Марк Блок - Феодальное общество

• Название: Феодальное общество
• Автор: Марк Блок
• Издательство: Издательство им. Сабашниковых
• Жанр: История
• Год: 2003
• ISBN: 5-8242-0086-6

Книга известного французского исследователя представляет концептуальный взгляд на исторические процессы, эволюцию сословий, анализ развития и структуры отношений собственности, истории права, актуальные для современного понимания общества в его развитии.

До настоящего времени российскому читателю эта фундаментальная работа (в 2-х томах) была знакома в основном но множественным ссылкам из других исторических работ. Первая полная публикация на русском языке восполняет этот пробел.

---

Действительно, как показал в своих незабываемых трудах Жозеф Бедье, на многих эпических легендах стоит монастырское клеймо. Только настойчивостью монахов из Потьера и еще больше из Безеле можно объяснить перемещение в Бургундию жест Жирара Руссильонского, все исторические эпизоды которых происходили на берегу Роны. Без аббатства Сен-Дени, близ Парижа, его ярмарки и мощей его святых нельзя было бы понять ни поэмы «Паломничество Карла Великого», юмористической вышивки на тему истории реликвий, несомненно, более популярной у посетителей ярмарки, чем у паломников этого аббатства, ни «Флоованта», где сходная тема трактуется более серьезно и скучно, ни, вероятно, многих других песен, где на фоне задника с контурами монастыря появляются каролингские властители, память о которых в нем благоговейно сохранялась. Об участии этого крупного аббатства, союзника и советника капетингских королей, в разработке темы Карла Великого последнее слово, безусловно, еще не сказано.

Существует, однако, немало других произведений, притом относящихся к числу наиболее древних, где трудно обнаружить следы монашеского влияния, по крайней мере последовательного и непрерывного: таковы «Песнь о Гильоме», «Рауль де Камбре», весь цикл «Лотарингцев». Не удивительно ли, что — если эта гипотеза верна — даже в «Роланде», которого пытались связать с паломничеством в Компостеллу, не упоминается среди множества святых имя святого Иакова, а среди множества испанских городов название знаменитой галисийской святыни? Как объяснить в сочинении, созданном, как нас уверяют, под влиянием монахов, ядовитое презрение к монашеской жизни, которого не скрывает поэт{71}?[16] Кроме того, если бесспорно, что все используемые исторические данные в жестах могли в принципе быть почерпнуты из собраний грамот и в библиотеках, то документы, в которых они отражены, сообщают о них, как правило, отрывочно, среди многих других сведений, не перешедших в поэмы. Чтобы извлечь из текстов эти данные — и только их, — требовалась большая работа по сопоставлению и отсеву, настоящая работа ученого, словом, то, что отнюдь не было присуще интеллектуальному складу людей того времени.

Наконец, и это главное, предположение, что у истоков каждой песни стояла некая педагогическая пара — в качестве учителя образованный клирик, а в качестве ученика послушный жонглер, — представляется нам отказом от объяснения того, как могла рядом с истиной появиться ошибка. Ведь и при невысоком уровне анналистической литературы, засоренной легендами и фальшивками не менее, чем устная традиция монашеских общин, которые, как и жонглеры, были весьма склонны фантазировать и забывать, даже самый скверный рассказ, построенный на основе хроник или грамот, не мог бы содержать и четверти тех нелепостей, какими грешит наименее лживая из песен. Есть у нас и доказательство от противного: к середине XII в. два клирика, один вслед за другим, изложили французскими стихами в стиле, примерно калькирующем эпос, исторический сюжет, во всяком случае в большей своей части заимствованный ими из рукописей. Конечно, ни в «Романе о Ру» Васа, ни в «Истории нормандских герцогов» Бенуа де Сент-Мора нет недостатка в легендах и путанице, но по сравнению с «Роландом» это шедевры точности.

Итак, если считать невероятным, что по крайней мере в большинстве случаев труверы конца XI и первых лет XII в., создавая свои жесты, могли для них тут же подбирать, пусть непрямым путем, какие-то элементы из хроник и архивных документов, приходится допустить, что в основе их рассказов лежала предшествующая устная традиция{72}. Правду сказать, эту гипотезу, долго считавшуюся классической, компрометировали лишь формы, в которые ее слишком часто облекали. Вначале, мол, были очень короткие песни, современные событиям, а наши жесты, какими мы их знаем, — это позднейшие, более или менее искусно слаженные поделки, в которых изначальные кантилены подшиты одна к другой; короче, в отправной точке спонтанность народной души, а в конце — работа литератора. Эта картина, соблазнявшая простотой схемы, не выдерживает серьезной критики. Разумеется, не все песни возникали одинаково; среди них есть и такие, в которых чувствуются следы неуклюжих швов. Кто, однако, читая непредубежденным глазом «Роланда», станет отрицать, что это творение единого порыва, творение одного человека, причем значительного, чья эстетика в той мере, в какой она не была его личной, отражала идеи его времени, а не являлась бледным отражением утраченных славословий? В этом смысле можно смело сказать, что жесты родились в конце XI в. Но разве поэт, наделенный талантом (это, разумеется, встречалось не так уж часто; забывают, что красота «Роланда» — явление исключительное), не использует — с большим или меньшим мастерством — темы, которые как коллективное наследие переданы ему рядом поколений?

