнившихся, полюбившихся, дивно красивых, с лирически-грустными, смешными и простыми названиями: Горобцы, Наталки, Матрешки, Черевички, Чижики, Остапы, Скидайшапки, Пейгорилки, Горобницы, Лихобабы, Ковуны… Э, да разве сочтешь все, что проехали с той поры, как покинули знаменитые Хмельки, давшие миру БЕИПСА. Короткие полдневки, передых людям, коням — и снова во весь дух, во все колеса на восток, на восток, на восток!.. И снова встречи, расставания, новые страницы славной летописи БЕИПСА.

На этот раз глазам спутников Гуляйбабки предстала полесская деревенька дворов в тридцать — тридцать пять, окруженная дремным лесом, разрубленная пополам овражной речонкой, в которой барахталась голопузая ребятня. На задворках сараюхи, баньки, по нескольку старых яблонь, груш, скворечники на длинных жердях. На куцых ракитах стража — аисты. Кудахтали куры, хрюкали свиньи, где-то мычал теленок, попахивало дымком топящихся хат.

Шумно потянув носом и уловив запах жареной свинины, кучер Прохор, молчавший всю дорогу, пока выбирались из леса, обернулся к сидящему рядом Гуляйбабке, сказал:

— А тут, кажись, "новым порядком" и не пахнет.

— Да, я тоже так думаю, — сказал Гуляйбабка и вздохнул: — Несчастные люди! Как только они живут без "нового порядка"?

Ниже картофельных огородов блестел неопалой росой мокрый луг. На длинных будыльях пожелтевшего конского щавеля, качаясь, грустили луговые птахи. У кустов лозняка драл свою дранку обнаглевший коростель. Ему давно бы пора уносить ноги с луга, а он, радуясь, что луг не косят, все пилил и пилил. Черная корова с белой лысиной и обрезками рогов, как на каске фюрерского солдата, влезла в траву по брюхо и вовсю уплетала мышиный горох.

— Ах какая травища! — вздохнул Прохор. — Косить бы давно…

— А кто тебе сказал, что не косят? Взгляни! — кивнул на луг Гуляйбабка.

Карета остановилась. Посмотрев в ту сторону, куда указал Гуляйбабка, Прохор присвистнул: "Мать моя!", и, отвернувшись, сунул батог под кепку, принялся чесать затылок. Гуляйбабка приказал кучеру взять правее в объезд и гнать коней во весь дух, ибо ехавшие позади и он сам могли впасть в оцепенение и фюреру долго бы пришлось ждать помощи от БЕИПСА, а славное общество поди не досчиталось бы многих своих членов.

Как и было велено, Прохор сейчас же повернул коней в объезд, вправо, надеясь скрыться за кусты лозняка, подступившие близко к дороге, но было поздно. Обоз заметили. Обоз уже глазел. Кавалерия, уронив поводья, сидела, ухватясь за фуражки, повозочные, как один, привстали на скамейках и на манер Прохора чесали кнутовищами затылки. Зав. протокольным отделом Чистоквасенко, взобравшись на ящик с бумагами, готов был взлететь.

Ничего не попишешь. Прекрасное всегда остается прекрасным, и в мир и в разруху, и отводить от него глаза было бы даже грешно. Пришлось и Гуляйбабке еще раз уставиться на молодух.

Шагах в ста от дороги в самых необычных позах стояла дружная бригада разнокудрых, милых на мордашки косарей. С утра распекшееся солнце сняло с них кофты, блузки, юбки и даже домотканые рубахи и, свершив сие, подкрашивало их самой чистой и благородной бронзой. На иных уже не осталось и белого пятнышка, лишь берестой горели зубы да снежились неподвластные солнцу гребешки в волосах.

Одна из таких белозубых, отчеканенных солнечной бронзой молодица лет двадцати пяти, поставив руки на сильные бедра и вскинув смело голову, с насмешкой крикнула:

— Ну что уставились? Ай не видели? Помогли бы лучше косить.

— А квасок найдется? — крикнул в ответ Гуляйбабка.

— Найдется! И квасок, и кое-что еще.

— А что? Что именно? — закричали с коней.

— А ты покоси, потом и спроси.

— А в примаки? В примаки там как? — кричали солдаты охраны. — Места есть, иль все уже заполнено?

— Смотря какой примак, а то получишь и тумак!

— Да що ты к ней причепився? У нее староста на печи, а полицай ист калачи.

— А вы, чай, из каких? Не из тех ли?

— Угадала, милка, что из шила вилка.

Наскоро одевшись, к карете подошли три старые женщины и та белозубая молодица, что бойко кричала всем, но не сводила глаз с Гуляйбабки. На ней была белая с вышивкой на рукавах и под шеей шелковая блузка, плотная клетчатая юбка на молнии. На ногах легкие туфли на низком каблуке. К груди она прижимала кувшин, прикрытый лопухом.