Овидий Горчаков - Если б мы не любили так нежно

• Название: Если б мы не любили так нежно
• Автор: Овидий Горчаков
• Издательство: Олма Медиа Групп
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-373-06770-6

О шотландце Джордже Лермонте (George Leirmont), ставшем родоначальником русских Лермонтовых, Михаил Юрьевич написал вчерне исторический роман, который он отдал мне на прочтение перед своей гибелью…

У М. Ю. Лермонтова было тогда, еще в Петербурге, предчувствие близкой смерти. В Ставрополе он сказал мне, что ему вовсе не чужд дар его древнего предка Томаса Лермонта, барда и вещуна, родственника шотландских королей уже в XIII веке…

На этом предисловие, написанное рукой Монго, Столыпина, друга и секунданта М. Ю. Лермонтова, обрывается. Далее следует рукопись того же Столыпина, написанная, судя по всему, на основании записок самого М. Ю. Лермонтова. Рукопись эта была обнаружена мной в июне 1981 года в Ватиканской библиотеке.

---

— Наташа… Шарон… — шептал во сне молодой отец. — Наташарон…

Наташа слушала, недоумевала, гадала, кто она, эта другая женщина. Откуда она взялась?!

Наталья осталась недовольной пресвитерианским обрядом крещения. Привез ее муж в расположение своего шквадрона. Из светлицы вышли заранее оповещенные рейтары, построились пешие у крыльца. Ротмистр Дуглас прочитал на шкотском языке короткую проповедь, главу из Библии, все спели псалом Давида. Муж взял из ее рук Вилима. Дуглас сказал:

— Согласно догматам нашей церкви окропим крещаемого водою в знак очищения кровию Иисуса Христа, принявшего мученическую смерть на кресте во наше спасение!

И трижды обмочил пальцы в ведерке воды и окропил головку малютки. На этом все кончилось. А то ли дело в православном греческом храме!

Счастливую Наташу одно угнетало: муж мягко, но непоколебимо, с улыбкой морща нос, с извиняющимся видом, разводя руками и отрицательно качая головой, не давал согласия на крещение Вильки. А протопоп церкви Николы Явленного торопил, гундосил укоризненно:

— Что ж ты, мать, раба Божия Наталия? Точию крещением запечатлевается вера. Крещение, дочь моя, от времен апостольских, есть великое таинство, священное действие, чрез кое тайным образом осеняет человека благодать, спасительная сила Божия. Из семи таинств крещение самое что ни на есть наипервейшее. Стоит оно прежде таинства брака…

— Но ведь сначала брак, а потом крещение? — дерзнула спросить Наташа.

— Цыц! В крещении точию человек таинственно рождается в жизнь духовную, равно как в браке получает он благодать, освящающую супружество и естественное рождение… этих, как их… детей, стало быть…

Перед столь убедительным внушением не устояла раба Божия Наталья. «Тайным образом» отважилась она совершить великое «таинство». Быстрехонько доставила младенца к Николе, как только Лермонт отбыл в полк. Поп заглянул в святцы и ахнул: мать моя! Да тут ни Вилиема, ни Вильяма и в помине нетути! Однако же, слава те, имеется Вил. А «ям» — это от лукавого. Именины праздновать будешь двадцать восьмого октября.

Вильку, голого и оравшего благим матом, троекратно погрузили в купель с недостаточно подогретой водой. При этом поп, от коего разило зеленухой и чесноком, призывал басом Бога Отца, и Сына, и Святаго Духа. Он же обнес крещаемого вокруг купели со светильником.

— Аще кто не родится водою и Духом, — гнусаво бубнил святой отец, — не может внити в Царствие Божие!.. Шедше убо научите все языцы, крестяще их во имя Отца и Сына и Святаго Духа… Иже веру иметь и креститься, спасен будет…

За богоугодный труд свой поп взял с Натальи медную гривну.

— Ну вот, мать! Будет раб Божий Вил приходить в возраст, научи его вере! В ветхозаветные времена обрезали осьмидневных младенцев, ну, да это тебе не обязательно знать. Нынче мы обрезание совершаем нерукотворное, совлекаем греховную плоть.

Восприемником и крестным отцом был, разумеется, стрелецкий полковник, отец Наташи.

Напоследок поп с особым рачением — как-никак он с сыном басурманским дело имел — произнес священное заклинание, призывая Спасителя по имени, чтобы отогнать от Вильки дьявола, получившего, как известно, во времена Адамова греха прямой доступ к человецам. Когда наконец поп осенил младенца знамением креста, у того щелкали от холода зубы, хотя на него спешно напялила Наташа белую одежонку, символизировавшую чистоту души и жизни христианской. На крещаемого Вильку возложили, как водится, материн серебряный крестик с розовой ленточкой.

— И помни, мать, — на прощание напугал поп Наталью, — таперича раб Божий Вил, как указывает апостол Петр, будет вдвое виновнее в грехах своих, нежели некрещеные грешники, ибо, греша, отвергнут они Бога!

Наташа вышла с Вилькой и отцом на паперть.

— Ничего, доченька! — сказал полковник. — Не согрешит Вилька, не покается! Эх, в кабачок бы зайти, обмыть сие! Все не как у людей у этих басурманов! Ну да ладно! Великое дело мы с тобой сделали.

Отец проводил Наташу с неумолкавшим Вилькой до ее домика, поцеловал их обоих, отвязал коня своего во дворе и был таков.