Зная, с каким интересом люди феодальной эпохи относились к прошлому и как любили слушать рассказы о нем, можно ли удивляться, что устная традиция прошла через века? Излюбленными ее очагами были все те места, где встречались странники: центры паломничеств и ярмарочные площади, дороги паломников и купцов, воспоминание о коих сохранили многие поэмы. О странствующих купцах мы благодаря случаю знаем из одного текста, что они из Германии занесли в скандинавский мир некоторые немецкие легенды{73}. Можно ли сомневаться, что и французские купцы вместе со свертками сукна и мешками пряностей перевозили с одного конца привычных своих маршрутов на другой немало героических сюжетов и даже просто имен? Наверняка из их рассказов, как и из рассказов паломников, жонглеры узнавали географическую терминологию Востока, а поэты Севера знакомились с красотой средиземноморской оливы, которую жесты с наивным вкусом к экзотике и великолепным презрением к местному колориту храбро помещают на холмах Бургундии или Пикардии. Хотя обычно легенды и не диктовались в монастырях, то были, однако, места, чрезвычайно благоприятные для их возникновения: через монастыри проходило множество путников, в них сохранялась память о многих старинных сооружениях, их обитатели, наконец, всегда любили рассказывать — даже чересчур, по словам таких пуритан, как Петр Дамиани{74}. Самые древние анекдоты о Карле Великом записывались с IX в. в Санкт-Галлеие; составленная в начале XI в. хроника монастыря в Новалез по дороге в Мон-Сени изобилует легендарными элементами.

Но не будем воображать, что все вышло из монашеских обителей. У знатных родов тоже были свои устные предания, которые сохраняли в точном или искаженном виде немало воспоминаний; в замковых залах столь же любили поговорить о предках, как и под сводами монастырей. Мы знаем, что герцог лотарингский Годфрид не стеснялся потчевать своих гостей забавными историями о Карле Великом{75}. Надо ли полагать, что такие вкусы были у него одного? Впрочем, и в эпосе нетрудно различить два противоположных образа великого Каролинга: благородному государю «Роланда», окруженному почти религиозным почитанием, противостоит «алчный» и «выживший из ума» старик многих других жест. Первый соответствовал народному варианту церковной историографии, а также нуждам капетингской пропаганды; как не узнать во втором антимонархического отпечатка баронской среды?

Всякие кратенькие истории превосходно могут передаваться таким образом из поколения в поколение, не облекаясь в форму поэм. Но поэмы все же существовали. С какого времени? Этот вопрос почти неразрешим. Ибо мы имеем дело с французским языком, который, слывя просто-напросто испорченной латынью, лишь через несколько веков был возведен в ранг литературного языка. Просачивался ли героический элемент в те «деревенские песни», т. е. песни на народных диалектах, которые в конце IX в., как передают, один орлеанский епископ счел долгом запретить петь своим священникам? Об этом мы никогда уже не узнаем, так как все происходило в сфере, не удостаивавшейся внимания образованных людей. Однако, не злоупотребляя доказательством ex silentio (умолчанием), надо все же признать, что первые упоминания об эпических поэмах относятся лишь к XI в.; внезапное появление этих свидетельств после долгой ночи как будто говорит о том, что стихотворные жесты возникли не намного раньше, во всяком случае в изрядном количестве. С другой стороны, весьма примечательно, что в большинстве старинных поэм обычной резиденцией каролингских королей назван Лан; даже в «Роланде», где восстановлен в своем истинном ранге Ахен, сохранились, словно по недосмотру, следы этой «ланской» традиции. А она могла зародиться лишь в X в., когда «Мон-Лоон» действительно играл приписываемую ему роль. Более позднее, как и более раннее, ее появление было бы необъяснимым{76}. Итак, по всей видимости, именно в этом веке были зафиксированы главные темы эпоca, если и не в стихотворной форме, то по крайней мере уже вполне пригодными для поэтической обработки.