Овидий Горчаков - Если б мы не любили так нежно

• Название: Если б мы не любили так нежно
• Автор: Овидий Горчаков
• Издательство: Олма Медиа Групп
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-373-06770-6

О шотландце Джордже Лермонте (George Leirmont), ставшем родоначальником русских Лермонтовых, Михаил Юрьевич написал вчерне исторический роман, который он отдал мне на прочтение перед своей гибелью…

У М. Ю. Лермонтова было тогда, еще в Петербурге, предчувствие близкой смерти. В Ставрополе он сказал мне, что ему вовсе не чужд дар его древнего предка Томаса Лермонта, барда и вещуна, родственника шотландских королей уже в XIII веке…

На этом предисловие, написанное рукой Монго, Столыпина, друга и секунданта М. Ю. Лермонтова, обрывается. Далее следует рукопись того же Столыпина, написанная, судя по всему, на основании записок самого М. Ю. Лермонтова. Рукопись эта была обнаружена мной в июне 1981 года в Ватиканской библиотеке.

---

— То есть как это не водки?!

— Да, да! Я выдавал пивной рецепт за водочный!..

— Постой! Водка — белая, прозрачная… Правда, у виски цвет пива!..

Крис расхохотался:

— А я говорил этим пропойцам, что предлагал шкотскую водку, лучшую в мире янтарного цвета водку. И была она настолько крепче и вкуснее, что русские пьянчуги стали переходить на мою «шкотскую водку»! Теперь ты согласен, что я сделал для русских доброе дело?

И оба они расхохотались и выпили за филантропа из Галловея! И выпили не шкотское пиво или эль, а русскую водку!

Когда Крис Галловей распрощался с Москвой и лучшим своим другом, Джордж решил испробовать его рецепт. Оказалось, что его закадычный друг торговал на Москве рецептом производства из пива водки… Ай да Крис! Ай да алхимик! Оказывается, он был не только прекрасным каменщиком, но и волшебником, превращавшим пиво в алкоголь — «вишки беха» — в «воду жизни»! В алкоголь!.. И как умел он зубы заговаривать!..

И предок великого русского поэта даже на русском сочинил такие стишата: «Галловей, Галловей! Ты хитрее всех людей!.. Однако даже Галловей не отрезвит нас, москвичей!..»

Они простились по-братски: Лермонт и Галловей. И Галловей уехал в Англию, не подозревая, что друг его, Айниго Джонс, уже давно лежал в могиле![102]

Как-то Наташа принесла домой купленную ею икону святого Николая. Лермонт взглянул на постнолицего угодника и брякнул:

— А у нас в Англии святой Николас считается покровителем вилланов — холопев — и разбойников с большой дороги.

Наталья ахнула, села на лавку, перекрестилась:

— Что ты! Что ты! Не кощунствуй, ради Бога!

Тридцатилетняя война, продолжавшая бушевать в Западной Европе, смутным эхом доносилась до восточной ее окраины. Разумеется, никто тогда не называл эту войну тридцатилетней, ибо один Бог знал, как долго она продлится, эта ужасная война, казавшаяся бесконечной.

Лермонт с жадностью ловил каждый ее отголосок. Ведь чем больше война, тем быстрее двигает она вперед военное дело. Из ее полководцев больше всего говорили в Москве об Альбрехте Вацлаве Валленштейне. Он сражался на стороне императора Фердинанда II, защищая Римско-католическую церковь, и командовал, что особенно интересовало Лермонта, полками наемных солдат. Говорили, что это человек необузданного честолюбия, что он метит не только в князья германской империи, но и короли Чехии. Сам император страшится его необъятной власти и все возраставшей силы. Армия на него молится и пойдет за ним в огонь и воду…

Через два года офицеры Валленштейна, узнав, что их кумир ради собственной славы и величия готовится продать их неприятелю, восстанут и убьют Валленштейна.

Почти столь же громко гремела слава графа Иоганна Церкласа Тилли, другого полководца императора. В 1620 году в битве при Белой горе Тилли разгромил короля Фридриха V Чешского, вождя протестантов, затем нанес тяжелое поражение его союзнику Христиану IV Датскому.

В 1632 году он будет разбит под Лейпцигом Густавом Адольфом Великим, королем шведским, и падет при переправе через реку Лех в Баварии.

В Москве с тревогой и недовольством услышали об этой победе свейского короля. Такие воеводы, как Шеин, понимали, что это сильно укрепит его на берегах Варяжского (Балтийского) моря, а к этим берегам рвалась и Русь. Однако сам Густав Адольф, самый грозный из военачальников этой войны, будет убит в том же 1632 году при Люцене.

Летел с запада чадный пороховой дым, наплывали озаренные багровыми всполохами грозовые тучи, и все понимали, как соседи объятой испепеляющим пожаром деревни: вот-вот займется и наше село…

Даже Наталья Лермонтова знала, что неспроста все эти учения в полку, новая мужнина должность главного берейтора полка, его неприятности на службе. Формировались новые полки. Их называли полками нового строя — кроме рейтаров, появились драгуны. Среди них были и шкоты. На подмосковных полях маршировали первые пехотные солдатские полки. Кончался срок Деулинского перемирия с поляками. Назревала новая большая война на Западе, с самым опасным врагом Московского царства. Об этом знали все жены начальных рейтаров. И недаром так печально и тревожно, подперев рукой подбородок, пригорюнившись, глядела Наташа своими не поблекшими за все эти годы голубыми глазами на мужа, когда хлебал он щи, вернувшись с темнотой домой из манежа, из штаба полка или из оружейных мастерских.

