Владимир Смирнов - Граф в законе. Изгой. Предсказание

• Название: Граф в законе. Изгой. Предсказание
• Автор: Владимир Смирнов
• Издательство: Терра
• Жанр: Криминальный детектив
• Год: 1997
• ISBN: 5-300-00909-1

Владимир Смирнов — современный писатель, историк, журналист. В сборник вошли его романы «Граф в законе», «Изгой» и повесть «Предсказание».

Автор в своих произведениях показывает не только профессионализм работников правоохранительных органов в борьбе с преступниками, но и их человечность, гуманное отношение к пострадавшим, к близким и родным тех, кто нарушил закон.

---

Хрящ торопливо добавил:

— Тот покорявистей будет, посутулистей.

— Еще «покорявистей», «посутулистей», — грустно повторил Потапыч. — Может, подскажете, кто это?

— Понятия не имею. — Ответ Чугуева прозвучал вроде бы искренне, даже сочувственно.

— Тогда спасибо, что согласились приехать. Сейчас вас отвезут обратно в институт.

Сергей вышел из милиции, сжимая в руке полиэтиленовый пакет. Ну, пожалуйста, Крест, посмотри в мою сторону, если ты здесь, вот они, рукописи академика Климова!

И двигаясь скудно освещенными улицами до самого входа в метро, он опять прямо-таки кожей ощущал сторонний взгляд. Боже мой, неужели ты рядом? Не упусти меня, очень тебя прошу!

27

Было восемь утра, когда Сергея разбудил телефонный звонок.

— Сережа, это я, — услышал он голос Беты. — Что у тебя новенького?

— Все старенькое, к сожалению.

— Мне можно приехать? — не спросила, а попросила без всякой надежды и тут же торопливо, как бы оправдываясь, добавила: — Хорошо-хорошо, все понимаю. Я забегу на полчасика, приготовлю вам какую-нибудь пищу и скроюсь. Договорились?

Сергей опустил телефонную трубку так бережно, точно она была из тончайшего, хрупкого стекла.

За столом, положив склоненную голову на ладонь, лейтенант Воронцов читал книгу.

— Что же вы меня не разбудили?

Упрек прозвучал довольно-таки сурово, и лейтенант, как бы принимая на себя вину, ответил уступчиво.

— Детектив классный попался. К тому же я на работе, а вы дома… — Он расправил плечи, посмотрел в окно. — Что-то гость наш запаздывает…

— Хорошо, если запаздывает, — заметил Сергей, в голосе его уже звучало примирение. — Есть хотите?

— Я только что молока выпил с хлебом.

— Тогда ложитесь спать. Ваше дежурство кончилось.

— Слушаюсь, Сергей Андреевич!

Он сбросил ботинки и, прикрывшись пиджаком, растянулся на диване.

Лишь теперь, накинув халат, Сергей окончательно осознал: Крест не пришел ночью. Почему? Неужели его испугал арест Хряща? Нет, такого коварного хищника ничем не остановишь на пути к своей добыче… Семья Стельмахов, Костя Климов… Шел напролом, дерзко и беспощадно… Очень, очень нужен ему сундучок с бумагами… Придет… Знает ведь, что все здесь у меня… Придет… Просто чего-то выжидает… Обязательно придет…

Появилось нетерпеливое желание понять, почему так страстно жаждет Крест заполучить сундучок Климова?.. Именно сундучок… Рукописи, так казалось Сергею, вряд ли могут представлять большую ценность — ведь большинство из них опубликованы.

Он выставил сундучок на стол и начал внимательно его осматривать. Гордая церковная утварь, покойная и вечная, поселяющая глубокое уважение к себе, как все, что принадлежит православному храму. Вероятно, из черного мореного дуба. Окована искусным мастером, даже гвоздиков не видно, крест медный наверху будто притянут магнитным полем.

Открыв сундучок, Сергей потрогал тонкие стенки — полсантиметра, не больше. Вес ему придают, очевидно, верхняя доска, что под крестом, нижняя — основание, на которой покоится весь сундучок. Они массивные, почти в два пальца толщиной. И мрачные, плотные, как вековые надгробные плиты. Верхняя доска даже чуть треснула по краю от долгого бытия. Но трещинка странная, очень уж ровная, как линейкой обозначена…

Сергей сунул в трещинку лезвие перочинного ножа, слегка повернул, и сбоку от верхней доски легко отошла тоненькая планка. Тогда он тронул ножом трещинку в другом месте: щель расширилась, теперь видны были на кромках два деревянных стерженька, крепившие планку, а посредине темнело прямоугольное отверстие. Крышка оказалась полая, с секретом.

Сняв планку и заглянув внутрь, Сергей увидел сбоку сложенные вдвое старые, уже ломкие, осыпающиеся с углов листы бумаги. Развернул. Письмо. Начиналось оно со слов «Сын мой!», а заканчивалось на середине двенадцатой страницы «Родитель твой, Петр Трубецкой».