И весь день было у Наташи так благостно на душе, так благостно!

Как-то поздним зимним вечером прапорщик Лермонт разводил караул у Грановитой палаты, сменил часового и подчаска. Только что окончился большой царский пир. Из широких парадных дверей палаты шумно вывалились, изрядно поддав, Нарышкины, Долгорукий, Одоевские, Столыпины, Мусины-Пушкины… Одного стольника сбили с ног, и он пополз вниз по ступенькам Красного крыльца, по истоптанному снегу, тщетно силясь подняться на ноги, сопровождаемый хохотом и гоготом князей-бояр. Другой, упершись о стену палаты под квадрами белого камня, натужно блевал при свете смоляных светочей. Глядя на него, гоготали подгулявшие стольники, оружники, конюшие, постельничие, ближние к Царю люди. Царя, увы, тошнило с первого кубка. Блюдя государственну тайну, надежные виночерпии подавали ему безобидное пойло…

Расталкивая всех, из святых сеней с собольей шубой на плечах вышел огромный, как медведь, боярин князь Юрий Никитич Трубецкой. Льстецы называли его «архистратигом русских сил» во время Смуты. Он и впрямь считал себя, а не захудалого князька Пожарского и уж тем паче неграмотного мясника Минина-Сухорука спасителем отечества! Гордый отпрыск одной из старейших русских фамилий, непомерно кичившийся древностью рода, он только что сидел за столом Царя, принимал из рук Государя, которого презирал, медовое вино и медвежатину. Он был известен своим буйным нравом, необузданностью и лютостью, пивал до крайности, бивал и ругивал даже дворян и детей боярских, дьяков и стряпчих.

— Эй, служивый! — гаркнул он Лермонту, расправляя пятерней огромную раздвоенную бородищу. — Куда запропастились мои сани! Шкуру холопам спущу! А ну слетай за ними на одной ноге!..

— Я не есть ваш холоп, ваше сиятельство! — бесшабашно ответил Лермонт. — Я есть шкотский дворянин и с караулу уйти не могу…

По волосатому лицу Трубецкого плыли багровые всполохи.

— Что?!. Немчина? Скот?.. Не терплю проклятую чухну, продажных перебежчиков! Иноземчишка!.. Я тебе, курва немая, зубы пересчитаю!.. Да я тебя проезжей плетью!..

И вдруг за ним раздался насмешливый бас:

— Истинно сказано: гнев человека не творит правды Божией. Не тебе бы, княже Алексей княж Никитов сын Трубецкой, перебежчиков поминать. Ворон ворону глаз не выклюет.

Все обмерли. Из дверей шагнул Шеин, прославленный воевода; столбовой боярин, витязь смоленский Михайло Борисович Шеин. Он был поменьше «архистратига», но шире в плечах и груди и без брюха. Илья Муромец да и только! Глаза словно голубые топазы, искрящиеся насмешливым умом. Это он привез в Москву весть о победе Шуйского над названым Дмитрием и был пожалован из чашников в окольничьи. Оба боярина, находившиеся в старой местнической распре, постоянно соперничали друг с другом и в душе, и в трапезной, и на поле брани. Слова Шеина были явным оскорблением. Все знали, что князья Трубецкие, кроме Алексея Никитича и Дмитрия Тимофеевича, не очень надежного сподвижника Пожарского, сбежали в Смутное время к ляхам за «Литовский рубеж» и там, служа Сигизмунду III и Владиславу, совсем ополячились. Такой «отъезд» признавался за государственную измену. Князь Юрий Никитич, битый Болотниковым и лже-Горчаковым, сбрил бороду, надел шляхетский сшитый у варшавского портного камзол и преобразился в Еже-Вигунда-Иеронима. Сын его, Петр Юрьевич, получил от польской короны титло королевского камергера и маршала Стародубского. Хуже того, Трубецкие стали католиками и детей своих воспитывали в католичестве. Сам же Алексей Никитич хотя и остался в Москве, замарал себя, присягнув Тушинскому вору. Одно время — в 1611 году — он был неверным союзником Прокопия Ляпунова, еще до Минина и Пожарского поднявшего народное восстание в Рязани против королевича Владислава и двинувшегося неудачным, правда, походом на Москву.

На все это и намекал Шеин, мстя боярину-князю за то, что тот на пиру был больше обласкан Царем и ближе посажен к его августейшей особе. Хотя всем была ведома неукротимая ненависть Трубецкого к новым служилым родам и к служилым выходцам из чужих земель, к нему благоволили Царь и его батюшка Филарет, его отец, глава церкви, подлинный Государь Московии.

Задохнулся князь от ярости, опалился злобою не окольничего.

— Как ты смеешь, сучий ты хвост! — взревел он хрипло, бросаясь на Шеина. — Сам ты сума переметная!.. Это ты, шельма, ляхам Смоленск сдал! За это Царь Иван Васильевич казнил бы тебя на лобном месте!..

Могучий голос Трубецкого разносился чуть не по всему Кремлю:

— Ах ты, шельма треанафемская! Гнусник, негодивец шелудивый! Снимут тебе голову, Михаиле, снимут!.. Мои предки твоих батожьем лупцевали… А тебе и Царь не указ, коли он меня выше тебя посадил?.. Отцов твоих я не поместил бы с псами стад моих!