И его вклад, вклад ротмистра Лермонта, был в спешном создании нового войска, новой русской армии, достойной державы, выдвинувшейся еще со времен Ивана Грозного в первый ряд европейских держав. Старое ополчение поместных дворян уже не могло заменить эту армию, отстоять честь русского оружия на полях грядущих сражений. А трудностей была прорва: имевшиеся полки были плохо обучены воинскому делу, не хватало огнестрельного оружия, особенно разных пушек, больших и малых. В поход русские собирались не то что неделями, а месяцами, пока не были допиты последние бочки зеленчака. Их воеводы, неглупые и вовсе не трусливые, руководствовались в стратегии принципами «авось» да «кое-как», уповая на Бога и Георгия Победоносца. Пока гром не грянет, гласила русская пословица, мужик не перекрестится. Да что мужик! Невероятно беспечны были бояре и окольничие, воеводы и прочие начальные люди. Сам непьющий Царь тратил на пиры больше, чем на войско. И в патриархе Лермонт все больше разочаровывался: и Филарет занимался своими попами прилежнее, чем армией. Слуга двух господ в условиях двоевластия, армия осталась без глаза. В московских приказах Трубецкой и Шеин по-прежнему плели козни друг против друга, и козни эти были опаснее для армии, чем происки ляхов.

Как-то зимой князь Трубецкой заявился в штаб полка, прошел, грозно насупив черные с сединой глыбы бровей, пламенея разгоревшимся на морозе лицом, с развевающимися полами собольей шубы, прямо к полковнику фон дер Роппу. Тот вскочил, завидев высокого гостя. Столько лет он юлил между Трубецким и Шеиным, подмасливался к одному и другому, ведя двойную игру, отыгрывал их друг против друга с пользой для полка, и прежде всего для себя.

Лермонт хотел было юркнуть в сторону, скрыться с глаз долой. Но тут же взял себя в руки, с остановившимся гордым взглядом прошел мимо князя, задев его плечом, небрежно захлопнул за собой дверь.

А вечером он проезжал на коне мимо хором Трубецкого, обнесенных стеной не ниже Кремлевской, по дороге к своему домику у Арбатских ворот, своему последнему причалу на Москве-реке, и проклинал свой шотландский гонор.

По всегдашней своей привычке представлял он себе мстительные картины. Ну, например, где-нибудь под Новгородом или Смоленском отбивает его шквадрон атаку врага. Огонь, дым, грохот, кровь рекой. Рейтары отходят, и вдруг он, Лермонт, видит громадного соболя среди трупов на поле боя. Только это не соболь, а сам князь Трубецкой в собольих мехах, в грязи и крови. «Спасите меня, люди русские! — вопит он жалобно. — Спаси меня, брат!» А Лермонт ему в ответ: «Во-первых, я не русский, а во-вторых, я тебе не брат, а сволочь сиволапая! Ведь так ты назвал меня в ту морозную ночь в Кремле на Красном крыльце!..» И шквадрон скачет прочь под свист ядер, а позади глохнет истошный крик Трубецкого.

Князь Трубецкой по-прежнему занимался татебными, разбойными и убийственными делами, ловил, хватал, тащил, вешал, четвертовал, обезглавливал. Страшными россказнями о татях, разбойниках и убийцах тешил охочего до страшных сказок придурка Царя. Исподволь прибирал Михаила к рукам, внушив ему, что тот только и жив благодаря неусыпному радению его, Трубецкого, ока государева. При каждом удобном случае Шеина он поносил всякой неподобной бранью. Предупреждал Царя-недотепу, что все «еуропские затеи» ни к чему хорошему не приведут, что Шеин портит войско, перекраивая его на иноземный манер, а это значит, что русский ратник, чего доброго, и жалованья просить будет, словно какой-нибудь иноземный наемник, чего никогда на Руси не бывало, и дух тлетворный «еуропский» в Шеине не случайно появился после его плена у ляхов.

Никогда в жизни так не трудился Лермонт, как в ту пору, когда готовил полк к большой войне, к освобождению Смоленска.

Однажды его вызвал к себе полковник фон дер Ропп.

— Скажи-ка мне, ротмистр, как на духу, — сказал он, развалясь за замусоренным столом с оружием и остатками обеда, — чего ты из кожи вон лезешь? Вот твои доношения. — Он показал на стопу бумаг на столе. — В нашем полку, где обретается цвет европейского рыцарства, доблести коего нет равных, свой же товарищ возводит на нас обидную напраслину и вероломно бесчестит! Зачем из кожи вон лезешь? Все равно ведь уедешь при первой возможности, ведь человек ты непьющий, негулящий, небось давно деньжат на отъезд накопил, трофеи, знаю, у тебя были богатые, хоть и не грабил ты. Какого рожна стараешься? Неужели — за веру, Царя и отечество? Ведь у тебя вера и отечество другие и Царь другой. Так в чем же дело, скажи мне?