Отложив в сторону письмо, Сергей перевернул сундучок, теперь он лег на стол медным крестом. И здесь щелка… Планка натужно скрипнула, но поддалась… Потайное дно скрывало три толстые тетради, тоже ветхие, скореженные от старости. Он полистал одну из тетрадей. Какие-то научные исследования, видимо, математические: рукописный текст часто перемежался цифрами, формулами. Почерк четкий, каллиграфически строгий, с буквами ять, ерь, ижица — так писали в старину.

Так вот за чем охотился Крест!

Сергей снял с письменного стола телефон и, расправляя сзади длинный шнур, тихонько, чтобы не потревожить Воронцова, отнес его на кухню. Набрал номер и стал терпеливо ждать, вслушиваясь в долгие гудки.

— Алябин, — раздался, наконец, в трубке недовольный голос.

— Как хорошо, что я вас застал, — торопливо сказал Сергей. — Мне нужна ваша консультация… Я нашел такое… такое… В общем, только вы можете квалифицированно оценить, что это такое… Вас не затруднит приехать ко мне домой?

— Сейчас? Срочно? Если очень нужно…

— Очень нужно…

— Через часик буду… Вы, кажется, живете на том же этаже, где и Климов?

— Да.

Вернувшись в комнату, Сергей долго перелистывал, рассматривал, ощупывал ветхие тетради. Ничего нового они ему не открыли. Потом взял письмо Петра Трубецкого, положил перед собой и начал читать:

«Сын мой!

С душевным трепетом приступаю к тайному писанию, не предназначенному постороннему взгляду. С искренностью сердечной хочу поведать неведомое тебе, но то, что должен знать мой далекий любимый наследник, единственная нить, еще связывающая уходящего из бренной жизни старого грешника, отца твоего.

Много людей знавал я за годы своего усердного служения Богу. В каждой исповеди открывалось мне греховное житие человека, полное порочных мыслей и деяний. Все приближались к суду Божьему со страхом и сомнением, плакали, горевали, кляли все, что сотворили за короткий миг пребывания на земле. Я же в последний свой час спокоен и счастлив, пишу без робости и раскаяния и нет во мне заботы о благе бессмертной души своей.

Надо мной сияют икона Спаса и медное распятие, освещенное махонькой лампадой. Это все мое земное богатство. В стекле узкого оконца мое отражение: истощенный, белый, как сама смерть, затворник в новой домотканой рубахе. В дорогу нарядился. И теперь самая пора принести бремена прегрешений на исповедь. Выслушай, ради Христа, любимый сын мой, и благослови на дальний путь.

Сызмальства стремился я к сладчайшему делу Познания. Жил в мире чистых и беспристрастных математических сущностей. Слаще меда была мне Наука. Ею кормился, ею врачевал раны души своей. Но уже тогда начались мои поиски Бога. Смотрел я в телескоп и думал про себя: „Этот мир не может не быть творением Великого Бога“. Изучал теорию относительности, релятивистскую астрофизику, космологию, высшую механику и убеждался в том, что вся Вселенная создана совершенно, и что она точно построена и управляется Великим Творцом. Уже тогда родилась вера… Однако во испытание Господь начертал мне тернистый и тяжкий путь ко спасению.

Не думай обо мне, сын, с печалью и состраданием. Никогда я не был глупой бессловесной овцой. Окончил Петербургский университет со степенью кандидата и серебряной медалью, выдержал испытание на магистра математических наук. Служил своей науке преданно и влюбленно. Казалось мне, ничего нет превыше ее, ничего не может быть отраднее. Но случилось событие, перевернувшее мою судьбу, открывшее, что превыше любви к Науке есть Достоинство, Совесть, Порядочность.

Сослуживец мой, доцент Михаил Игнатьев, принес мне обращение ученых университета к российскому правительству, составленное на тайном собрании. Это был дерзкий протест против правительственной политики в области просвещения, внушаемой преимущественно соображениями полицейского характера. Там писалось, что даже начальное образование — основа и благосостояние могущества страны — до сих пор остается доступным далеко не всему населению и до сих пор стоит на весьма низком уровне.

Под обращением подписались — до сего дня помню — шестнадцать академиков, сто двадцать пять профессоров, более двухсот доцентов, преподавателей, ассистентов и лаборантов. Там я видел и имена моего учителя академика Маркова, известного физика Попова, физиолога Павлова. Поэтому сразу, без колебаний, поставил свою подпись. Через несколько дней „Записку 342-х“ (так ее назвали в Петербурге) напечатали некоторые российские газеты. Сейчас все думаю: нам, молодым, тогда бури хотелось, а в полном возрасте нет блага выше, чем покойная жизнь, освещенная верой во Всевышнего.

Ответ правительства последовал незамедлительно: семнадцать составителей записки были уволены. Когда эта весть облетела университет, сорок шесть ученых в знак протеста подали прошение об отставке. Первым среди них академик Бородин был. Его единомышленник академик Фаминцин гневно заявил: „Твердо бороться за свои взгляды, хотя бы с риском потерять занимаемый на государственной службе пост представляется мне прямой обязанностью гражданина…“